НЕВЗГОДЫ ПОДЪ НАЧАЛЬСТВОМ» ГРАФА ПАНИНА.
(1774—1776.)
//193
1. ГРАФЪ П. И. ПАНИНЪ.
Графъ Петръ Панинъ, извѣстный до тѣхъ поръ особенно какъ «покоритель Бендеръ», вскорѣ послѣ взятія этой крѣпости въ 1770 году вышелъ въ отставку. Такой неожиданный шагъ приписывали тому, что онъ былъ недоволенъ полученными за свой подвигъ наградами (Георгія 1-й степ, и 2,500 душъ крестьянъ)[197]. Живя въ Москвѣ, онъ громко порицалъ дѣйствія правительства, такъ что императрица считала его «персональнымъ себѣ оскорбителемъ» и поручила московскому градоначальнику князю М. Н. Волконскому наблюдать за нимъ, называя его, въ перепискѣ съ этимъ вельможею, «дерзкимъ болтуномъ». Между тѣмъ брать его, Никита Ивановичъ, какъ государственный канцлеръ и воспитатель наслѣдника престола, принадлежалъ къ числу самыхъ близкихъ къ государынѣ лицъ, и доказательствомъ милости, какою онъ пользовался, служили пожалованный ему въ сентябрѣ 1773 года, при празднованіи совершеннолѣтія великаго князя, щедрыя награды.
Когда, послѣ паденія Казани, Екатерина II увидѣла необходимость болѣе энергическихъ мѣръ противъ Пугачева и сама уже думала ѣхать въ Москву, чтобы стать во главѣ своей арміи, Никита Панинъ указалъ ей, для этого дѣла, на своего брата, который незадолго передъ тѣмъ выражалъ намѣреніе вооружить своихъ крестьянъ, итти съ ними противъ Пугачева и подчиниться
//194
начальнику перваго настигнутаго имъ въ пути отряда. Екатерина, на собранномъ ею совѣтѣ, одобрила, хотя и неохотно, предложеніе канцлера, и 2 9 -го іюля подписала въ Петергофѣ бумаги о назначеніи Петра Панина главнокомандующимъ войскъ, дѣйствовавшахъ противъ Пугачева. Рескриптомъ императрицы даны были Панину гб же обширныя полномочія, какими пользовался Бибиковъ, и управление его ввѣрены со всѣми мѣстными властями три губерніи: Казанская, Оренбургская и Нижегородская, при чемъ ему предоставлено «съ полною и неограниченною довѣренностію изысканіе и употребленіе всякихъ средствъ и мѣръ къ прекращенію продолжающихся безпокойствъ, по лучшему его усмотрѣнію». О томъ, что происходило въ душѣ императрицы при облеченіи Панина такою властію, ясно свидѣтельствуетъ ея собственноручная записка къ Потемкину, гдѣ она говоритъ, что Никита Панинъ «изъ братца своего изволитъ дѣлать властителя съ безпредѣльною властію въ лучшей части имперіи» и т. д.[198] Между тѣмъ бумаги о графѣ Петрѣ Ивановичѣ Панинѣ, въ самый же день ихъ подписанія, были отправлены съ нарочнымъ въ Москву. Съ какимъ восторгомъ честолюбивый вельможа, съ этой минуты сдѣлавшійся изъ недовольнаго самымъ усерднымъ слугой императрицы, принялъ извѣстіе о своемъ назначеніи, видно изъ первыхъ писемъ его къ ней. Но страдая подагрой и разными болѣзненными припадками, хотя ему было еще не болѣе 53-хъ лѣтъ отроду, Панинъ опасался, что новая дѣятельность его можетъ быть внезапно прервана болѣзнію или даже смертію: чтобы въ такомъ случаѣ предупредить послѣдствія, подобныя тѣмъ, какія повлекла за собою кончина Бибикова, онъ просилъ императрицу избрать тогда же генерала, который могъ бы замѣнить его, какъ скоро будетъ нужно. Екатерина и безъ того уже писала Румянцову, чтобъ онъ поскорѣе прислалъ изъ арміи Суворова; тѣмъ легче она теперь изъявила согласіе дать ему новое назначеніе при Панинѣ.
Со времени разоренія Казани, Москва съ трепетомъ ждала
//195
Пугачева. Слухъ о мирѣ съ Турціей, въ слѣдствіе котораго большей части генераловъ повелѣно было изъ дѣйствующей арміи отправиться въ «зараженныя бунтомъ мѣста», значительно успокоилъ умы жителей древней столицы; однакожъ нападеніе я на нее все еще казалось вѣроятнымъ. Екатерина, еще до назначенія гр. Панина, отправила туда нѣсколько полковъ подъ командою генералъ-майора Чорбы и дѣятельно переписывалась съ княземъ Волконскимъ. Послѣ избранія Панина, она просила ихъ обоихъ дѣйствовать единодушно; между тѣмъ и сама сбиралась ѣхать въ Москву вмѣстѣ съ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ.
Вступивъ въ новую должность 2-го августа, графъ Панинъ имѣлъ нѣсколько совѣщаній съ княземъ Волконскимъ и не хотѣлъ оставлять Москвы, пока не выяснится вполнѣ планъ движеній Пугачева. Наконецъ, 17-го августа, Панинъ выѣхалъ въ Коломну. Удержавъ подъ своимъ собственнымъ главнымъ предводительствомъ отрядъ генералъ-майора Чорбы, онъ намѣревался итти до самыхъ передовыхъ отрядовъ. Черезъ Коломну и Переславль-Рязанскій, онъ направилъ путь на Шацкъ, а оттуда на Керенскъ, Нижній „Томовъ и Пензу. Замѣчая, что въ мѣстахъ, гдѣ проходить Пугачевъ, подсылаемые имъ люди въ тылу его возмущаютъ крестьянъ, и такимъ образомъ составляются новыя многочисленныя шайки, графъ Панинъ рѣшился на самыя строгія мѣры. Въ первое время послѣ его назначенія распространился было въ народѣ слухъ, что братъ дядьки наслѣдника ѣдетъ съ хлѣбомъ и чсолью на встрѣчу императору. Чтобы скорѣе опровергнуть этотъ слухъ, Панинъ захотѣлъ показать всѣмъ, какую хлѣбъ-соль онъ везетъ, и немедленно приступилъ къ жестокимъ казнямъ. Тогда убѣдшись, что если уже братъ дядьки великаго князя такъ дѣйствуетъ, то признаваемый за Петра III есть подлинно самозванецъ. Обнародовавъ печатное, сенатомъ утвержденное, увѣщаніе ко всѣмъ жителямъ трехъ ввѣренныхъ ему губерній, онъ вслѣдъ за тѣмъ разослалъ циркуляръ о наказаніяхъ бунтовщикамъ : между-прочимъ предписывалось во всѣхъ непокорныхъ селеніяхъ поставить и впредь до указа не снимать «по одной висѣлицѣ, по одному колесу
//196
и по одному глаголю для вѣшанія за ребро»[199]. Изо всѣхъ мѣстъ, гдѣ онъ останавливался, Панинъ писалъ подробный донесенія императрицѣ, поражающія насъ своимъ плодовитымъ велерѣчіемъ и подобострастнымъ тономъ, особливо въ сравненіи съ безыскуственными донесеніями Бибикова, который и подписывался не иначе, какъ всеподданнѣйшій, тогда какъ Панинъ къ этому всегда прибавлялъ еще слово рабъ. Екатерина отвѣчала ему очень подробно и милостиво, обыкновенно на нѣсколько донесеній разомъ; эти отвѣты писались начерно собственной ея рукою[200]. Вначалѣ Панина очень тревожило, что онъ долго не получалъ извѣстій объ успѣхахъ передовыхъ отрядовъ. Эту заботу онъ не разъ выражалъ въ перепискѣ своей съ княземъ Петромъ Михайловичемъ Голицынымъ, который до его назначенія былъ короткое время главнокомандующимъ и котораго онъ теперь называлъ «надежнѣйпшмъ своимъ содѣйственникомъ».
24-го августа граоъ Панинъ находился въ селѣ Ухоловѣ, на полудорогѣ между Переславлемъ - Рязанскимъ и Шацкомъ. Вдругъ къ нему прискакалъ въ одномъ кафтанѣ, на открытой телѣгѣ, Суворовъ и, получивъ его приказанія, тотчасъ же отправился для принятія начальства надъ самыми передовыми отрядами. Панинъ поспѣшилъ донести о томъ императрицѣ; Екатерина рескриптомъ изъявила Суворову свое благоволеніе «за таковую хвалы достойную проворную ѣзду» и приложила двѣ тысячи червонцевъ на экипажъ, «котораго онъ за нужно не нашелъ взять»; но, несмотря на скорую ѣзду, Суворовъ на этотъ разъ опоздалъ: онъ явился къ Панину только наканунѣ послѣдняго пораженія Пугачева Михельсономъ, при Черномъ Ярѣ, и поспѣлъ въ Царицынъ не ранѣе 3-го сентября.
//197
Изъ подчиненныхъ лицъ, участвовавшихъ въ распоряженіяхъ и дѣйствіяхъ противъ Пугачева, особенною благосклонностію Панина пользовался капитанъ Измайловскаго полка Лунинъ. Онъ былъ, какъ сказано въ своемъ мѣстѣ, старшимъ изъ офицеровъ, взятыхъ еще Бибиковымъ въ члены секретной комиссіи, учрежденной въ Казани для слѣдствія и суда надъ сообщниками Пугачева. При избраніи Панина въ главнокомандующіе, Лунинъ находился въ Петербургѣ и повезъ ему въ Москву указъ и рескриптъ о его назначеніи. Вшманіе императрицы къ Лунину доставило ему видное положеніе и при Панинѣ, который, приближаясь постепенно къ театру главныхъ военныхъ дѣйствій, поручилъ ему истребленіе бунтовщичьихъ шаекъ въ тылу Пугачева, и въ донесеніяхъ своихъ всегда отзывался о немъ съ особенною похвалой.
2. НЕУДОВОЛЬСТВІЯ ПРОТИВЪ ДЕРЖАВИНА.
Не такъ счастливъ какъ Лунинъ былъ товаршцъ его по секретной комиссіи. Вскорѣ послѣ вступленія графа Панина въ новую должность, всѣ обстоятельства какъ будто нарочно соединились къ тому, чтобы совершенно испортить положеніе Державина.
Мы видѣли, что Павелъ Потемкинъ полюбилъ его, а отношенія между Панинымъ и Потемкинымъ были недружескія. Императрица, поручивъ Панину усмиреніе мятежа, не подчинила ему Потемкина, который продолжалъ попрежнему посылать прямо къ ней свои донесенія. Это легко могло поселить недоразумѣнія между обоими генералами. Графъ Панинъ не могъ не знать объ отношеніяхъ Павла Потемкина къ Державину, получивъ еще въ Москвѣ отъ князя Голицына копію съ рапорта этого офицера начальнику секретныхъ комиссій, гдѣ, извѣщая о своемъ намѣреніи отправиться въ Петровскъ и выражая свои опасенія за Саратовъ, онъ въ рѣзкихъ словахъ жаловался на Бошняка: «комендантъ явнымъ дѣлается развратителемъ народа и посѣваетъ въ сердца ихъ интригами недоброхотство, говоря, чтобъ не наряжалъ ихъ полицеймейстеръ на работу ретраншамента, а какъ хотятъ де они сами; чрезъ то чернь ропщетъ и указываетъ, что имъ комендантъ не велитъ». Сообщая потомъ о нѣкоторыхъ
//198
изъ своихъ распоряженій, Державинъ прибавляетъ: «Кажется, всѣ беру мѣры, но не стаетъ моихъ силъ по желанію и усердію моему все исполнять, за препятствіемъ разныхъ мнѣніи. Снимите съ меня, ваше превосходительство, бремя сіе, которое назвать изволили вы пространнымъ полемъ, либо дайте силъ къ удобоношенію его. Прикажите подтвердить въ округу сію, чрезъ непосредственное могущество свое, чтобъ меня еще лучше внимали. О, когда бы, при соотвѣтствованіи усердью моему Божіей помощи, былъ я вами довольно силенъ, то, кажется, на что бъ я не пустился къ службѣ моему отечеству и моей всемилостивѣйшей императрицѣ!»[201].
Конечно князь Голицынъ, хорошо расположенный къ Державину, послалъ къ графу Панину эту бумагу съ самымъ добрымъ намѣреніемъ. Самъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ писалъ главнокомандующему: «Я по такому противному его (коменданта) поступку осмѣлился предложить генералу Мансурову (какъ старшему изъ начальниковъ надъ отрядами, преслѣдующими Пугачева), дабы онъ, достигнувъ до Саратова, если въ самомъ дѣлѣ усмотритъ въ помянутомъ комендантѣ къ должности его неспособность, въ такомъ бы случаѣ перемѣнилъ его достойнымъ начальыикомъ. Я уповаю, что измѣнникъ не осмѣлится учинить покушеніе на сей городъ (Саратовъ), какъ снабденный довольнымъ числомъ гарнизона» и проч. Изъ этихъ строкъ видно, какъ Голицынъ вѣрилъ Державину; но онъ не могъ оказать ему худшей услуги, какъ препроводивъ къ Панину письмо, въ которомъ этотъ офицеръ искалъ поддержки и помощи Павла Потемкина, да притомъ жаловался на Бошняка: Бошнякъ пользовался покровительствомъ Кречетникова, а Кречетниковъ, какъ мы скоро увидимъ, былъ въ дружелюбныхъ отношеніяхъ съ Панинымъ.
Первое извѣстіе о взятіи Пугачевымъ Саратова главнокомандующий прочелъ еще въ Москвѣ, въ рапортѣ Михельсона, шедшаго по слѣдамъ злодѣя. Потомъ, уже по выѣздѣ изъ Москвы, онъ получилъ болѣе обстоятельное донесеніе объ этомъ событіи отъ царицынскаго коменданта Цыплетева, слышавшаго о томъ
//199
отъ самого Бошняка, который,—какъ было разсказано,—отбившись отъ Пугачева, сѣлъ на Волгѣ въ лодку и 11-го августа прибылъ благополучно въ Царицынъ. Представляя Екатеринѣ рапортъ Цыплетева, графъ Панинъ обратить особенное ея вниманіе на то прискорбное обстоятельство, что при Саратовѣ въ первый разъ передались Пугачеву не одни казаки, но и регулярный императорскія войска и бывшая тамъ полевая артиллерійская команда съ нѣкоторыми «ихъ проклятыми» офицерами.
Но еще болѣе подробныя свѣдѣвія о погромѣ Саратова привезъ Панину капитанъ тамошняго баталіона Сапожниковъ. Этотъ офицеръ, прибывшій въ Царицынъ вмѣстѣ съ Бошнякомъ, ѣхалъ теперь въ Петербургъ съ депешею астраханскаго губернатора въ сенатъ. Многіе карантины, учрежденные около Москвы во время моровой язвы 1771 года, оставались, въ видѣ предосторожности, еще нѣсколько лѣтъ послѣ того[202]). Сапожникова остановили было въ коломенскомъ карантинѣ, но потомъ отправили вслѣдъ за графомъ Панинымъ, къ которому онъ и явился въ Ухоловѣ, въ одинъ день съ Суворовымъ. По требованію Панина, онъ составилъ для него записку («сказку») объ обстоятельствахъ нападенія Пугачева па Саратовъ. Очень естественно, что этотъ офицеръ смотрѣлъ на событія глазами Бошняка. Пристрастный взглядъ его всего яснѣе обнаруживается въ самомъ пачалѣ записки, гдѣ извѣстная экспедиція подъ Петровскъ приписана исключительно коменданту, о Державинѣ же нѣтъ и помину. Панинъ препроводилъ эту записку въ подлинникѣ къ императрицѣ. Въ отвѣтѣ ея были слѣдующія любопытный строки: «Если заподлинно комендантъ саратовскій поступалъ такъ, какъ въ сказкѣ капитана Сапожникова показано, то онъ достоинъ чтобъ вѣрность его не осталась безъ награжденія, что поручаю вамъ наиприлежнѣйше разсмотрѣть и въ ясность привести, а потомъ представить ко мнѣ. Доходили до меня гвардіи поручика Державина о семъ комендантѣ письма, кои не въ его пользу были; а какъ сей Державинъ самъ изъ города отлучился будто
//200
за сысканьемъ секурса, а вы объ немъ нигдѣ не упоминаете, то уже его показанье нѣсколько подвержено сомнѣнію, которое прошу, когда случай будетъ, пообъяснить навѣданіемъ объ обращеніяхъ сего гвардіи поручика Державина и соотвѣтствовала ли его храбрость и искуство его словамъ, а присланъ онъ былъ туда отъ покойнаго генерала Бибикова»[203].
Изъ этихъ строкъ оказывается, что жалобы Державина на Бошняка были хорошо извѣстны Екатеринѣ. Вѣроятно, Павелъ Потемкинъ отправлялъ къ ней, при своихъ донесеніяхъ, и рапорты уважаемаго имъ подчиненнаго или сообщалъ ихъ частнымъ образомъ своему могущественному родственнику. Около этого самаго времени начальникъ секретныхъ комиссій писалъ Державину: «Я уже о расторопности и усердіи вашемъ представлялъ высочайшему двору». Въ донесеніи императрицѣ отъ 11-го августа Потемкинъ говорить о саратовскихъ событіяхъ, какъ о чемъ-то ей уже извѣстномъ, и выражается такъ: «Я весьма опасаюсь, чтобы по несогласію тамошнихъ командировъ не удалось ему (т. е. Пугачеву) сорвать сей городъ до прибытія деташаментовъ», и проч.[204]
Понятно, какъ должно было подѣйствовать на графа Панина сомнѣніе въ его подчиненномъ, выраженное самою государыней, и насколько этимъ должно было усилиться уже пробужденное въ душѣ его нерасположеніе къ Державину. А между тѣмъ чувство это получило еще новую пищу. Надо вспомнить, что Державинъ, передъ разногласіемъ съ Бошнякомъ, давно уже былъ не въ ладахъ съ начальникомъ его, астраханскимъ губернаторомъ: Мы видѣли, что когда, въ началѣ своей командировки, онъ пріѣзжалъ въ Саратовъ съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Бибикова, то остался очень недоволенъ пріемомъ Кречетникова; потомъ, уѣхавъ, просилъ у него казаковъ, но не получивъ ихъ, жаловался Бибикову и велъ съ губернаторомъ переписку, въ которой съ обѣихъ сторонъ были высказаны разныя колкости. 28-го августа Кречетниковъ изъ Астрахани писалъ
//201
гр. Панину: «Саратовъ злодѣями взятъ и разоренъ не иначе какъ по предательству купцовъ и на остатокъ (т. е. напослѣдокъ) гарнизоннаго майора Салманова и артиллерійской команды, кои всѣ добровольно изъ фрунта къ нему ушли; сей богомерзкой измѣнѣ спомоществовало несогласіе опекунской конторы главнаго судьи, статскаго совѣтника Лодыжинскаго съ комендантомъ, полковникомъ Бошнякомъ, коему заблаговременно отъ меня наставленіе дано было, чтобъ онъ взялъ всѣ воинскія команды въ свое распоряженіе[205], но Лодыжинскій, и съ нимъ вѣтреный человѣкъ гвардіи поручит Державинъ, того не сдѣлали и сбирались его арестовать, а потомъ сбирали на совѣтъ купцовъ и гарнизонныхъ штабъ-офицеровъ противъ коменданта и тѣмъ его ослабили, и укрѣпленія никакого не сдѣлали[206], а какъ самое зло настало и злодѣй пришелъ, то въ тотъ самый день коменданту команду отдали, а сами — Лодыжинскій въ Царицынъ, а Державинъ на Яикъ поѣхали[207]. Итакъ люди, возмутясь, въ столь непростительное зло впали и таковые плоды отъ разныхъ командъ неподчиненныхъ одинъ другому послѣдовали».
Подлинное письмо написано собственной рукой Кречетникова весьма поспѣшно, неразборчиво и притомъ въ самомъ неофиціальномъ тонѣ, который, несмотря на примѣсь лести, явно указываешь на очень короткія отношенія между обоими генералами. Отдавъ отчетъ въ своихъ распоряженіяхъ, Кречетниковъ прибавляетъ: «Итакъ, донося вашему сіятельству все сдѣланное мною, буду ожидать милостивой вашей апробаціи, кою я во вѣкъ мой почиталъ и почитать не престану». Это письмо конечно
//202
еще усилило дѣйствіе приказанія императрицы объ изслѣдованіи поведенія Державина.
3. МѢРЫ ДЛЯ ПОИМКИ ПУГАЧЕВА. СУВОРОВЪ. ВЫДАЧА САМОЗВАНЦА.
Графъ Панинъ успѣлъ доѣхать только до Шацка, когда пришло извѣстіе о бѣгствѣ Пугачева отъ Царицына; вскорѣ получена вѣсть и о совершенномъ пораженіи его 25-го августа при Черномъ Ярѣ. Теперь оставалось только овладѣгь обезсиленнымъ самозванцемъ. Къ этой цѣли одновременно стремились всѣ начальники отрядовъ за Волгою, гдѣ главный распоряженія военными дѣйствіями ввѣрены было князю Голицыну. Изъ подчиненныхъ ему лицъ мы видимъ въ этомъ дѣлѣ съ одной стороны Суворова, съ другой Державина.
Голицынъ, увѣдомляя Державина о переиравѣ Пугачева на луговую сторону, просилъ его употребить всевозможный средства, чтобы во-первыхъ удостовѣриться, куда именно злодѣй направить свое бѣгство, а во-вторыхъ, чтобы съ помощію обывателей поймать или умертвить его; при чемъ князь уполномочивалъ Державина выдать на это сколько нужно будетъ денегъ, которыя онъ, Голицынъ, приметъ на свой собственный счетъ. Поэтому онъ предписывалъ Державину послать на Узени вѣрныхъ подлазчиковъ (лазутчиковъ), а между тѣмъ и самъ сбирался переправиться за Волгу и дѣйствовать вдоль Иргиза, въ случаѣ же надобности— подкрѣпить Державина. Здѣсь мимоходомъ припомнимъ, что послѣдній незадолго передъ тѣмъ совершилъ съ отрядомъ крестьянъ свою удачную экспедицію въ степь, противъ Киргизовъ, разграбившихъ нѣмецкія колоніи. Это дѣло, за которое Голицынъ въ той же бумагѣ благодарилъ Державина, еще увеличило уваженіе его къ этому офицеру: князь звалъ его къ себѣ и обѣщалъ написать Потемкину, «что пребываніе ваше», какъ онъ выражался, «въ здѣшнихъ мѣстахъ весьма нужно и чтобы вы для того не были отсюда отлучены»[208].
//203
Между тѣмъ и Суворовъ, пробывъ только одинъ день въ Царицынѣ, отправился по луговой сторонѣ преслѣдовать Пугачева, за которымъ передъ собою велѣлъ итти также графу Меллину. 9-го сентября Суворовъ былъ на рѣкѣ Ерусланѣ, и въ рапортѣ, посланномъ оттуда къ Панину, два раза упомянулъ о Державинѣ, имя котораго конечно тутъ въ первый разъ сдѣлалось ему извѣстно. «Г. поручикъ лейбъ-гвардіи Державинъ», писалъ Суворовъ главнокомандующему, «при рѣкѣ Караманѣ Киргизцевъ разбилъ... Самъ же г. Державинъ», говорилъ онъ далѣе, «уставясь отрядилъ 120 человѣкъ преслѣдовать видимыхъ людей на Караманѣ до Иргиза»[209].
Пройдя въ слѣдующія сутки 80 верстъ, Суворовъ 10-го числа былъ на рѣчкѣ Таргунѣ, притокѣ Еруслана, впадающаго въ Волгу, и оттуда отнесся уже къ самому Державину съ слѣдующимъ ордеромъ, доказывающимъ, какую добрую славу пріобрѣлъ тогда этотъ офицеръ.
«О усердіи къ службѣ ея императорскаго величества вашего благородія я уже много извѣстенъ ; тожъ и о послѣднемъ отъ васъ разбитіи Киргизцевъ, какъ и о посланіи партіи для преслѣдованія разбойника Емельки Пугачева отъ Карамана; по возможности и способности ожидаю отъ вашего благородія о пребываніи, подвигахъ и успѣхахъ вашихъ частыхъ увѣдомленій. Я нынѣ при деташаментѣ графа Меллина слѣдую къ Узенямъ на рѣчкѣ Таргунѣ, до вершинъ его верстъ съ 60, оттуда до 1-го Узеня верстъ съ 40. Деташаментъ полковника Михельсона за мною суткахъ въ двухъ. Иду за реченнымъ Емелькою, поспѣшно прорѣзывая степь. Иргизъ важенъ, но какъ тутъ слѣдуетъ отъ Сосновки его сіятельство князь Голицынъ, то отъ Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвигъ къ Яицкому городку[210]. Александръ Суворовъ».
10-го сентября 1774 г.
Таково было первое начало дружескихъ отношеній между великимъ полководцемъ и славнымъ лирикомъ Екатерины, — отношеній, продолжавшихся до самой кончины перваго.
//204
Ни тому, ни другому однакожъ не было суждено овладѣть Пугачевымъ. 11-го числа Суворовъ былъ на Маломъ Узенѣ, и здѣсь, раздѣливъ бывшій съ нимъ отрядъ на четыре части, «жегъ камышъ, укрывающій разбойника» (слова изъ рапорта Суворова графу Панину), «но буде бы и тамъ онъ не отыскался, такъ по слѣдамъ его настигать постараюсь, превозмогая во всемъ усталость, даже до самаго города Яика... Надежда блистаетъ!» такъ заключалъ Суворовъ: «Сейчасъ со всѣмъ деташаментомъ Меллина иду къ другому или Большому Узеню. Михельсону тоже подтвердилъ слѣдовать за мною весьма поспѣшно»[211].
Но надежда обманула Суворова. Правда, Пугачевъ дѣйствительно попалъ въ руки правительства, но безъ всякаго участія преслѣдовавшихъ его послѣ пораженія при Черномъ Ярѣ.
По повелѣнію князя Голицына, комендантъ Яицкаго городка Симоновъ 10-го сентября отправилъ на нижнеяицкіе форпосты сотника Харчева съ 50-ю казаками, чтобы помѣшатьразбитому Пугачеву пробраться за рѣку Яикъ «на бухарскую сторону»; въ случаѣ же приближенія его шайки, напасть на нее, а особливо стараться поймать его самого. Пугачевъ, послѣ пораженія при Черномъ Ярѣ (при Купецкой Ватагѣ, по словамъ Харчева), перебравшись черезъ Волгу, имѣлъ при себѣ не болѣе 150 Яицкихъ казаковъ. На совѣтѣ съ ними онъ ихъ уговаривалъ итти въ Сибирь и тамъ возмутить народъ; но товарищи его, не согласясь на это, заставили его бѣжать съ ними на Узени, любимый притонъ преступниковъ тамошняго края. Тамъ шайка Пугачева нашла выпущенныхъ изъ Яицкаго городка колодниковъ. Капитанъ Мавринъ освободилъ большое число арестантовъ и изъ нихъ же подговорилъ многихъ «во всѣ стороны метаться» и распространять слухъ, что виновные, которые съ раскаяніемъ явятся къ нему, Маврину, будутъ прощены, «а кто Емельку свяжетъ, тотъ еще и награжденіемъ воспользуется». Тогда бывшіе при Пугачевѣ Яицкіе казаки, уже и безъ того переставшіе вѣрить ему, отправили въ Яицкій городокъ шпіоновъ
//205
и, удостовѣрясь въ истинѣ слуховъ, рѣшились выдать самозваща.
Командированный изъ этого города Харчевъ, провѣдавъ обо всемъ въ пути, пошелъ на Бударинскій форпостъ, куда направилась шайка Пугачева. Еще не доходя до этого мѣста, онъ встрѣтилъ двухъ отряженныхъ изъ этой шайки казаковъ: яицкаго—Чумакова, и илецкаго — Творогова, который въ послѣднее время скрѣплялъ всѣ указы мнимаго императора. Они объявили, что ѣдутъ въ Яицкій городъ съ раскаяніемъ и предложеніемъ выдать Пугачева, если получать завѣреніе, что онъ будетъ принятъ съ честью. Харчевъ, замѣтивъ въ рѣчахъ ихъ двусмысленность, отобралъ у нихъ оружіе и деньги, и отправилъ обоихъ, съ однимъ изъ своихъ казаковъ, въ городъ. Продолжая путь, онъ, 14-го числа по утру, передъ Бударинскимъ форпостомъ съѣхался съ ихъ товарищами и требовалъ выдачи злодѣя, который наружно былъ еще въ прежнемъ у нихъ почтеніи и оставался не связаннымъ; но казаки отвѣчали, что сами его доставятъ въ руки правительства. Харчевъ, не рѣшаясь тронуть его, по многочисленности бывшей съ нимъ шайки, провожалъ ихъ до Коловертной лощины; здѣсь же, съ помощью воровского полковника Фидулева, снялъ съ Пугачева одежду и обличивъ его передъ казаками въ самозванствѣ, привелъ ихъ въ раскаяніе; потомъ, достигнувъ Кошъ-яицкаго форпоста, взялъ его отъ нихъ подъ свой карауль, заклепалъ въ колодку и привезъ въ Яицкій городокъ, въ самую полночь на 15-е сентября. Чрезъ нарочнаго Харчевъ предварилъ Симонова объ успѣхѣ дѣла, и комендантъ выслалъ на встрѣчу ему, для помощи, сержанта Бардовскаго[212].
По прибытіи въ городъ, шайка, состоявшая еще изъ 114-ти человѣкъ, была посажена подъ караулъ, въ ретраншаментъ. Самъ же Пугачевъ (по выраженію Маврина въ рапортѣ князю Голицыну) былъ «можно сказать принесенъ на головахъ» къ этому офицеру. При первомъ допросѣ онъ объявилъ прямо свое настоящее происхожденіе, не обнаружилъ однакожъ ни раскаянія,
//206
ни робости, но при дальнѣйшемъ ходѣ слѣдствія сознавался, что согрѣшилъ передъ Богомъ и государыней, и т. п.
Вслѣдъ за нимъ, на другой день, Суворовъ прибылъ также въ Яицкій городокъ, и писалъ между-прочимъ Панину. «Не уповаю, чтобы вашему высокографскому сіятельству противно быть могло, когда я выпровоженіемъ отсюда разбойника Пугачева поспѣшу».
4. ПЕРВЫЯ ИЗВѢСТІЯ О ПОИМКѢ ПУГАЧЕВА.
Мы уже видѣли, чтб между тѣмъ дѣлали князь Голицынъ и Державинъ. Голицынъ 9-го сентября переправился на луговую сторону Волги и, отрядивъ партіи въ разныя стороны, самъ пошелъ сперва вверхъ по Иргизу, а потомъ въ Яицкій городокъ. 14-го сентября къ Державину привели пугачевскаго полковника Мельникова, который бѣжалъ отъ самозванца, когда тому изменили его сообщники[213].
Державинъ немедленно отправилъ Мельникова подъ крѣпкимъ карауломъ къ Голицыну. Князь стоялъ на рѣчкѣ Камеликѣ, въ 130-ти верстахъ отъ Яицкой крѣпости, когда 15-го сентября ему представили бродягу. Онъ поспѣшилъ отправить къ графу Панину въ Пензу подполковника Пушкина съ радостнымъ извѣстіемъ объ арестованіи Пугачева. Въ рапортѣ князя Голицына, написанномъ по этому случаю, насъ поражаетъ показанie, что Мельникова схватили на Узеняхъ двое вѣрныхъ Яицкихъ казаковъ, отправленные туда имъ, Голицынымъ, съ тѣмъ, чтобы тайно склонить извѣстнаго казака Перфильева къ поимкѣ или умерщвленію Пугачева[214]. Изъ этого слѣдовало бы, что Державинъ, какъ въ журналѣ, веденномъ имъ во время Пугачевщины, такъ и въ позднѣйшихъ своихъ запискахъ, несправедливо приписалъ своему отряду поимку Мельникова. Для устраненія противорѣчія между обоими показаніями надо припомнить, что Голицынъ, по военной командѣ, былъ начальникомъ Державина и поэтому,
//207
кажется, считалъ себя въ правѣ смотрѣть на распоряженіе своего подчиненнаго, какъ на свое собственное. Можетъ-быть, къ сотнѣ крестьянъ, отряженныхъ послѣднимъ, дѣйствительно присоединились два казака, посланные первымъ, и онъ, донося графу Панину о результатѣ экспедиціи, не нашелъ нужнымъ упоминать еще и о крестьянахъ Державина[215]. Почти въ такомъ же смыслѣ князь Голицынъ 17-го сентября писалъ Державину: «злодѣй привезенъ въ Яицкій городъ отряженною отъ меня изъ сего города партіею». Впрочемъ партія Харчева, доставившая Пугачева къ Маврину, была отправлена Симоновымъ, по крайней мѣрѣ, въ слѣдствіе ордера Голицьша; экспедиція же, кончившаяся поимкою Мельникова, предпринята была по мысли и по предложенію Державина, и справедливѣе было бы, еслибъ Голицынъ въ рапортѣ Панину не умолчалъ объ офицерѣ, которому обязаыь былъ и этимъ, хотя незначительнымъ успѣхомъ, и удовольствіемъ закончить свой рапортъ начальнику слѣдующими словами: «За счастіе себѣ поставляю то, что какъ я первый имѣлъ удачу сначала усилившемуся извергу рода человѣческаго сломить рога сильнымъ его подъ Татищевою крѣпостью пораженіемъ, такъ и теперь первый же имѣю честь возвѣстить вашему сіятельству о конечной его гибели». Извѣстіе о взятіи Пугачева кн. Голицынъ получилъ отъ Державина съ присланнымъ имъ Мельниковымъ.
Секундъ-майоръ Пушкинъ, посланный къ главнокомандующему изъ Яицкаго городка съ рапортомъ Голицьша, служилъ во 2-мъ гренадерскомъ полку. Не только князь, при этомъ случай, отзывался о немъ съ особенною похвалою, но и прежде еще Бибиковъ свидѣтельствовалъ предъ императрицей объ отличной храбрости и расторопности Пушкина. Въ дѣлѣ при Сорочинской
//208
крѣпости онъ занялъ мѣсто поднятаго на копья неустрашимаго майора Елагина и прогналъ мятежниковъ. По приказанію Голицина, Пушкинъ заѣхалъ къ Державину въ Мечетную и просилъ сказать откровенно, не далъ ли онъ знать о поимкѣ Пугачева прямо отъ себя главнокомандующему или кому другому изъ генераловъ. Державинъ отвѣчалъ, что онъ послалъ увѣдомленіе только своимъ непосредственнымъ начальникамъ, князю Голицыну и Потемкину. Пушкинъ былъ доволенъ этимъ, полагая, что такимъ образомъ Потемкинъ, живя въ отдаленной Казани, не успѣетъ дослать курьера до Петербурга ранѣе Панина, находившагося въ Пензѣ, куда онъ, Пушкинъ, и поскакалъ не теряя времени. Впослѣдствіи, когда надъ Державинымъ разразился гнѣвъ графа Панина, онъ объяснялъ себѣ свою невзгоду тѣмъ, что когда курьеръ, посланный имъ къ Потемкину, проѣзжалъ черезъ Сызрань, то тамошній воевода, услышавъ съ какимъ извѣстіемъ онъ ѣдетъ, отправилъ нарочнаго къ графу Панину, который будто бы изъ этого и узналъ, что помимо его важная вѣсть послана Державинымъ къ Потемкину; Потемкинъ же успѣлъ предупредить Панина въ сообщеніи ея императрицѣ. Но Державинъ ошибался.
Граaъ Панинъ въ первый разъ узналъ о поимкѣ Пугачева отъ голицынскаго курьера, какъ видно изъ слѣдующаго донесенія его отъ 18-го сентября:
«Имѣю счастіе поздравить ваше императорское величество со избавленіемъ имперіи отъ язвительнѣйшаго ея врага Пугачева. Какое получилъ я въ сію минуту извѣщеніе о его поимкѣ, кажется со всѣмъ вѣроятной, оное оригинально спѣшу симъ препроводить съ подателемъ, правящимъ при мнѣ должность флигель-адъютанта, княземъ Лобановымъ, моимъ внукомъ роднымъ, коего, а наипаче еще генералъ-майора князя Голицына, какъ главнаго виновника первому низложенію силъ сего государственнаго врага, такъ и первому же извѣщателю о вверженіи его въ заслуженный имъ оковы и оказавшаго то ликую неутомленность, рвеніе и усердіе службою въ ономъ вашему императорскому величеству, дерзаю повергнуть въ монаршую милость и благоволеніе, самъ же постараюсь обстоятельнейшую вѣдомость принести
//209
къ вашему императорскому величеству въ самое получение ея, пребывая на всю жизнь», и проч.
По странной случайности курьеръ Державина прибылъ въ Казань въ тотъ же самый день, какъ Пушкинъ въ Пензу, и Павелъ Потемкинъ, не теряя ни минуты, слѣдовательно одновременно съ Панинымъ, написалъ императрицѣ:
«Сейчасъ получилъ я отъ поручика гвардіи Державина, находящаяся для защищенія колоній отъ набѣговъ Киргизъ-кайсаковъ, наипріятнѣйшее извѣстіе, что изверга и злодѣя Пугачева, на Узеняхъ, т. е. на рѣчкѣ идущей къ Яидку, поймали и, связавъ, подъ стражею повезли въ Яицкой городокъ.
«Я поспѣшаю донести вашему императорскому величеству сію пріятнѣйшую вѣдомость чрезъ ротмистра Бушуева, который сначала при покойномъ генералъ-аншефѣ Александрѣ Ильичѣ Бибиковѣ находился, и котораго повергая къ стопамъ вашего императорскаго величества, какъ и себя въ монаршую милость, съ неизреченнымъ благоговѣніемъ во всю жизнь пребывать главнымъ предметомъ поставляю» и проч.
Естественно, что пензинское донесеніе должно было дойти до Петербурга ранѣе казанскаго, хотя и отправленнаго въ тотъ же день. Такъ и случилось: доказательствомъ тому служатъ слѣдующія строки изъ письма Екатерины къ московскому градоначальнику, князю Волконскому, отъ 27-го сентября: «Съ послѣднимъ курьеромъ я получила извѣстіе изъ Пензы отъ графа Папина, что Яицкіе казаки связали Пугачева и везутъ его въ Яицкій городокъ». И самому графу Панину императрица писала: «Теперь отвѣтствовать осталось мнѣ на ваше доброизвѣстительное письмо о поимкѣ врага Пугачева, которая первая вѣсті отовсюду подтверждается».
Такимъ образомъ Державинъ справедливо приписывалъ себѣ честь сообщенія правительству перваго извѣстія о поимкѣ Пугачева, но онъ не зналъ, что оно въ Петербургъ дошло прямымъ путемъ чрезъ главнокомандующаго. Между тѣмъ эта вѣсть расшевелила честолюбіе генераловъ. Потемкинъ, благодаря Державина въ самый день полученія ея, приписалъ на поляхт своего письма: «Желалъ бы я охотно, чтобы злодѣй былъ доставленъ
//210
въ комиссію, а не въ военную команду, поелику оной посредство къ тому споспѣшествовало». Это значило, другими словами: «Устройте, чтобъ Пугачевъ былъ доставленъ ко мнѣ, а не къ главнокомандующему»[216].
Но Державинъ не могъ этого устроить, и въ слѣдствіе того, какъ ему казалось, Потемкинъ сталъ также коситься на него. Буря подымалась однако съ другой стороны.
5. НОВЫЯ НЕПРІЯТНОСТИ.
Мы видѣли уже, какъ астраханскій губсрнаторъ, въ письмѣ къ графу Панину, жаловался на Державина, называя его вѣтренымъ человѣкомъ. Теперь, по приказанію Панина, вызванному повелѣніемъ императрицы, началось изслѣдованіе. Кречетниковъ, узнавъ объ окончательномъ пораженіи Пугачева, потребовалъ Бошняка въ Астрахань. Комендантъ, уже много разъ писавшій ему осаратовскихъ происшествіяхъ, лично представилъ подробное объясненіе, въ которомъ конечно не были пощажены Лодыжинскій и Державинъ. Въ свою очередь Лодыжинскій ѣздилъ также въ Астрахань и подалъ губернатору оправдательный рапортъ. Эти и другія бумаги, хранящіяся въ Государственномъ архивѣ, доставили намъ возможность прослѣдить всѣ сокровенный пружины послѣдствій саратовской ссоры.
Кречетниковъ, получивъ объясненія Бошняка и Лодыжинскаго, препроводилъ обѣ бумаги въ сенатъ, и въ своемъ донесеніи повторилъ, почти слово въ слово, жалобы Бошняка на его противниковъ: «Лодыжинскій и Державинъ», писалъ между-прочимъ губернаторъ, «не только съ нимъ (комендантомъ) въ наилучшей оборонѣ не согласовали и производили споръ, но и другихъ штабъ-офицеровъ и купцовъ отъ послушанія его отвратили, а Державинъ въ собраніи всячески его ругалъ и поносилъ безчестными словами, намѣреваясь яко осужденнаго арестовать, и 6-го августа, когда злодѣй съ своей толпою приближался, Лодыжинскій и Державинъ невѣдомо куда скрылись и его, коменданта,
//211
оставили съ малою командою». Тогда же и въ томъ же духѣ Кречетниковъ донесъ обо всемъ этомъ князю Орлову, какъ начальнику Лодыжинскаго, и графу Петру Панину, какъ главнокомандующему, который поручилъ ему изслѣдовать дѣло.
Графъ Панинъ немедленно предписалъ князю Голицыну, а для большей вѣрности еще и генералу Мансурову, истребовать Державина объясненіе, почему онъ оставилъ Саратовъ передъ самымъ приходомъ туда Пугачева? Правда, въ ордерѣ Голицына Державину пилюля была позолочена благодарностью за пораженіе Киргизовъ, но это не уменьшало ея горечи. Вотъ эта бумага (отъ 23-го сентября):
«Его сіятельство главнокомандующій, за доказанную вами въ пораженіи Киргизъ-кайсаковъ услугу, предписываетъ свою благодарность и вниманіе по уваженію оной, и что онъ о семъ дѣлѣ, по точности моего ему донесенія, какъ объ васъ, такъ и одобренныхъ вами въ отличности чинахъ, не оставить донести ея императорскому величеству.
«Въ слѣдствіе его жъ сіятельства повелѣнія изволите прислать ко мнѣ къ доставленію ему рапортъ, въ которомъ объясните обстоятельство, какимъ образомъ не случились вы быть при защищеніи своего поста въ городѣ Саратовѣ и какая должность, кѣмъ и отъ кого поручена и съ какою командою вамъ была, а потомъ для чего, куда и за сколько времени предъ злодѣйскимъ нападеніемъ на помянутый городъ, съ какимъ числомъ команды отлучиться были принуждены; и сіе я точными объяснилъ словами, какъ его сіятельство мнѣ предписать изволилъ»[217].
Этотъ запросъ, заключавши въ себѣ обидное подозрѣніе, сильно взволновалъ и огорчилъ честолюбиваго офицера, который еще недавно доказалъ свою отвагу добровольными экспедициями подъ Петровскъ и противъ Киргизовъ и который притомъ до сихъ поръ привыкъ пользоваться полнымъ довѣріемъ и уваженіемъ своихъ начальниковъ. Смѣлый и самонадѣянный, онъ рѣшился, вопреки положительному приказанію, отвѣчать
//212
главнокомандующему не чрезъ Голицына, а прямо отъ себя. 5-го октября онъ отправилъ въ Пензу обширный рапортъ или вѣрнѣе отчетъ, въ которомъ на 4-хъ листахъ особенно большого формата и убористаго письма изложилъ всѣ свои дѣйствія[218]. Вотъ заключеніе его: «Сіе есть, ваше сіятельство, сколько нибудь ясное описаніе комиссіи моей до паденія Саратова и исторія объ отлучкѣ отъ онаго; но чтобъ не изволили помыслить, что я многорѣчіемъ хотѣлъ затмить силу справедливости и не по важности мнѣ вышеизображенныхъ вопросовъ отвѣчалъ, то короче донесу: комиссія моя, по приложенному здѣсь наставленію, какая и отъ кого дана была, видима: команды я не имѣлъ. Постъ мой былъ подвиженъ, гдѣ я заблагоразсужу. Въ Саратовѣ былъ я для объявленія награжденія за поимку злодѣя и проповѣди о неприлѣпленіи къ нему, для чего и собраны были отъ меня подписки подъ смертною казнію. Отлучился я отъ него, что услышалъ наклоненія къ бунту въ другомъ мѣстѣ, для меня важнѣйшемъ. Удалился я въ Сызрань, что мнѣ уже не можно стало въ мѣстѣ безъ команды, гдѣ случился я, никакъ обойтися. За 15 часовъ я изъ Саратова выѣхалъ, не имѣвъ при тысячѣ человѣкъ близко войска никакой опасности» (т. е. опасенія), «кромѣ ихъ безпорядка. Зрите, ваше сіятельство, мой справедливый долгъ, а прочее, что я дѣлалъ, то изъ особливаго моего усердія къ службѣ нашей всемилостивѣйшей императрицѣ и что должно быть безчувственному, ежели смотрѣть равнодушно на гибель своего отечества и не прилагать крайнихъ силъ вымыслить ему помощь. Подлинныхъ документовъ для того я здѣсь не приложилъ, что ежели ваше сіятельство, къ чести моей, прикажете нарядить судъ, то я и тогда оные представлю». Однакожъ, удерживая у себя подлинники, Державинъ приложилъ копіи съ 13-ти офиціальныхъ писемъ, полученныхъ имъ отъ разныхъ лицъ по его командировкѣ.
Такое многословное оправданіе, подкрѣпленное еще цѣлою кипою бумагъ и присланное мимо посредствующихъ начальниковъ, должно было показаться дерзостью строгому
//213
главнокомандующему. Несмотря на то, графъ Панинъ, желая дать полезный урокъ молодому офицеру, удостоилъ отвѣчать ему прямо отъ себя и притомъ тономъ не столько жесткимъ, сколько насмѣшливымъ и покровительственно - снисходительнымъ. Начавъ увѣдомленіемъ, что онъ получилъ рапортъ Державина со всѣми приложеніями, Панинъ продолжаешь: «По весьма великой его подлинно обширности, конечно имѣли вы настоящую причину подумать, что при моемъ нынѣшнемъ многозаботномъ ея императорскому величеству служеніи, можешь онъ мнѣ представиться къ прочтенію великимъ обремененіемъ, но въ томъ и оправдалось ваше обо мнѣ благое заключеніе: я при полученіи его хотя уже половину ночи въ дѣлахъ по моей службѣ упражнялся, но другую половину не оставилъ употребить въ самое внятное его прочтеніе». Въ этомъ отвѣтѣ его отразился взглядъ сановника восемнадцатаго вѣка на высокое значеніе чина и служебнаго старшинства. Одѣнивъ по донесенію Державина умъ его дарованія, графъ Панинъ не могъ простить неопытному, по его мнѣнію, офицеру смѣлости, съ какою онъ обсуживалъ распоряженія старшихъ и вмѣшивался въ нихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Панинъ, иронически отдавая справедливость краснорѣчію Державина и забывая, что самъ онъ прежде велѣлъ благодарить его за киргизскую экспедицію, говоришь, что доказательствомъ его усердія «будутъ служить только одни слова». Всего обиднѣе для Державина было то, что въ противоположность ему Панинъ выставлялъ саратовскаго коменданта, «который не покидалъ своего города, защищалъ его не токмо до самой послѣдней крайности, но и при сущей измѣнѣ и передательствѣ къ злодѣю его подчиненныхъ, съ оставшими при немъ самыми вѣрнѣйшими и усерднѣйшими къ ея императорскому величеству изъ оныхъ рабами, прошелъ съ ружьемъ въ рукахъ сквозь всю столь многоужасающую злодѣйскую толпу[219], въ
//214
такую опять крѣпость, на которую злодѣй по примѣчанію устремлялся жъ, а не туда, гдѣ бъ онъ безопасенъ былъ; почему и представляется мнѣ, что гораздо легче сему коменданту предъ военный судъ явиться, еслибъ обстоятельство того востребовало, нежели вамъ по изъявленію вами желанія военнаго суда: ибо регулы военныя, да и всѣ прочіе законы пріемлютъ въ настоящее доказательство и вѣроятность больше существительныя дѣйствія, нежели сокровенность человѣческихъ сердецъ, изъявляемыхъ словами. Сего ради, по истинному къ вамъ усердію, совѣтую отложить желаніе ваше предстать предъ военный судъ».
Любопытно заключеніе письма: «Впрочемъ будьте увѣрены, что все сіе изъ меня извлекло усердіе къ людямъ, имѣющимъ природныя дарованія, какими васъ Творедъ вселенной наградилъ, по истинному желанію обращать ихъ въ прямую пользу служенія владѣющей нашей великой государынѣ и отечеству и по той искренности, съ которою я пребыть желаю, какъ и теперь съ почтеніемъ есмь вашего благородія вѣрный слуга графъ Петръ Панинъ»[220].
Теперь, имѣя въ рукахъ своихъ уже столько данныхъ по обстоягельствамъ, которыя Екатерина поручила ему разъяснить, Панинъ счелъ благовременнымъ отвѣчать на ея запросъ, и въ донесеніи отъ 17-го октября писалъ: «По окончательному исполненію повелѣній вашего величества... вступили ко мнѣ по моимъ требованіямъ столь великія, особливо отъ Державина изъясненія, что и меня раба вашего удивили дерзновеннымъ дозволеніемъ себѣ толикаго распространенія въ извиненіи, которое требуетъ въ непорочной истинѣ нѣсколькихъ только словъ; но по прочтеніи онаго заставили меня и къ единому вашего величества любопытству поднести оныя здѣсь всѣ въ оригиналѣ... Смѣю при томъ, всемилостивѣйшая государыня! о саратовскомъ комендаптѣ съ подчиненными ему офицерами, пробившимися сквозь злодѣя, то присовокупить, что они въ точности исполнили, и заслугу свою показали по настоящей своей вашему императорскому величеству
//215
присягѣ, гдѣ каждый обѣщается и долженъ въ потребномъ случаѣ не щадить своего живота и гдѣ отъ всякаго требуется не витійственныхъ словъ и вмѣшиванія въ чужія, себѣ не принадлежащая и выше своего званія должности и дѣла, но существительныхъ всякаго по своему званію дѣйствъ и безмолвственнаго повиновенія одного другому по предписанному въ регулахъ порядку, отъ которыхъ, кажется мнѣ, по приближеніи злодѣя на Саратовъ далеко было отступлено собирапіемъ совѣтовъ съ приглашеніемъ и купечества. Усердіе мое о истиыномъ соблюденіи установленныхъ отъ вашего императорскаго величества безмолвственныхъ повиновеній, по формѣ правительства самодержавной власти и по чинамъ одного надъ другимъ установленныхъ, не могло меня воздержать, чтобъ Державину не сдѣлать такого предложенія, какое вы изволите здѣсь въ копіи усмотрѣть, а саратовскому коменданту дать повелѣніе, чтобъ онъ тамошнихъ купцовъ Кобякова и Протопопова прислалъ сюда скованныхъ» и проч.[221].
При строгости, съ какою графъ Панинъ смотрѣлъ на Державина, можетъ показаться страннымъ, почему онъ отказалъ ему въ судѣ. Возможно, что онъ, но нѣкоторому свойственному ему добродушію, съ одной стороны действительно щадилъ подчиненнаго, рисковавшаго своею будущностью; но съ другой стороны онъ вѣроятно не желалъ и огласки пререканій, происходившихъ въ средѣ мѣстнаго начальства, при чемъ обнаружилось бы и предосудительное отсутствіе астраханскаго губернатора, который пользовался особеннымъ покровительствомъ главнокомандующего*. Нельзя было также упускать изъ виду, что Державинъ своими дѣйствіями во время этой командировки заслужилъ полное одобреніе многихъ высокостоявшихъ лицъ: Бибикова, князей Щербатова и Голицына, Павла Потемкина и Суворова, чему онъ имѣлъ въ рукахъ самыя убѣдигельныя доказательства. Поэтому гораздо проще и удобнѣе должно было казаться графу Панину вести дѣло безъ суда, по своему личному усмотрѣнію.
Бошнякъ, успѣвшій съ помощью своего покровителя, Крячетникова,
//216
распространить въ высшемъ начальствѣ убѣжденіе, что онъ съ оружіемъ въ рукахъ «пробился сквозь злодѣйскую толпу», не удовольствовался этимъ: онъ самъ въ ноябрѣ мѣсядѣ ѣздилъ въ Симбирскъ къ графу Панину и получилъ тамъ разрѣшеніе снова вступить въ свою комендантскую должность. Еще прежде того саратовскіе измѣнники, которые въ сраженіи при Черномъ Ярѣ попали въ руки правительства, были преданы графомъ Панинымъ «скоро-рѣшительному» военному суду, который приказано произвести случившемуся тогда въ Саратовѣ генералу Мансурову. Состоявшійся объ нихъ приговоръ былъ препровожденъ главнокомандующимъ къ императрицѣ вмѣстѣ съ новымъ засвидѣтельствованіемъ въ пользу Бошняка. Екатерина, отвѣчая 20-го ноября разомъ на восемь донесеній Панина, дала въ письмѣ своемъ слѣдующій отзывъ по этому предмету: «Касательно до дѣла поручика Державина и саратовскаго коменданта нашла я, что вашъ отвѣтъ, сдѣланный Державину, и правила, изъ которыхъ оной истекаетъ, суть таковы безпорочны, какъ отъ ревности вашей къ службѣ ожидать надлежало, и сей отвѣтъ таковъ хорошъ и полезенъ быть можетъ сему молодому человѣку, что конечно образъ мысли его исправить, буде природное въ немъ здравое разсужденіе есть. Саратовскаго коменданта поведете, о которомъ вы обновляете похвалу, не оставлю безъ взысканія» (т. е. вознагражденія). Государыня не замедлила исполнить это обѣщаніе: въ началѣ слѣдующаго года, послѣ казни Пугачева, она пожаловала не только самому Бошняку 370 душъ, но и женѣ его 2,000 руб., «потому что комендантша», какъ сказано было въ одномъ частномъ письмѣ къ Державину, «жаловалась, что все потеряла при нападеніи Пугачева на Саратовъ»[222].
//217
Что касается Державина, то графъ Панинъ, напротивъ, совершенно забылъ или не захотѣлъ сдержать свое обѣщаніе довести до свѣдѣнія императрицы объ услугѣ, оказанной имъ въ пораженіи Киргизъ-кайсаковъ. Строгій и оскорбительный отвѣтъ главнокомандующего долженъ былъ нанести жестокій ударъ самолюбію офицера, избалованнаго своими отношеніями съ другими генералами. Чрезъ нѣсколько дней послѣ того Державинъ получилъ и отъ князя Голицына, по прежнему благосклоннаго къ нему, частное письмо о неудовольствіи Панина.
«Я съ крайнимъ моимъ сожалѣніемъ», писалъ Голицынъ, «на сіе слѣдствіе взирая и будучи исполненъ истиннымъ моимъ къ вамъ доброжелательствомъ, изыскиваю всѣ удобь-возможныя средства къ утоленію графскаго гнѣва... но какъ не вижу еще въ семъ случаѣ мнимаго мною успѣха, то и пишу теперь къ Павлу Сергѣевичу (Потемкину), дабы онъ, находясь надъ вами командиромъ, оказалъ вамъ въ настоящемъ происшествіи прямую свою протекцію»[223]. Но Голицынъ, не зная отношеній между обоими генералами, напрасно надѣялся въ этомъ случаѣ на помощь Потемкина. Притомъ можно почти навѣрное сказать, что еслибъ этотъ послѣдній узналъ, какъ императрица смотрѣла на Державина, то онъ, даже и будучи въ душѣ на сторонѣ его, всетаки ничего бы для него не сдѣлалъ. Между тѣмъ однакожъ Павелъ Потемкинъ, еще вовсе не подозрѣвая невзгоды, которой подвергся Державинъ, звалъ его въ Казань, откуда самъ онъ, по своей инструкціи, сбирался ѣхать на Яикъ для изслѣдованія въ источникѣ настоящихъ причинъ бунта.
6. ПОѢЗДКА ДЕРЖАВИНА КЪ ГРАФУ П. И. ПАНИНУ.
Итакъ Державинъ во второй половинѣ октября отправился въ Казань, но этою поѣздкою рѣшился онъ воспользоваться и для того, чтобы побывать у графа Панина въ Симбирскѣ. Онъ откровенно сознается, что язвительный отвѣтъ главнокомандующего «внушилъ молодому чувствительному къ чести
//218
офицеру желаніе ѣхать къ графу и, лично съ нимъ объяснившись, разсѣять и малѣйшее въ немъ невыгодное о себѣ заключенiе».
До сихъ поръ мы въ своемъ изложеніи основывались на подлинныхъ документахъ, которые намъ удалось отыскать для дополненія и повѣрки записокъ Державина. Но въ сообщении обстоятельствъ его представленія Панину мы принуждены ограничиться свидѣтельствомъ самого поэта. Разсказъ о свиданіи съ Панинымъ составляетъ одну изъ самыхъ живыхъ и всего лучше написанныхъ страницъ въ запискахъ Державина. Мы представимъ его здѣсь въ сокращенномъ видѣ.
Подъ самымъ Симбирскомъ Державинъ встрѣтилъ гр. Панина, ѣхавшаго съ большою свитою на охоту; поэтому онъ отправился прежде къ князю Голицыну, который въ то время былъ также въ Симбирскѣ. Голицынъ чрезвычайно удивился смѣлости Державина и совѣтовалъ ему лучше ѣхать, не останавливаясь, въ Казань и тамъ искать покровительства Потемкина. Державинъ при этомъ услышалъ между-прочимъ, что Панинъ уже недѣли двѣ (слѣдовательно съ полученія его рапорта) повторяетъ при всѣхъ за столомъ, что онъ ждетъ отъ государыни повелѣнія повѣсить Державина вмѣстѣ съ Пугачевымъ.
Но это не испугало нашего пріѣзжаго поручика: по возвращеніи Панина съ охоты, Державинъ поспѣшилъ явиться къ нему; послѣ первыхъ словъ графъ спросилъ, видѣлъ ли онъ Пугачева. — «Видѣлъ на конѣ подъ Петровскомъ», отвѣчалъ офицеръ.—«Прикажи привести Емельку», сказалъ Панинъ Михельсону. Чрезъ нѣсколько минутъ введенъ былъ самозвацецъ въ оковахъ по рукамъ и по ногамъ, въ старомъ засаленномъ тулупѣ. Онъ сталъ на колѣни. Графъ спросилъ: «Здоровъ ли, Емелька»? — Ночи не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сіятельство. — «Надѣйся на милосердіе государыни», и съ этимъ словомъ Панинъ приказалъ увести его. Такъ, по предположенію Державина, гордый начальникъ хотѣлъ съ одной стороны похвалиться тѣмъ, что Пугачевъ въ его рукахъ, а съ другой, уколоть Державина, давъ ему почувствовать, что онъ при всѣхъ своихъ усиліяхъ не могъ поймать злодѣя. Послѣ удаленія Пугачева
//219
главнокомандующий и всѣ бывшіе тутъ штабъ-и оберъ-офицеры пошли ужинать. Державинъ, хотя и не получилъ приглашенія, однакожъ отправился вслѣдъ за другими и занялъ мѣсто у графскаго стола, помня, что онъ гвардейскій офицеръ и сиживалъ во двордѣ за однимъ столомъ съ императрицей. Замѣтивъ его, графъ нахмурился, заморгалъ по своей привычкѣ глазами и вышелъ подъ предлогомъ, что забылъ отправить курьера къ государынѣ.
На другое утро, еще до разсвѣта, Державинъ, явившись опять къ главнокомандующему, ждалъ его нѣсколько часовъ. Наконецъ, около обѣдни, графъ вышелъ въ пріемную галерею, гдѣ уже собралось много военныхъ; на немъ былъ широкій атласный шлафрокъ сѣраго цвѣта и большой французскій колпакъ, перевязанный розовыми лентами. Панинъ прошелъ нѣсколько разъ по галереѣ, ни съ кѣмъ не говоря ни слова, и даже не посмотрѣлъ на дожидавшагося поручика. Тогда Державинъ рѣшился самъ подойти къ нему и сказалъ: «Я имѣлъ несчастіе получить вашего сіятельства неудовольственный ордеръ, беру смѣлость объясниться». Графъ удивился, но велѣлъ Державину итти за собою и повелъ его въ кабинета чрезъ цѣлый рядъ комнатъ. Дорогой онъ съ сердцемъ дѣлалъ выговоръ Державину, между прочимъ за то, что онъ въ Саратовѣ неуважительно обращался съ комендантомъ и даже разъ прогналъ его отъ себя.
Сознаваясь во всемъ, Державинъ оправдывался пылкостію своего нрава и прибавилъ: «Кто бы сталъ васъ обвинять, что вы, бывъ въ отставкѣ на покоѣ, изъ особливой любви къ отечеству и приверженности къ службѣ государыни, приняли на себя въ столь опасное время предводить войсками? Такъ и я, когда все погибало, забывъ себя, внушалъ въ коменданта и во всѣхъ долгъ присяги къ оборонѣ города». Панинъ, надменный, но вмѣстѣ и великодушный, какъ характеризуетъ его Державинъ, былъ тронуть этимъ и другими откровенными объясненіями его и наконецъ сказалъ ему: «Садись, мой другъ, я твой покровитель». Вслѣдъ за тѣмъ, по докладу камердинера, вошли съѣхавшіеся въ Симбирскъ военачальники: князь Голицынъ, Огаревъ, Чорба, Михельсонъ. Первый, принимавшій
//220
въ Державина особенное участіе, тотчасъ бросилъ на него испытующій взглядъ, желая угадать, чтб произошло между нимъ и графомъ. Державинъ старался веселымъ видомъ показать, что гроза миновалась. Вскорѣ развязный и шуточный разговоръ его съ главнокомандующимъ еще болѣе убѣдилъ присутствовавшихъ въ добромъ расположеніи къ нему вельможи. Выходя изъ кабинета, графъ Панинъ пригласилъ его къ обѣду, за столомъ посадилъ его противъ себя и много съ нимъ разговаривалъ. Державинъ замѣтилъ сильное любочестіе и непомѣрное тщеславіе въ разсказахъ этого впрочемъ честнаго и любезнаго начальника. Послѣ обѣда графъ пошелъ отдыхать. Въ 6 часовъ пополудни свита, какъ дѣлалось обыкновенно при дворѣ Екатерины, опять собралась. И въ этотъ разъ графъ Панинъ много разговаривалъ съ Державинымъ, вспоминая семилѣтнюю войну, турецкій походъ и особенно взятіе Бендеръ, которымъ онъ не мало превозносился; при этомъ онъ часто возвращался къ мысли, которая преобладала и въ строгомъ письмѣ его къ Державину, т. е. что молодымъ людямъ во всѣхъ дѣлахъ нужна «практика»; потомъ Панинъ сѣлъ играть въ вистъ съ Голицынымъ, Михельсономъ и еще кѣмъ-то. Тутъ Державинъ испортилъ все дѣло одною неловкостью. Во время игры онъ подошелъ къ хозяину, и сказавъ, что ѣдетъ въ Казань къ генералу Потемкину, спросилъ, не угодно ли будетъ что приказать. Графъ не могъ скрыть своей досады и, отвернувшись, сухо отвѣчалъ: Нѣтъ! Державинъ послѣ думалъ, что ошибка его состояла въ безцеремонности, съ какою онъ, не желая попусту тратить время, потревожилъ графа середи игры, вмѣсто того чтобы побыть еще въ мѣстѣ пребыванія главнокомандующаго и потомъ откланяться ему въ особомъ представленіи; но причина неудовольствія скрывалась, кажется, глубже и объясняется опять-таки отношеніями между главнокомандующимъ и начальникомъ секретныхъ комиссій. Первый, послѣ пріема, сдѣланнаго имъ Державину, былъ непріятно пораженъ, услышавъ, что онъ ѣдетъ искать благосклонности Потемкина. Нерасположеніе къ Державину снова пробудилось въ душѣ графа. Вѣроятно, оно осталось не безъ вліянія на то обстоятельсто, что Державинъ послѣ того такъ долго не получалъ никакой награды
//221
за службу во время Пугачевщины, тогда какъ другіе офицеры, употребленные въ эту же пору по секретной комиссіи или по другимъ порученіямъ, были своевременно награждены.
7. ОКОНЧАНIЕ КОМАНДИРОВКИ ВЪ КАЗАНИ И ОПЯТЬ НА ИРГИЗѢ.
Отъ графа Панина Державинъ отправился, по вызову Потемкина, въ Казань. Здѣсь ему показалось, что и въ расположена къ нему этого начальника произошла перемѣна. Можетъ быть, дѣйствительно Потемкинъ былъ недоволенъ тѣмъ, что несмотря на выраженное имъ желаніе, Пугачевъ былъ доставленъ не къ нему, а къ Панину. Тогда же Потемкинъ, для своихъ соображеній, потребовалъ отъ Державина инструкцію, данную ему Бибиковымъ. Представляя ее, Державинъ приложилъ и бумаги, полученныя имъ отъ начальствующихъ лицъ, a кромѣ того краткій отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ («Сокращеніе комиссіи»)[224], гдѣ, говоря о распоряженіяхъ для защиты Саратова, между-прочимъ замѣтилъ : «Я и теперь не обинуяся хочу осужденія, ежели я вступилъ не въ свое дѣло, ежели я помѣшалъ кому что дѣлать и ежели найдусь въ чемъ-нибудь тутъ виноватымъ».
Извѣстна роль, какую въ началѣ появленія Пугачева игралъ раскольничій игуменъ Филаретъ, къ которому самозванецъ не безъ успѣха обращался за совѣтомъ и содѣйствіемъ. Въ первый періодъ бродяжничества Пугачева Филаретъ былъ схваченъ въ Сызрани, отвезенъ въ Казань и тамъ посаженъ въ темницу. Но при разгромѣ этого города Пугачевъ выпустилъ его, и Филаретъ скрылся. Понятно, что слѣдственная комиссія считала особенно важнымъ имѣть въ своихъ рукахъ этого человѣка, и потому еще въ іюлѣ Потемкинъ просилъ Державина принять мѣры къ отысканію его. Для этого Державинъ употребилъ между-прочимъ хитрость, написавъ къ Филарету подложное письмо, которымъ казначей скита отецъ Фадей звалъ его къ себѣ и обѣщалъ оставить его въ покоѣ, если онъ уплатить 2,000 руб. Но никакіе поиски не удавались. По пріѣздѣ Державина въ Казань
//222
Потемкинъ возвратился къ этому порученію и нашелъ необходимымъ послать Державина вторично въ Малыковку. Въ данномъ ему по этому случаю длинномъ ордерѣ Потемкинъ, расточая похвалы его усердію въ исполненіи порученій Бибикова, попрежнему возлагаетъ на него большія надежды и обѣщаетъ свое засвидѣтельствованіе о его заслугахъ передъ императрицей. Эта инструкція, составленная очевидно по образцу Бибиковской, объясняетъ намъ, почему последняя была нужна Потемкину.
Естественно, что приказаніе ѣхать опять въ отдаленный край не могло быть пріятно Державину, который полагалъ, что уже кончилъ тамъ свое дѣло, и надѣялся вскорѣ возвратиться въ Петербургъ къ прежней своей жизни, къ своимъ друзьямъ и любимымъ занятіямъ. Поэтому неудивительно, что Державинъ въ такомъ неожиданномъ порученіи увидѣлъ знакъ нерасположенія къ себѣ Потемкина. Какъ бы ни было, приходилось ѣхать, и онъ уже собирался въ путь, но, разъѣзжая по городу въ суровое и сырое время года (въ ноябрѣ), схватилъ горячку, которая надолго задержала его въ Казани. Еще онъ не выздоровѣлъ, когда императрица, въ декабрѣ мѣсяцѣ, повелѣла П. С. Потемкину ѣхать въ Москву для участія въ допросѣ Пугачева. Наконецъ Державинъ поправился и, вѣроятно въ февралѣ 1775 года, долженъ былъ снова отправиться въ Саратовскій край, между тѣмъ какъ другіе офицеры, принадлежавшіе къ секретной комиссіи, отпущены были въ Москву. Это было тѣмъ досаднѣе, что въ то время тайныя мѣры къ отысканію Филарета не имѣли смысла, такъ какъ «для поиска его», говоритъ Державинъ, «отправлены были уже гласно отъ гр. Панина военныя команды» и по распоряженію генерала Волкова стоявшій на Иргизѣ гусарскій эскадронъ разыскивалъ бѣглыхъ. Впрочемъ, вскорѣ послѣ отъѣзда Державина всѣмъ офицерамъ гвардіи приказано было возвратиться въ полки; но такъ какъ онъ получилъ отъ Потемкина ордеръ о томъ не ранѣе какъ въ концѣ марта, во время самой распутицы, то и не могъ тотчасъ же явиться. По его бумагамъ оказывается, что онъ оставался на Волгѣ до 7-го мая, а въ запискахъ своихъ онъ даже говоритъ, что «пробылъ
//223
всю весну и небольшую часть лѣта 1775 года въ колоніяхъ праздно». Во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что онъ былъ въ Москвѣ при празднованіи мира съ Турціею 10-го іюля. Въ послѣдніе мѣсяцы, проведенные имъ большею частью въ колоніяхъ, онъ, имѣя довольно досуга для литературныхъ занятій, написалъ и перевелъ изъ сочиненій Фридриха II нѣсколько одъ «при горѣ Читалагаѣ». Кромѣ того, онъ вѣроятно тогда же составлялъ журналъ, въ которомъ изложилъ по мѣсяцамъ обстоятельства своей командировки и который впослѣдствіи послужилъ основаніемъ для разсказа объ этой эпохѣ въ его запискахъ[225].
Въ проѣздъ черезъ Казань, на пути въ Москву, онъ тамъ почти не останавливался. Не только городской домъ его матери, но и имѣнія ея, какъ казанскія, такъ и оренбургскія, были разорены; сама старушка, едва спасшаяся отъ рукъ мятежниковъ, была сокрушена горемъ, и свиданіе ея съ сыномъ не было радостно послѣ столькихъ потерь и въ виду лишеній, которыхъ оба должны были ожидать въ будущемъ. Въ запискахъ сына ея есть свѣдѣніе, что она, при разореніи Казани Пугачевымъ попала къ нему въ плѣнъ. Мы не знаемъ подробностей этого обстоятельства; но вѣроятно, дѣло состояло только въ томъ, что она, вмѣстѣ съ множествомъ другихъ жителей города, пробыла короткое время въ той «многотысячной толпѣ, которую», по словамъ современника, «злодѣй великимъ протяженіемъ влекъ за собою»[226].
8. ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ МОСКВѢ. ОБРАЩЕНІЕ КЪ Г. А. ПОТЕМКИНУ.
РАЗВЯЗКА.
Въ Москвѣ Державинъ увидѣлъ себя въ неблагопріятныхъ служебныхъ обстоятельствахъ: въ его полку были новые начальники,
//224
вовсе его не знавшіе—графъ (вскорѣ князь) Григорій Александровичъ Потемкинъ и майоръ Федоръ Матвѣевичъ Толстой. Оба приняли его безъ всякаго вниманія—потому, думаетъ Державинъ, что первый слышалъ о немъ холодные отзывы своего родственника, Павла Сергеевича, a послѣдній противъ него предубѣжденъ былъ наговорами своего любимца, офицера Цурикова, который еще до командировки Державина былъ съ нимъ въ ссорѣ. Велѣно было «числить его при полку просто, какъ бы явившагося изъ отпуска или изъ какой незначущей посылки». А тутъ, какъ нарочно, встрѣтился еще одинъ непріятный случай. Державинъ наряженъ былъ во дворедъ на караулъ; такъ какъ въ отсутствіи его графъ Потемкинъ измѣнилъ строевой порядокъ, то нашъ офицеръ, не зная этого, и скомандовалъ невѣрно. Такая ошибка тѣмъ болѣе была сочтена непростительною, что «рота, наряженная въ караулъ, была на щегольство Потемкинымъ по его вкусу въ новый мундиръ одѣта, и предъ фельдмаршаломъ графомъ Румянцовымъ-Задунайскимъ, пріѣхавшимъ тогда въ Москву для торжества мира, смотрѣвшимъ изъ дворцовыхъ оконъ, должна была заходить повзводно. За сію невинную ошибку, когда выступилъ полкъ въ лагерь на Ходынку, провинившійся офицеръ не въ очередь назначенъ на палочный караулъ». Конечно и всякій другой, на мѣстѣ Державина, былъ бы чувствительно оскорбленъ такимъ приговоромъ послѣ роли, которую онъ игралъ во время Пугачевщины, послѣ уваженія, какое ему оказывали значительный лица въ непосредственныхъ съ нимъ сношеніяхъ. Тѣмъ больнѣе было это униженіе для пылкаго, честолюбиваго, самонадѣяннаго Державина, который хвалился своею чрезвычайною ревностію въ порученномъ ему дѣлѣ и приписывалъ себѣ большія въ немъ заслуги. Прибавимъ къ тому стѣсненное положеніе, въ которомъ онъ находился: къ дурнымъ, и безъ того уже, домашнимъ его обстоятельствамъ, присоединилось еще то, что человѣкъ, за котораго онъ когда-то поручился въ дворянскомъ банкѣ, Алексѣй Николаевичъ Масловъ, не только не платилъ своего долга казнѣ, но и скрылся совершенно, такъ что Державинъ обвиненъ былъ въ подложномъ ручательстве, и банковое взысканіе обращено на
//225
него; а такъ какъ собственнаго его имущества на удовлетвореніе претензіи казны было недостаточно, то и имѣніе матери его было взято въ опеку[227].
Покровителей у Державина не было; тѣ, которые во время опаснаго бунта такъ высоко цѣнили его деятельность, такъ выхваляли его и обнадеживали своимъ предстательствомъ предъ императрицей,—П. С. Потемкинъ и князь Голицынъ,—забыли ого услуги и свои обѣщанія, когда увидѣли нерасположеніе къ нему Панина. Но вдругъ у Державина мелькнула надежда пріобрѣсти новаго покровителя. Проѣзжая чрезъ Свіяжскъ, услышалъ онъ отъ тамошняго воеводы, что съ нимъ желаетъ познакомиться въ Москвѣ князь Щербатовъ, — не тотъ, который быль недавно его начальникомъ, а Михаилъ Михайловичъ, герольдмейстеръ, дѣйствительный камергеръ, уже извѣстный тогда въ литературѣ тремя первыми томами своей Исторіи и изданіемъ Журнала Петра Великаго. Такое желаніе со стороны знатнаго и довольно высоко стоявшаго лица крайне удивило Державина. Явясь къ князю въ Москвѣ, онъ узналъ причину этого приглашешя, не менѣе для него лестную: Щербатовъ, получивъ отъ императрицы для храненія во ввѣренномъ ему архивѣ донесенія, относившіяся ко второй эпохѣ бунта, пожелалъ лично узнать офицера, который распоряжался и писалъ такъ энергически[228].
Князь Щербатовъ принялъ Державина очень ласково, но вмѣстѣ съ тѣмъ назвалъ его несчастливымъ и прибавилъ : «Графъ П. И. Панинъ — страшный вашъ гонитель. При мнѣ у императрицы за столомъ описывалъ онъ васъ весьма черными красками, называя васъ дерзкимъ, коварнымъ и т. п.» — Какъ громъ поразило это Державина, сознается онъ въ своихъ запискахъ;
//226
онъ выразилъ надежду на покровительство новаго своего доброжелателя, который, какъ онъ предполагалъ, могъ помочь ему оправдаться предъ государыней. «Нѣтъ, сударь», отвѣчалъ Щербатовъ: «я не въ состояніи подать вамъ какой-либо помощи: графъ Панинъ нынѣ при дворѣ въ великой силѣ, и я ему противуборствовать никакъ не могу».
Державинъ рѣшился дѣйствовать: онъ просилъ майора Толстого представить его общему ихъ начальнику, новому временщику, графу Г. А. Потемкину; когда же это не удалось, то написалъ къ будущему князю Таврическому письмо, въ которомъ, указавъ на своихъ уже награжденныхъ товарищей, коротко исчислилъ все сдѣланное имъ во время командировки и просилъ сравнять его съ этими офицерами[229]. Строго судить его за такой шагъ значило бы не принимать въ соображеніе духа времени и вообще нѣкоторыхъ привычекъ, глубоко вкоренившихся въ наши общественные нравы: подобный письма подавались многими въ то время, можетъ-быть подаются нѣкоторыми еще и теперь. Для примѣра можно привести очень похожую на это просьбу Безбородки, поданную Потемкину же незадолго до окончанія первой турецкой войны: «Я далѣе и больше отстаю не отъ сверстниковъ уже своихъ, но и отъ младшихъ и меньшихъ, съ коими бы могло нѣсколько поровнять меня удовлетвореніе фельдмаршальской обо мнѣ рекомендаціи о пожалованіи меня въ Малороссійскій
//227
Кіевскій полкъ съ чиномъ арміи полковника... На сихъ дняхъ по сенату вышла о нѣкоторыхъ резолюція, но я и на службѣ, въ походѣ пребывая, остаюсь безъ оной. Усугубляю мою нижайшую просьбу, чтобъ ваше высокопревосходительство, по милостивому вашему обѣщанію, не отреклись пособіемъ и предстательствомъ вашимъ доставить мнѣ, по послѣдней обо мнѣ реляціи, пожалованіе»[230].
Державинъ съ письмомъ своимъ самъ поѣхалъ къ Потемкину, въ деревню Черную Грязь[231], гдѣ императрица жила въ небольшомъ домикѣ: тамъ помѣщался и Потемкинъ. Ворвавшись къ графу на перекоръ камеръ-лакею, который стоялъ у дверей уборной, онъ подалъ свое письмо. Графъ, прочитавъ бумагу, сказалъ, что доложитъ государынѣ. Еще два раза Державинъ являлся къ Потемкину, который сначала успокоивалъ его обѣщаніями, но наконецъ, выведенный изъ терпѣнія, «отскочилъ съ негодованіемъ» и ушелъ къ императрицѣ.
Между тѣмъ Державинъ долженъ былъ хлопотать и у Голицына, чтобъ казна возвратила ему издержки за продовольствіе войска, которое въ 40,000 подводъ жило у него недѣли двѣ въ оренбургской деревнѣ. Ему слѣдовало тысячъ до 25, но онъ съ большимъ трудомъ выпросилъ у князя квитанцію только на 7 т. руб.: «и то», прибавляетъ Дерясавинъ, «князь согласился только изъ особливаго къ нему благорасположенія».
Для полученія этихъ денегъ надо было явиться въ провіантскую каицелярію въ Петербургѣ, а такъ какъ въ то же время оггуда писали, что по порученію за Маслова положено описать въ казну все имѣніе Державина и самого его лично требовать къ отвѣту, то «оставя всякое исканіе наградъ, отпросился въ отпускъ и поскакалъ въ исходѣ сентября въ Петербургъ». Здѣсь надо было между прочимъ обзаводиться хозяйствомъ и одеждою. Болѣе 2 т. употребилъ онъ на уплату собственнаго своего банковаго
//228
долга. Когда почти вся сумма была издержана, Державинъ вздумалъ опять поискать счастья въ игрѣ и на оставшіеся у него послѣдніе 50 руб. выигралъ у нѣкоего Жедринскаго и у графа Апраксина до 40 т. «Этотъ случай доказываете, какъ справедливо замѣтилъ гр. Саліасъ, до какой степени развита была тогда въ лучшемъ обществѣ страсть къ азартнымъ играмъ, и понятно, что правительство частыми указами и разными мѣрами старалось всячески искоренить эту язву тогдашняго времени, вносившую въ семьи разоренье, раздоръ, а иногда и преступленье»[232]. Вѣроятно счастіе въ игрѣ начало уже измѣнять Державину, когда онъ, по совѣту своего пріятеля Бушуева, решился напомнить Потемкину его обѣщаніе и отправилъ къ нему въ Москву второе письмо (отъ 27-го октября 1775 г.)[233].
Отвѣта не было. Вскорѣ дворъ возвратился изъ Москвы. Державинъ продолжалъ играть и «можно было бы», говорить онъ въ своихъ запискахъ, «выиграть несравненно превосходный суммы, но фортуна перемѣнилась». Между тѣмъ Потемкинъ впалъ на короткое время въ немилость и долженъ былъ удалиться отъ двора: онъ ѣздилъ въ Новгородъ. Это обстоятельство было благопріятно для Державина, потому что поубавило спесь и въ майорѣ Толстомъ, который держался Потемкинымъ. Въ Петровъ день 1776 г. рота Преображенскаго полка, по обыкновенію, была наряжена на караулъ въ Петергофъ. Попасть въ этотъ караулъ считалось почетнымъ, и Державинъ выпросился туда. При баталіонѣ гвардіи, наряженномъ для этого караула, командированъ былъ штабъ-офицеръ Измайловскаго полка Федоръ Яковлевичъ Олсуфьевъ, человѣкъ честный и доброжелательный. Державинъ, потерявъ надежду на Потемкина, просилъ у Олсуфьева позволенія подать чрезъ него письмо императрицѣ. Олсуфьевъ согласился. Письмо это напечатано въ запискахъ Державина[234] и повторяетъ, только пространнѣе, то,
//229
что было уже изложено въ письмахъ къ обоимъ Потемкинымъ. Приложивъ упомянутые въ немъ документы, Державинъ въ іюлѣ мѣсяцѣ поѣхалъ съ этими бумагами въ Петергофъ, гдѣ жила тогда императрица, и подалъ ихъ статсъ-секретарю у принятія прошеній Александру Андреевичу Безбородкѣ, который тогда входилъ въ силу. По возвращеніи двора въ Петербургъ, Безбородко объявилъ Державину, что государыня, прияявъ милостиво его письмо, приказала спросить, какого награжденія онъ желаетъ[235]. Державинъ, не будучи уже въ нуждѣ, отвѣчалъ, что когда служба его удостоена вниманія монархини, то онъ ничего болѣе не желаетъ и доволенъ всѣмъ, что получить.
Однакожъ дѣло не имѣло дальнѣйшаго хода до возвращенія Г. А. Потемкина, въ концѣ года, изъ Новгорода. Разъ, въ декабрѣ уже мѣсяцѣ, когда Державинъ наряженъ былъ во дворецъ на караулъ и съ ротою стоялъ во фрунтѣ по Милліонной улицѣ, Потемкинъ прислалъ за нимъ ординарца. «Государыня приказала спросить васъ», сказалъ вельможа, «чего вы по прошенію вашему за службу свою желаете?» Державинъ отвѣчалъ было ему то же, что и Безбородкѣ. «Вы должны непременно сказать», возразилъ Потемкинъ. — Когда такъ, отозвался Державинъ, то за производство дѣлъ по секретной комиссіи желаю быть награжденнымъ деревнями наравнѣ съ сверстниками моими, гвардейскими офицерами; а за спасеніе колоній по собственному моему вызову, какъ за военное дѣйствіе, чиномъ полковника.— «Хорошо», сказалъ князь, «вы получите». Къ несчастью Державинъ, выходя, встрѣтилъ за дверьми майора Толстого, который, разспросивъ его о предметѣ разговора съ Потемкинымъ, приказалъ ему подождать и, возвратясь чрезъ четверть часа отъ князя, сказалъ: «Вдругъ быть полковникомъ всѣмъ покажется много; подождите до новаго года: вамъ по старшинству достанется въ капитанъ - поручики, тогда и можете уже
//230
быть выпущены полковникомъ». Итакъ Державину приходилось еще ждать. Въ день новаго года (1777) онъ по порядку произведенъ былъ въ капитанъ - поручики. «Прошелъ и январь, а о наградѣ и слуху не было. Принужденъ былъ еще толкаться у князя въ передней». Наконецъ въ началѣ февраля, Потемкинъ, проходя мимо толпы просителей въ своей пріемной, замѣтилъ Державина и сказалъ бывшему тутъ же правителю своей канцеляріи, Коваленскому[236], сквозь зубы: «Напиши о немъ докладную записку». Коваленскій, не зная въ чемъ дѣло, просилъ Державина взять на самого себя этотъ трудъ. Державинъ составилъ записку и выразилъ въ ней желаніе, чтобы его перевели полковникомъ въ армію. Но Коваленскій черезъ нѣсколько дней объявилъ ему, что князь не одобрилъ Этого доклада, по внушенію Толстого, будто Державинъ къ военной службѣ не способенъ, почему и велѣно заготовить другую записку о выпускѣ его въ статскую службу. Державинъ протестовалъ, опираясь на то, что онъ представляется къ наградѣ за военныя дѣйствія. Но князь не согласился на его просьбу и по вторичному докладу Коваленскаго. Тогда Державинъ, по порученію послѣдняго, написалъ новую записку, которая сохранилась въ его тетрадяхъ[237].
Въ слѣдствіе этой записки, указомъ 15-го февраля онъ былъ пожалованъ въ коллежскіе совѣтники и въ то же время получилъ 300 душъ въ Бѣлоруссіи[238], что конечно покажется очень немного, если принять въ соображеніе, что черезъ годъ Безбородкѣ было даровано 1,200 душъ. Въ новопріобрѣтенномъ отъ Польши краѣ Екатерина щедро раздавала свободным земли:
//231
князь А. А. Вяземскій пожалованныя ему при празднованіи турецкаго мира 2,000 душъ «взялъ» также въ Бѣлоруссіи.
Такъ кончился для Державина періодъ жизни, въ который ему пришлось играть роль въ одномъ изъ важнѣйшихъ политическихъ событій внутренней исторіи Россіи и при этомъ на опытѣ извѣдать военныя тревоги и опасности.
Просматривая кипы бумагъ, составляющихъ далеко не полную переписку его во время Пугачевщины, мы прежде всего поражены неутомимою его деятельностью: ничто не ускользаетъ отъ его вниманія; онъ предусматриваете нужды и во-время уведомляете о нихъ кого слѣдуетъ, предлагаете и вызываете меры осторожности, сносится безпрерывно съ начальниками и другими лицами,, идете самъ добровольно на встречу опасностямъ, которыхъ легко могъ бы избежать,—словомъ, дѣлаетъ гораздо более, нежели сколько собственно былъ обязанъ делать по своему назначенію. Неудивительно, что онъ такимъ образомъ умелъ поставить себя высоко въ глазахъ всехъ своихъ непосредственныхъ начальниковъ, которые часто искали помощи въ немъ, какъ будто въ равномъ себе по власти. Но те же свойства наделали ему и враговъ между местными властями. Сохраняя полное безпристрастіе, нельзя не подтвердить собственнаго его свидетельства, что онъ способствовалъ къ огражденію иргизскихъ селеній и заволжскихъ колоній отъ окончательнаго разоренія Калмыками и Киргизами, возвратилъ около тысячи пленныхъ, два раза снабдилъ войско Мансурова и Муфеля провіантомъ и спасъ малыковскую казну отъ разграбленія, а вместе съ темъ истратилъ очень мало казенныхъ денегъ (не более 600 руб.).
Правда, что деятельность Державина въ эту эпоху не привела къ особенно виднымъ результатамъ, но нельзя однакожъ не согласиться, что онъ, исполняя порученія Бибикова, Щербатова, Голицына, Павла Потемкина, выказалъ необыкновенную предприимчивость и энергію. Не онъ одинъ испытывалъ при этомъ неудачи: военачальники съ значительными силами долго не имели успеха въ борьбе съ Пугачевымъ; если исключить немногія частныя победы, одинъ Михельсонъ былъ счастливее. Не виноватъ
//232
вать былъ Державинъ въ томъ, что ему поручено было дѣло, исполненіе котораго зависѣло отъ совершенно случайнаго, не осуществившагося условія, т. е. отъ вторичнаго появленія Пугачева на Иргизѣ. Поэтому Державинъ имѣлъ полное право считать себя обиженнымъ, когда другіе офицеры, сдѣлавшіе менѣе его, были награждены, онъ же одинъ оставленъ безъ вниманія. Наконецъ настойчивость его увѣнчалась успѣхомъ; но въ слѣдствіе интриги онъ былъ признанъ недостойнымъ продолжать военную службу. Скоро однакоже обстоятельства его приняли такой оборотъ, что онъ могъ не жалѣть о невольной перемѣнѣ поприща.
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ГЛАВѢ VII.
ПУГАЧЕВСКІЙ УКАЗЪ.
Самодержавнаго Императора Петра Феодоровича всероссійскаго и прочая, и прочая и прочая.
Сей мой имянной Указъ Красногорской крѣпости коменданту и сакмарскимъ казакамъ и всякаго званія людямъ.
Имянное мое повелѣніе, какъ деды и отцы ваши служили, такъ и вы послужите Мнѣ великому Государю вѣрно и не изменно до последней капли крови. Второе когда вы исполните Мое имянное повелѣніе и зато будите жалованы крестомъ и бородою, рѣкою и землею, травами и морями, и денежнымъ жалованьемъ и хлѣбнымъ провіантомъ и свинцомъ и порохомъ, и вѣчно вольностію и повелѣніе Мое исполнити съ усердіемъ, ко Мнѣ пріѣзжайте, то совершенно отъ меня за оное пріобрести можите къ себѣ Мою монаршискую милость. А ежели вы Моему Указу противится будите, то въ скорости возчувствовати на себя праведный мой гнѣвъ, власти всевышняго Создателя нашего и гнѣва моего избѣгнуть не можетъ ни кто тебя отъ сильный нашій руки защищать не можетъ.
Великій Государь
Петръ третій
Всероссійскій.
Въ равной силѣ листъ присланъ былъ Озерной крѣпости и къ атаману Немирову.
//233