Царь-девица

ЦАРЬ-ДѢВИЦА.

// С. 115

 

// С. 116 <Пустая страница>

 

Примѣчаніе 1.

 

Въ «Народныхъ русскихъ сказкахъ», изданныхъ А. Н. Аѳанасьевымъ, сказка подъ этимъ названіемъ встрѣчается въ двухъ видахъ (выпускъ Ѵ, № 42, и вып. ѴІII, № 13; ср. тамъ же стр. 448); но обѣ редакціи не представляютъ ничего общаго съ стихотвореніемъ Державина, и въ нихъ лицо Царь-дѣвицы является совершенно безцвѣтнымъ. Почти то же можно замѣтить и о сказкѣ, которая напечатана отдѣльно (М. 1820) подъ заглавіемъ: «Утица златокрылая, или сказка о Петрѣ-царевичѣ и супругѣ его Царь-дѣвицѣ». Здѣсь эта героиня, иногда обращающаяся въ утицу, охарактеризована только слѣдующими, произносимыми ею словами: «Я Царь-дѣвица, владѣю въ тридесятомъ государствѣ, имѣю много злата, сребра и разныхъ драгоцѣнностей; теперь ищу себѣ мужа: ты, Петръ-царевичъ, не женатъ? коль хочешь, такъ женись на мнѣ.» — Въ комической оперѣ Екатерины II Храбрый и смѣлый витязъ Ахридѣичъ Царь-дѣвица — одно изъ дѣйствующихъ лицъ, именно невѣста Ивана-царевича; но и тутъ вся ея роль ограничивается тѣмъ, что она идетъ со всѣмъ своимъ дворомъ съ крыльца на встрѣчу своему жениху, угощаетъ его и по его просьбѣ велитъ колдуну, который заключенъ у нея въ темномъ погребѣ, освободить сестрицъ Ивана-царевича, Луну и Звѣзду, изъ рукъ Медвѣдя-молодца и Морскаго Чуда.

Прочитавъ Царь-дѣвицу Державина, всякій увидитъ, что идея его разсказа должна быть заимствована изъ какого-нибудь другаго источника. Мы уже указали разъ (см. Томъ II, стр. 214) на Русскія сказки Чулкова какъ на книгу, съ которою нашъ поэтъ былъ знакомъ. Здѣсь, въ повѣсти объ Алешѣ Поповичѣ (ч. I, стр. 187 и слѣд.) находимъ и эпизодъ, откуда могли возникнуть образы, представленные Державинымъ. Алеша Поповичъ, родившійся, по этой сказкѣ, въ Поруссіи отъ Чурилы Пленковича и Прелѣпы, жены тамошняго жреца, за проказы свои изгнанъ изъ края и отправляется въ Кіевъ. Дорогою, на поляхъ Литвы, онъ видитъ шатеръ и узнаетъ отъ стоящаго передъ входомъ связаннаго невольника, что въ шатрѣ опочиваетъ Царь-дѣвица: «она ѣздитъ по свѣту, побиваетъ богатырей и недавно, проѣзжая русскою землею, надѣлала ужасныя раззоренія.

// С. 117

 

Меня», прибавляетъ невольникъ, «послали противъ нея съ тысячью... мнѣ приказано было привести ее живую въ Кіевъ; но она перелущила моихъ всадниковъ и меня взяла въ плѣнъ... Въ первый день покусился я было уйти; но Царь-дѣвица догнала меня и отвѣсила мнѣ ударовъ пять плетью, отъ коихъ я съ недѣлю съ мѣста не вставалъ и заклялся больше не бѣгать». Алеша освобождаетъ тысяцкаго, а самъ входитъ въ шатеръ, чтобы отмстить за русскую землю. Царь-дѣвица спала крѣпкимъ сномъ; богатырь, пораженный ея красотою, привязываетъ ее къ кровати; отъ его поцѣлуевъ она просыпается съ гнѣвомъ и угрозами, хочетъ его преслѣдовать; но онъ, взявъ ея оружіе и доспѣхи, скачетъ въ Кіевъ на ея конѣ. Здѣсь онъ открылся Чурилѣ Пленковичу, былъ признанъ имъ за сына и принятъ милостиво Владиміромъ въ услуженіе. Вскорѣ Царь-дѣвица, исполняя свои угрозы, явилась предъ стѣнами Кіева, начала опустошать его окрестности, вызывала богатырей и требовала выдачи виноватаго. Алеша признался, что онъ виноватый, и обѣщалъ, безъ всякаго сраженія, побѣдить богатырку и привести ее въ Кіевъ. Царь-дѣвица стояла въ шатрѣ своемъ въ заповѣдныхъ лугахъ княжескихъ. Алеша пошелъ пѣшъ, безъ всякаго оружія, только съ перстнемъ, который подарилъ ему одинъ спасенный въ пути Полякъ и съ помощію котораго онъ могъ становиться невидимкой. Такъ вошелъ онъ въ шатеръ, гдѣ лежала красавица. Пробужденная опять его ласками, она смутилась, требовала, чтобъ невидимка открылся; узнавъ, что это ея оскорбителъ, дерзкій Алеша Поповичъ, она сперва разсердилась, но потомъ, когда онъ себя назвалъ духомъ-хранителемъ этого богатства, когда объявилъ себя ея невольникомъ, то она призадумалась... Наконецъ, когда онъ ей явился въ тѣлесномъ своемъ образѣ и бросился передъ нею на колѣни, «она уже не считала благопристойнымъ мстить духу-хранителю за вину того, коего онъ представлялъ образъ», и довольствовалась одними укорами. «Хитрый богатырь умѣлъ пользоваться выгодами сего обстоятельства и довершилъ побѣду. Онъ получилъ прощеніе на самыхъ необходимыхъ условіяхъ — быть ея супругомъ, и Царь-дѣвица не раскаялась, потуша опасный огнь своего мщенія.»

Любопытно, что подобное преданіе, съ разными видоизмѣненіями, существуетъ и у другихъ народовъ. Въ героическихъ сказаніяхъ минусинскихъ Татаръ, метрически переложенныхъ на нѣмецкій языкъ академикомъ Шифнеромъ[1], является нѣсколько разъ Ханъ-дѣвица (die Chanen-jungfrau) — «великая героиня: она ѣздитъ въ большой колесницѣ на сорока колесахъ, запряженной сорока конями; отъ ѣзды ея дрожитъ земля, колеблется море». Она живетъ въ шатрѣ, который стерегутъ

// С. 118

 

шестдесятъ побѣжденныхъ ею героевъ, и никто не можетъ ей противоборствовать; наконецъ однакожъ богатырь Канакъ-Калешъ побѣждаетъ ее; но, избивъ Ханъ-дѣвицу до полусмерти, онъ возвращаетъ ей жизнь и становится ея мужемъ.

Чтὸ могло подать Державину поводъ къ сочиненію этои пьесы, названной въ его рукописяхъ романсомъ и отличающейся во многихъ отношеніяхъ отъ всего, что онъ до тѣхъ поръ писалъ[2]? Съ 1811 года, когда была учреждена «Бесѣда любителей русскаго слова», онъ сочинялъ для публичныхъ чтеній Разсужденіе о лирической поэзіи и поэтому много занимался теоріею разныхъ отраслей ея. Разсматривая оперу, онъ между прочимъ говорилъ: «У насъ изъ славянскаго баснословія, сказокъ и пѣсень, древнихъ и народныхъ, писанныхъ и собранныхъ гг. Поповымъ, Чулковымъ, Ключаревымъ и прочими…, много заимствовать можно чудесныхъ происшествій». Ключаревъ издалъ въ 1804 году, подъ заглавіемъ Древнія русскія стихотворенія, собраніе былинъ, дополненное впослѣдствіи Калайдовичемъ. Какъ смотрѣлъ Державинъ на эти произведенія, видно изъ собственныхъ словъ его. Отдавъ справедливость русскимъ народнымъ пѣснямъ, онъ продолжаетъ: «Но относительно древнихъ пѣсней, изданныхъ г. Ключаревымъ,... то въ нихъ нѣтъ почти поэзіи,... онѣ одноцвѣтны и однотонны. Въ нихъ только господствуетъ гигантескъ, или богатырское хвастовство, какъ въ хлѣбосольствѣ, такъ и въ сраженіяхъ, безъ всякаго вкуса. Выпиваютъ однимъ духомъ по ушату вина, побиваютъ тысячи бусурмановъ трупомъ одного, схваченнаго за ноги, и тому подобная нелѣпица, варварство и грубое неуваженіе женскому полу изъявляющая». Естественно предположить, что Державинъ, недовольный былинами, захотѣлъ попытаться написать по-своему что-нибудь въ томъ же родѣ. Такъ какъ онъ о романсѣ, въ своемъ «Разсужденіи», упомянулъ только мимоходомъ и выразилъ намѣреніе посвятить особое сочиненіе разсмотрѣнію новѣйшихъ видовъ лирики, то очень возможно, что романсъ Царь-дѣвица былъ имъ заранѣе приготовленъ, какъ примѣръ къ теоріи этого вида. Поэтическая разработка древнихъ народныхъ сказаній не была чужда уже и тогдашней литературѣ. Мы не говоримъ здѣсь о способѣ, какъ она производилась; довольно того, что идея ея существовала. Въ этомъ еще Екатерина II подавала примѣръ другимъ писателямъ. Самъ Державинъ, можетъ быть, подъ вліяніемъ Добрыни Львова (см. Томъ II, стр. 462), написалъ въ 1804 г. драматическое сочиненіе въ родѣ оперы, названное имъ также Добрыня. Изъ подобной мысли проистекла и Царъ-дѣвица, довольно выдержанная въ основномъ своемъ характерѣ, хотя однажды и встрѣчаются въ ней «нимфы» (въ смыслѣ дѣвушекъ) рядомъ съ «Полканами».

// С. 119

 

Что касается отнесенія пьесы Царъ-дѣвица къ романсу, то замѣтимъ, что въ то время не одинъ Державинъ ошибочно понималъ это названіе; тогдашняя піитика иногда еще смѣшивала понятія романсъ и баллада. Эшенбургъ говоритъ: «Къ пѣснѣ относится также романсъ или баллада, которые по содержанію своему принадлежатъ къ повѣствовательному, а по формѣ лирическому роду. Обыкновенно предметомъ этого вида поэзіи бываетъ замѣчательное, или по изложенію поэта дѣлающееся замѣчательнымъ, происшествіе страстнаго, трагическаго, чудеснаго, любовнаго или только веселаго и шуточнаго характера». Онъ прибавляетъ, что между романсомъ и балладой нѣтъ существеннаго различія и отвергаетъ мнѣніе, будто романсъ долженъ имѣть содержаніе комическое, а баллада — трагическое[3]. Между тѣмъ Державинъ по видимому именно принималъ это раздѣленіе, потому что другое стихотвореніе того же рода, но болѣе мрачнаго настроенія: Новогородскій волхвъ Злогоръ (см. ниже) названо у него «балладой». Не надобно впрочемъ забывать, что на этомъ поприщѣ Жуковскій предупредилъ Державина своими первыми балладами: «Людмила» была написана въ 1808 году, а «Свѣтлана» въ 1811. Именно этотъ примѣръ могъ привлечь на ту же стезю и Державина, который ни въ одномъ родѣ поззіи не хотѣлъ уступать другимъ пальму первенства, къ чему способствовалъ епископъ (впослѣдствіи митрополитъ) Евгеній, который однажды, въ письмѣ 1809 г., совѣтовалъ ему подражать Горацію во всемъ, «то есть, попытаться бы и въ эпистолѣ и въ сатирѣ, дабы и въ семъ не уступить римскому пѣвцу». На занятія Державина въ области баллады могло дѣйствовать вліяніе съ этой же стороны. Вотъ какъ Евгеній возражалъ на приведенное выше замѣчаніе Державина о былинахъ: «Напрасно вы относите къ пѣснямъ Древнія русскія стихотворенія Ключарева. Они суть не что иное, какъ сѣверныя баллады или романсы, какъ и сами вы прежде сказали. Гигантескъ, или увеличиваніе, и повтореніе въ нихъ есть сущій сѣверный скандинавскій вкусъ. Хвастовство силою и попойками есть того же происхожденія. Гаральдъ, норвежскій принцъ, воспитывавшійся при дворѣ Ярославовомъ въ Новѣгородѣ и Кіевѣ, также хвастается силою своею. Самая дикость и грубость нравовъ, изображенныхъ въ сихъ стихотвореніяхъ, доказываетъ древность сей поэзіи, хотя вы и вѣроятно заключаете, что стихотворенія сіи въ татарскомъ вѣкѣ уже писаны, по крайней мѣрѣ духомъ древнѣйшихъ сихъ временъ. Въ нашихъ лѣтописяхъ видно, что праотцы наши были піяки и забіяки. Древнія наши русскія сказки прозаическія такого же вкуса. А потому какъ сказки сіи, такъ и стихотворенія Ключарева почитаю я драгоцѣнными

// С. 120

 

для насъ, хотя и испорченными остатками нашей древности» (см. въ нашемъ изданіи переписку Державина съ Евгеніемъ).

Царь-дѣвица писана на Званкѣ въ іюнѣ мѣсяцѣ; напечатана 1816 г. въ ч. V, ХХХVII.

Прилагаемъ и первоначальную редакцію начала этой пьесы, набросанную на оборотѣ одного дѣловаго письма отъ И. Наумова, писаннаго 27 января 1812 года.

 

РОМАНСЪ.

 

Въ русскомъ царствѣ всѣмъ извѣстно,

Что былъ-жилъ Дѣвица-царь,

Что ея лицо прелестно

Отливалось блескомъ зарь;

 

Что душа въ ней голубина

Тихій какъ зефиръ была,

Грудь — высока лебедина:

Она ангеломъ слыла;

 

Что ума ея безмѣрна

Ни сказать, ни описать;

Чувства сердца благовѣйна

Сердцемъ могъ лишь всякій знать;

 

Что сонмъ въ небѣ звѣздъ горящій

И песокъ на днѣ морскомъ

Какъ на персяхъ былъ блестящій

Ея жемчугъ;

 

Что, живъ въ теремѣ высокомъ,

Былъ всевѣдущъ ея духъ,

Ей коснись кто слухомъ, окомъ, —

Раздавался гуслей звукъ.

// С. 121

 

ХХХIII. ЦАРЬ-ДѢВИЦА.

______

Царь жила-была Дѣвица,                                       1.

Шепчетъ русска старина:

Будто солнце свѣтлолица,

Будто тихая весна.

 

Очи свѣтлы голубыя,                                                           2.

Брови черныя дугой,

Огнь — уста, власы — златые,

Грудь — какъ лебедь бѣлизной.

 

Въ жилкахъ рукъ ея пуховыхъ,                              3.

Какъ эфиръ, струилась кровь;

Между розъ, зубовъ перловыхъ,

Усмѣхалася Любовь.

 

Родилась она въ сорочкѣ                                        4.

Самой счастливой порой,

Ни въ полудни, ни въ полночкѣ, —

Алой, утренней зарей.

 

Кочетъ хлопалъ на нашестѣ                                   5.

Крыльями, крича сто разъ:

Сѣверной звѣзды на свѣтѣ

Нѣтъ прекраснѣй, какъ у насъ.

 

Маковка злата церковна                                         6.

Какъ горитъ средь красныхъ дней,

Такъ священная корона

Мило теплилась на ней,

// С. 122

 

И вливала чувство тайно                                        7.

Съ страхомъ чтить ее — дивясь:

Къ ней придти необычайно

Было не перекрестясь.

 

На нее смотрѣть не смѣли                                      8.

И великіе цари;

За рѣшеткою сидѣли

На часахъ богатыри.

 

И Полканы всюду чудны[4]                                       9.

Домъ стрегли ея и тронъ;

Съ колоколень самогудный

Слышался и ночью звонъ.

// С. 123

 

Теремъ былъ ея украшенъ                                     10.

Въ солнцахъ, въ мѣсяцахъ, въ звѣздахъ;

Отливались блески съ башенъ

Во осми ея моряхъ[5].

 

Въ рощахъ злачныхъ, въ лукоморьѣ                    11.

Въявь гуляла и въ саду,

Лѣтомъ въ лодочкѣ на взморьѣ,

На санкахъ зимой по льду.

 

Конь подъ ней, какъ вихрь, крутился,                 12.

Чувъ дѣвицу ѣздока;

Полкъ за нею нимфъ тащился

По слѣдамъ издалека.

 

Козъ и зайцевъ быстроногихъ                               13.

// С. 124

 

 

Страсть была ея гонять,

Гладить ланей златорогихъ

И деревъ подъ тѣнью спать.

 

Ей ни мошки не мѣшали,                                       14.

Ни кузнечики дремать;

Тихо вѣтерки порхали,

Чтобъ ее лишь обвѣвать.

 

И по вѣткамъ птички райски,                                    15.

Скакивалъ заморской котъ,

Пѣли соловьи китайски

И жужукалъ водометъ.

 

Статно стоя, няньки, мамки                                   16.

Одаль смѣли чуть дышать,

И бояръ къ ней спозаранки

Въ спальню съ дѣломъ допущать.

 

Съ ними такъ она вѣщала,                                      17.

Какъ изъ облакъ божество;

Лежа царствомъ управляла,

Ихъ журя за шаловство.

 

Иногда же и тазала                                                   18.

Не однимъ ужъ язычкомъ:

Если больно разсерчала,

То — по кудрямъ башмачкомъ.

 

Всѣ они Царя-дѣвицы                                              19.

Такъ боялись, какъ огня,

Крыли, прятали ихъ лицы

Отъ малѣйшаго пятна.

 

И безъ памяти любили,                                          20.

Что безхитростна была;

Ей неправдъ не говорили,

Что сама имъ не лгала.

// С. 125

 

Шила ризы золотыя,                                                           12.

Сплошь низала жемчугомъ,

Маслила брады сѣдыя

И не ссорилась съ умомъ.

 

Жить давала всѣмъ въ раздольѣ,                          22.

Плавали какъ въ маслѣ сыръ;

Ѣздила на богомолье, ‑

Божествомъ ее всякъ чтилъ[6].

 

Всѣ поля ея златились                                             23.

И шумѣли подъ серпомъ,

Тучныя стада водились,

Горы капали сребромъ.

 

Слава добраго правленья                                       24.

Разливалась всюду въ свѣтъ;

Всѣ кричали съ восхищенья,

Что ея мудрѣе нѣтъ.

 

Стиходѣи ту жъ бряцали                                        25.

И на гусляхъ милу ложь;

Въ царствахъ иншихъ повторяли[7]

О Царѣ-дѣвицѣ тожъ.

 

И отъ этого-то грому                                                           26.

Поднялись къ ней женихи

Вереницей къ ея дому,

Какъ фазаньи пѣтухи.

 

Царствъ за тридевять мудруя,                              27.

Вымышляли, какъ хвалить;

// С. 126

 

Вздохами любовь толкуя

Къ ней боялись подступить.

 

На слонахъ и на верблюдахъ                                 28.

Ханъ иной дары ей шлетъ,

Подъ ковромъ на хинскихъ блюдахъ,

Камень съ гору самосвѣтъ.

 

Тотъ эдемскаго индея[8],                                            29.

Гребень — звѣздъ на немъ наростъ,

Пурпуръ — крылья, яхонтъ — шея,

Изумрудный — зобъ и хвостъ.

 

Колпицъ алы черевички[9]                                       30.

Несъ — съ бандорой тотъ плясать,

Горлицъ нѣжныя яички —

Нѣжно пѣть и воздыхать.

 

Но она имъ не склонялась:                                     31.

Набожна была чрезъ-чуръ;

Только въ шуткахъ забавлялась,

Напущая на нихъ дурь.

 

Иль велѣла имъ трудиться:                                    32.

Яблокъ райскихъ ей искать,

Хохликъ солнцевъ, чтобъ свѣтиться

Въ тмѣ, вѣкъ младостью блистать.

 

Но они понадорвали                                                           33.

Свой животъ и стали въ пень;

Что искали, не сыскали

И исчезли будто тѣнь.

// С. 127

 

Тутъ, откуда ни явился                                            34.

Царь, царевичъ, или круль,

Ни людямъ не поклонился,

Ни на Спаса не взглянулъ.

 

По бедру коня хлестъ задню                                  35.

И въ тотъ мигъ невидимъ сталъ, —

Шасть къ Царю-дѣвицѣ въ спальню

И ее поцѣловалъ.

 

Хоронилася платочкомъ                                         36.

И ворчала хоть въ сердцахъ;

Но какъ вслѣдъ его окошкомъ

Хлопнула, — вскричала: ахъ!

 

Конь къ тому жъ въ пути обратномъ                  37.

Тронулъ сѣтъ садовыхъ струнъ:

Градъ позналъ въ семъ звукѣ страшномъ,

Что былъ дерзокъ Маркобрунъ[10].

 

Вотъ и всталъ дымъ коромысломъ                      38.

Отъ маяковъ по горамъ;

Въ мрачномъ воздухѣ, нависломъ

Ревъ завылъ и по церквамъ.

 

Кличъ прокликали въ столицѣ,                            39.

И гонцы всѣмъ дали вѣсть,

Чтобъ скакать къ Царю-дѣвицѣ

И, служа ей, — мстить за честь.

 

Заскрыпѣли двери ржавы                                      40.

Оружейницъ древнихъ лѣтъ,

// С. 128

 

Воспрянули мужи славы

И среди пустынныхъ мѣстъ.

 

Правятъ снасти боевыя                                           41.

И булатъ и сталь острятъ;

Старые орлы, сѣдые

Съ соколами въ бой летятъ.

 

И свирѣпы кони въ стойлахъ                                 42.

Топаютъ, храпятъ и ржутъ,

На холмахъ и на раздольяхъ

Пыль вздымаютъ, пѣну льютъ.

 

Въ слухъ пищали стѣнобойны,                              43.

Растворя чугунны рты,

Воютъ въ часъ полночный, сонный,

Чтобъ скорѣй въ походъ идти.

 

Идетъ въ шкурахъ рать звѣриныхъ,                     44.

Съ дубомъ, съ пращей, съ кистенемъ,

Въ перьяхъ птичьихъ, въ кожахъ рыбныхъ,

И какъ холмъ течетъ чрезъ холмъ.

 

Занимаетъ степи, луги                                            45.

И насадами моря,

И кричитъ: помремте други

За Дѣвицу и Царя!

 

Не плѣнила златомъ, сбойствомъ[11]                     46.

Насъ она, ни серебромъ,

Но лишь дѣвичьимъ геройствомъ,

Здравымъ и простымъ умомъ.

// С. 129

 

И такъ сими вождь рѣчами                                               47.

Взбудоражилъ войновъ духъ,

Что, поднявъ бугры плечами,

Растрепали круля въ пухъ.

 

И еще въ его бы царствѣ                                         48.

Только разъ одинъ шагнуть,

Свѣта бъ не было въ пространствѣ,

Чѣмъ его и вспомянуть.

 

Кровь народа Маркобруна                                     49.

Уподобилась рѣкѣ;

Онъ дрожалъ ея перуна

И въ своемъ ужъ чердакѣ.

 

Но какъ онъ Царя-дѣвицы                                      50.

Нѣжный нравъ довольно зналъ, —

Сталъ пастухъ — и гласъ цѣвницы

Часто ей своей внушалъ.

 

«Виноватъ», пѣлъ, «предъ тобою,                        51.

Что прекрасна ты, мила.

Сердце тронь мое рукою.»

— Сядь со мной! — она рекла....

 

Такъ и всѣ красотки славны                                               52.

Дерзостей не могутъ несть;

Всѣ бываютъ своенравны,

Любятъ жены, дѣвы честь.

// С. 130