ГОДЫ ДѢТСТВА И ВОСПИТАНIЯ.
(1743—1762.)
// 19
1. ПРЕДКИ И РОДИТЕЛИ ДЕРЖАВИНА.
Происхожденіе Державина отъ мурзы Багрима, которое льстило его воображенію и доставляло ему любимую поэтическую прикрасу, подтверждается семейными документами. Они содержать свѣдѣніе, что этотъ мурза, въ княженіе Василія Васильевича Темнаго, въ 15-мъ столѣтіи, выѣхалъ изъ Большой Орды служить на Руси, былъ крещенъ самимъ великимъ княземъ въ православную вѣру и при этомъ получилъ имя Ильи. Ему пожалованы были вотчины въ нынѣшнихъ Владимірской, Новгородской и Нижегородской губерніяхъ. Отъ сыновей его произошли Нарбековы, Акинфовы, Кеглевы; у Дмитрія Ильича Нарбекова былъ, въ числѣ другихъ дѣтей, сынъ Держава, начавшій службу въ Казани. Такъ возникъ родъ Державиныхъ, которые «служили по городу Казани дворянскую службу», почему и называются въ актахъ «казанцами»*.
Уже въ серединѣ 17-го столѣтiя они являются владельцами помѣстьевъ на берегахъ рѣки Мёши, «по нагайской дорогѣ», верстахъ въ 35 или 40 отъ Казани. Волга, противъ этого города круто поворачиваетъ на юго-востокъ и течетъ въ этомъ направленiи до устья несущейся съ востока величественной Камы. Прямой уголъ, образуемый обѣими могучими рѣками, перерѣзывается отъ сѣвера къ югу быстрою Мёшой, которая, стремясь въ воды Камы, въ низовьяхъ своихъ извивается параллельно съ Волгой. Мёша, удобная для устройства мельницъ, изстари привлекала къ себѣ поселенцевъ. Нѣоторыя изъ прилегающихъ къ ней помѣстьевъ рано уже перешли въ собственность Державиныхъ
// 20
и Козловыхъ. Тутъ этимъ двумъ родамъ принадлежали между-прочимъ деревни Кармачи, Бутыри и Сокуры*.
Ранѣе всѣхъ потомковъ Державы въ актахъ поименованъ Василій, родившійся повидимому еще въ 16-мъ столѣтіи. Впрочемъ мы знаемъ его только по тремъ его сыновьямъ, изъ которыхъ одинъ, Иванъ, является въ прямой линіи прадѣдомъ нашего поэта.
Сынъ Ивана Васильевича Державина Николай, болѣе извѣстный «по мірскому званію» подъ именемъ Девятаго, значится подъ 1687 годомъ въ числѣ городовыхъ дворянъ, участвовавшихъ въ крымскомъ походѣ, точно такъ же какъ нѣсколько ранѣе показанъ ходившимъ на крымскихъ Татаръ двоюродный братъ его Иванъ Яковлевичъ Державинъ.
Николай Ивановичъ Девятый, дѣдъ Гавріила Романовича, былъ женатъ на дочери другого казанца, Богдана Нарманскаго, и наслѣдовалъ послѣ отца своего помѣстье въ Кармачахъ, гдѣ, кромѣ господской усадьбы, получилъ «крестьянъ три двора, людей въ нихъ семь человѣкъ, два недоросля, бобыльской одинъ дворъ, въ немъ два человѣка, да у помѣщика живутъ во дворѣ, за скудостію, крестьянскій сынъ, да два недоросля» **.
Николай Ивановичъ, имѣвшій кромѣ того домъ въ Казани, умеръ въ концѣ 1742 года, 87-ми лѣтъ отроду, менѣе чѣмъ за годъ до рожденія своего знаменитаго внука, оставивъ трехъ сыновей: Ивана, Романа и Василія. Изъ нихъ Иванъ былъ позднѣе лейтенантомъ во флотѢ, Василій подполковникомъ лапдмилицкаго Билярскаго драгунскаго полка, а Романъ, отецъ поэта, служилъ поперемѣнно въ разныхъ гарнизонныхъ полкахъ. Это былъ конечно человѣкъ безъ дальняго образованія, но онъ обладалъ опытностью, имѣлъ навыкъ въ дѣлахъ и пріобрѣлъ довѣріе своихъ сослуживцевъ. Такъ мы имѣемъ право заключать по должностямъ и служебнымъ порученіямъ, которыя па него возлагались. Во время крымской кампаніи, въ концѣ царствоваиія Анны Іоанновны, онъ былъ полковымъ казначеемъ, потомъ имѣлъ надзоръ за межеваніемъ нѣкоторыхъ владѣльческихъ земель, а въ 1754 году былъ командированъ въ Яранскъ (нынѣ Вятской губерніи) на слѣдствіе по дѣлу какихъ-то купцовъ. Въ этомъ самомъ
// 21
году онъ въ чинѣ подполковника Пензинскаго пѣхотнаго полка вышелъ въ отставку и въ ноябрѣ мѣсяцѣ умсръ отъ чахотки, развившейся въ слѣдствіе удара лошади. Ему было тогда не болѣе 48-ми лѣтъ; онъ родился въ 1706, а въ 1722 поступить рядовымъ на службу въ Бутырскій полкъ и слѣдовательно хорошо помнилъ время Петра Великаго*. Женатъ онъ былъ на сосѣдкѣ и дальней родственницѣ своей, вдовѣ Феклѣ АндреевнѣГориной, жившей въ деревнѣ Кармачахъ, гдѣ и самъ онъ имѣлъ участокъ. Первый мужъ ея былъ капитанъ гарнизоннаго Свіяжскаго полка Григорій Савичъ Горинъ. По отцу она принадлежала къ роду Козловыхъ, которые, какъ уже было замѣчепо, издавна владѣли помѣстьями въ однѣхъ съ Державиными дачахъ и уже прежде породнились съ ними: дѣдъ Феклы Апдреевны, ротмистръ Федоръ Васильевичъ Козловъ, умершій въ 1730 году, былъ женатъ на вдовѣ Никиты Васильевича Державина **.
Родители поэта были очень небогатые мелкопомѣстные дворяне. Имъ принадлежало, правда, нѣсколько имѣній, но все это были ничтожныя дачи съ малымъ числомъ душъ. Впослѣдствіи поэтъ называлъ свои родовыя имѣнія «казанскія бѣдныя деревнишки» и считалъ въ нихъ не болѣе 150 душъ. За годъ до смерти Романа Державина, слѣдовательно въ 1753 году, пожаловано было ему въ Оренбургской губерніи по рѣкѣ Кутулуку (въ Бузулуцкомъ уѣздѣ нынѣшпей Самарской губерніи) 300 четвертей пахотной земли, а для поселенія на нихъ онъ купилъ 13 душъ, которыхъ Фекла Андреевна, по смерти его, и перевела на эту землю. Это было началомъ образовавшагося тутъ впослѣдствіи села Богородскаго (иначе Смоленскаго), болѣе извѣстнаго подъ именемъ Державина. Послѣ перваго мужа, Фекла Андреевна наслѣдовала, на седьмую часть, небольшое число крестьянъ въ Шацкомъ уѣздѣ Тамбовской губерніи. И эти люди были переведены въ оренбургское имѣніе.
Романъ и Фекла Державины жили то въ казанской деревнѣ, то въ губернскомъ городѣ. Они вели тихую, но не всегда спокойную жизнь, потому что должны были часто тягаться съ сосѣдями. Съ главнымъ изъ этихъ послѣднихъ, отставнымъ полковникомъ
// 22
Яковомъ Федоровичемъ Чемадуровымъ, секундъ-майоръ Державинъ имѣлъ ссору еще въ 1742 году, незадолго до своей женитьбы. Онъ служилъ тогда въ казанскомъ гарнизонѣ и въ августѣ мѣсяцѣ отпущенъ былъ въ деревню Кармачи. 16-го сентября онъ былъ по приглашенію въ гостяхъ у Чемадурова, а въ ноябрѣ подалъ въ губернскую канцелярію челобитную, въ которой жаловался, что Чемадуровъ, задумавъ лишить его жизни, поилъ его какимъ-то «особливымъ крѣпкимъ медомъ», отчего Романъ Державинъ, по собственному сознанію, «сталъ быть и не безъ шумства». Тогда Чемадуровъ приказалъ своей прислугѣ и людямъ бывшаго тутъ же шурина своего, недоросля Бѣлавина, бить Державина до смерти, и они, стащивъ его съ лошади, жестоко избили, вынули у него изъ кармана кошелекъ съ деньгами, золотую медаль, печать, золотой перстень, у снятой съ него шпаги изогнули клипокъ и «столкали его съ двора»; отъ такихъ побоевъ онъ былъ нѣсколько времени боленъ. Изъ производства дѣла, возникшаго по этой жалобѣ, видно, что въ числѣ свидѣтелей, на которыхъ ссылался Романъ Державинъ, были также отецъ его Николай Ивановичъ (вскорѣ послѣ того умершій) и мачиха Афимья Михайловна, а въ нанесеніи побоевъ участвовалъ калмыкъ Иванъ, котораго истецъ, на основаніи тогдашнихъ законовъ, просилъ подвергнуть пыткѣ. Съ своей стороны Чемадуровъ въ оправданіе свое приводилъ, что онъ, приглашая Державина въ гости, никакого злого умысла не имѣлъ, поилъ его тѣмъ же медомъ, который и самъ пилъ; Державинъ же кромѣ того пилъ водку и пиво и, сдѣлавшись пьянъ, всячески бранилъ Бѣлавина. Чемадуровъ сталъ говорить ему, чтобы онъ унялся или отправился домой; а Державинъ, вышедъ на крыльцо, ругалъ хозяина «непотребными словами», и билъ его двоюроднаго брата Останкина; затѣмъ сѣлъ на лошадь, обнажилъ шпагу и гонялся съ нею по двору за людьми; тогда Чемадуровъ велѣлъ отнять у него шпагу и свести его со двора. Вскорѣ послѣ этой ссоры, именно черезъ двѣ недѣли, Державинъ женился[12]. Чѣмъ
// 23
кончилось дѣло, намъ неизвестно; но оно любопытно во многихъ отношеніяхъ и пополняетъ извѣстіе поэта о семейной враждѣ Державиныхъ съ домомъ Чемадуровыхъ, которая продолжалась до 80-хъ годовъ прошлаго столѣтія. Для насъ важно также почерпаемое изъ этого дѣла свѣдѣніе о времени женитьбы отца поэта: оказывается, что онъ женился 36-ти лѣтъ отроду, въконцѣ сентября или въ самомъ началѣ октября 1742 года, т. е. почти ровно за девять мѣсяцевъ до рожденія старшаго сына, Гаврилы.
Изъ времени перваго дѣтства поэта сохранилось воспоминаніе еще объ одномъ любопытномъ эпизодѣ, который рисуетъ намъ тогдашніе нравы нашего мелкопомѣстнаго дворянства. Происшествіе относится къ іюлю 1746-го года и извѣстно намъ изъ дошедшихъ до насъ отрывковъ подлиннаго дѣла. Рядомъ съ Державиными владѣлъ землею капитанъ Зміевъ, который самъ жилъ однакожъ въ другомъ имѣніи (селѣ Чирпахъ). Державины и Зміевы давно вели тяжбу другъ съ другомъ: Романъ Николаевичъ утверждалъ, что лѣтъ за 50 передъ тѣмъ, при жизни отца его, покойный помѣщикъ Андрей Никитичъ Зміевъ насильно завладѣлъ въ Сокурахъ болынимъ участкомъ земли и построилъ тутъ дворъ себѣ и нѣсколько крестьянскихъ дворовъ. Теперь слуга Зміевыхъ подалъ въ губернскую канцелярію жалобу, что дворовыя дѣвки Феклы Андреевны, по приказанію своей госпожи, загнали на ея дворъ пятнадцать индѣекъ Зміевой и ощипали ихъ догола; когда же скотница Зміевыхъ, увидя это, стала говорить о томъ Державиной, то послѣдняя будто бы «изъ своихъ рукъ била ее палкой безвинно». Послѣ того Зміева посылала къ сосѣдкѣ, для объясненія, своего двороваго человѣка, а онъ бранилъ Феклу Андреевну «неподобною бранью, и похвалялся озорничествомъ своимъ привесть Державина и людей его въ крайнее разореніе». Въ бытность же въ губернской канцеляріи этотъ служитель называлъ самого Романа Николаевича «пакостникомъ, и жену его безчестилъ напрасно». Такъ показывала обвиняемая сторона; самъ же доносившій отрицалъ это, заявляя, что когда онъ приходилъ къ Державиной, то она попалась ему на улицѣ и сказала, что «напрасно де я тѣмъ индѣйкамъ еще и головъ не велѣла оборвать». Между тѣмъ скотница Державиныхъ обвинялась въ томъ,
// 24
что по наущенію своей помѣщицы украла у Зміевскаго крестьянина изъ табуна барана; а вдобавокъ противники утверждали, что въ домѣ Державиной найдена была подъ печкой утка Зміевой.
Впослѣдствіи майоръ Державинъ жаловался, что Зміева, «невѣдомо какого ради вымыслу, собрався многолюдствомъ съ людьми и со крестьяны, приходила ко двору его и бранила истца и его жену всякою ругательною бранью и велѣла въ домѣ Державина сыскивать жену его и людей». Зміева возражала, что она изъ церкви ходила гулять съ дворовыми своими бабами и крестьянками для осмотру своихъ крестьянъ и домовъ ихъ, и когда поравнялась съ усадьбой Державиныхъ, то оттуда вышли Старостина жена и дворовая женщина, и стала Зміева говорить имъ объ обидѣ отъ ихъ господъ, но не бранила ихъ и сыскивать ихъ хозяйки и людей ея не приказывала: притомъ самой Державиной на ту пору вовсе и дома не было, да и Зміевой сбираться было не для чего и не съ кѣмъ, такъ какъ и крестьяне всѣ были для работъ въ полѣ. Слуга ея прибавилъ, что названныя двѣ женщины стали предъ госпожой его «невѣжничать» и кричать на нее, такъ что она поспѣшила уйти, «причитая, что знатно онѣ чинятъ такое наглое озорничество съ позволенія помѣщика или помѣщицы своей», т. е. Державиныхъ.
Романъ Николаевичъ искалъ на Зміевой заочнаго безчестья, но противная сторона доказывала, что, по силѣ указовъ, заочныхъ безчестій взыскивать не велѣно. Объ исходѣ этого дѣла мы также изъ уцѣлѣвшихъ бумагъ узнать не могли; видно только, что оно отложено было за неприсутствіемъ въ губернской канцеляріи губернатора, такъ какъ два члена и губернаторскій товарищъ Толстой, по просьбѣ судившихся, были устранены отъ участія въ производствѣ *.
2. ПЕРВОЕ ДѢТСТВО.
Предыдущимъ разсказомъ мы нѣсколько опередили рожденіе Гаврилы Романовича, которому было три года, когда случилась описанная ссора. ( Убогая чета жила и умерла бы невѣдомо для
// 25
свѣта, еслибъ не далъ ей Богъ сына, который своими дарованіями и судьбой навѣки прославилъ имя Державиныхъ. Первенецъ Феклы Андреевны родился 3-го іюля 1743 года, въ воскресенье, и былъ названъ по празднуемому 13-го числа этого мѣсяца собору архангела Гавріила. Мѣсто его рожденія въ точности не извѣстно. Самъ онъ, и въ запискахъ своихъ, и въ стихахъ, называетъ своею родиной Казань; но въ деревняхъ, гдѣ его родители имѣли собственность, живетъ преданіе, что онъ увидѣлъ свѣтъ въ Кармачахъ или Сокурахъ (нынѣ Лаишевскаго, а прежде Казанскаго уѣзда), верстахъ въ 40 отъ губернскаго города.
Въ 1862 году одинъ изъ владѣльцевъ Кармачей, г. Покровскій, показывалъ намъ мѣсто подъ горою, гдѣ нѣкогда стоялъ домъ Державиныхъ, а въ то время находился грунтовой сарай: тамъ, по словамъ его, родился поэтъ. По другому преданію, его родиной было сосѣднее имѣніе Сокуры, въ которомъ онъ провелъ и часть своего дѣтства. Какъ бы ни было, естественно, что онъ, живя нерѣдко и въ близкой Казани, признавалъ себя тамошнимъ уроженцемъ. Въ позднемъ уже возрастѣ онъ посвятилъ воспоминаніямъ о своемъ дѣтствѣ нѣсколько стиховъ, дышащихъ искреннимъ чувствомъ и задумчивостью:
«Какъ время катится въ Казани золотое!
О колыбель моихъ первоначальныхъ дней,
Невинности моей и юности обитель!
Когда я освѣщусь опять твоей зарей
И твой попрежнему всегдашній буду житель?
Когда наслѣдственны стада я буду зрѣть,
Васъ, дубы камскіе, отъ времени почтенны,
По Волгѣ между селъ на парусахъ летѣть
И гробы обнимать родителей священны?
Звучи, о арфа, ты все о Казани мнѣ»[13]...
Новорожденный былъ такъ малъ, тощъ и слабъ, что сочли нужнымъ, по мѣстному народному обычаю, запекать его въ хлѣбѣ. Черезъ годъ родился у него братъ. Старшій, живой и острый мальчикъ,
// 26
сдѣлался любимцемъ отца, тогда какъ мать показывала болѣе нѣжности къ меньшому, смирному и разсудительному Андрею. Позднѣе родилась дочь Анна, но она жила недолго. Второй сынъ достигъ только 26-ти лѣтняго возраста (ум. 1770).
Гаврила выучился читать уже на пятомъ году. Этимъ онъ обязанъ былъ матери, которая и потомъ пріохочивала его къ чтенію, особенно духовныхъ книгъ, награждая его за вниманіе игрушками и сластями. Припомнимъ, что то же самое разсказывалъ и Крыловъ о своей матери. Изъ немногихъ сохранившихся писемъ Феклы Андреевны, въ которыхъ только подпись—ея руки, мы узнаёмъ, что она была женщина безъ образованія, едва умѣвшая писать, но вмѣстѣ съ тѣмъ эти вѣроятно диктованпыя ею письма, проникнутыя нѣжностью и благочестіемъ, а также и отзывы о ней ея сына даютъ намъ право заключать, что она была умная и заботливая мать, понимавшая цѣну образованія, не боявшаяся трудовъ и тревогъ для блага своихъ сыновей. Послѣ первыхъ ея уроковъ учителями Державина въ чтеніи и письмѣ сдѣлались, какъ онъ выражается, «церковники», т. е. какой-нибудь дьячокъ или пономарь. Извѣстно, что не только въ первой половинѣ 18-го вѣка, но еще и въ послѣдующія десятилѣтія люди этого званія были у насъ главными проводниками грамотности. Кутейкинъ, созданный Фонъ-Визинымъ (почти ровесникомъ Державина), былъ лицомъ современнымъ еще въ 80-хъ годахъ, когда появился Недоросль. Подобія трехъ наставниковъ, выведенныхъ здѣсь на сцену, являются намъ и въ воспитаніи нашего поэта: далѣе мы встрѣтимъ при немъ и Вральмана и Цыфиркина.
Рано началась для маленькаго Гаврилы кочующая жизнь. Ему не было еще и года, когда отецъ его командированъ былъ на слѣдствіе въ Яранскъ (нынѣ городъ Вятской губерніи); потомъ, по службѣ же, онъ отправился въ Ставрополь (на Волгѣ, въ Самарской губерніи), а оттуда, въ концѣ 1749 или въ началѣ 1750 года, въ Оренбургъ. Мальчикъ странствовалъ вмѣстѣ съ родителями, и эти раннія передвиженія по Волгѣ не могли не подѣйствовать на его воспріимчивое воображеніе. Mежду тѣмъ надо было приготовить его къ первому государственному экзамену, или, какъ тогда выражались, «смотру», которому подвергались
// 27
дворянскія дѣти по достиженіи семилѣтняго возраста. Таковъ былъ законъ, изданный Анною Іоанновной за нѣсколько лѣтъ до рожденія Державина. Заботы Петра Великаго о введеніи въ Россіи принудительнаго школьнаго образованія не переставали занимать и его преемниковъ, которые нѣсколько разъ подтверждали постановленіе о смотрахъ недорослей. По указу 1737 года семилѣтнихъ сыновей должно было представлять—въ Петербургѣ въ герольдію, а въ Москвѣ и другихъ городахъ — къ генералъ-губернаторамъ и губернаторамъ для повѣрки возраста и для испытанія, чему мальчикъ дома учился. Затѣмъ, когда ему минетъ двѣнадцать лѣтъ, онъ долженъ былъ такимъ же образомъ явиться на второй смотръ и доказать, что умѣетъ «совершенно читать и чисто писать». Послѣ этого родители могли держать недоросля дома не иначе какъ давъ письменное обязательство, что онъ, кромѣ того или другого иностраннаго языка (по ихъ выбору) и закона Божія, будетъ обучаемъ арифметикѣ и геометріи; въ противномъ же случаѣ они принуждены были отдавать его «въ государственный академіи или другія школы». Въ пятнадцать лѣтъ молодой человѣкъ подвергался новому смотру въ Петербургѣ или Москвѣ и могъ быть отпускаемъ къ родителямъ только подъ тѣмъ условіемъ, что сверхъ арифметики и геометріи будетъ учиться географiи, фортификаціи и исторіи. Въ двадцать лѣтъ онъ обязанъ былъ поступить непремѣнно на службу *.
Когда Державину минуло семь лѣтъ, онъ находился съ отцомъ въ Ставрополѣ, и въ годовщину дня своего рожденія, 3-го іюля 1750 года, вмѣстѣ съ братомъ былъ представленъ въ мѣстную провинціалыіую канцелярію, а въ слѣдующемъ августѣ мѣсяцѣ они «смотрѣны» въ оренбургской губернской канцеляріи. Въ выданномъ оттуда отцу ихъ пашпортѣ сказано, «что Гаврила по седьмому, а Андрей по шестому году уже начали обучаться своимъ коштомъ словесной грамотѣ и писать, да и впредь де ихъ, ежели время и случай допустить, желаетъ оный отецъ ихъ своимъ же коштомъ обучать арифметикѣ и прочимъ указнымъ наукамъ до указныхъ лѣтъ». Къ этому прибавлено, что мальчики, по просьбѣ отца, отданы «на его коштъ для обученія до двѣнадцатилѣтняго
// 28
возраста, с.ъ такимъ обязательствомъ чтобъ онъ ихъ, имѣя при себѣ до второго смотру, обучалъ, а какъ имъ двѣнадцать лѣтъ отроду будетъ, то бъ ихъ на второй смотръ объявилъ, какъ повелѣно, безотлагательно».
3. ОРЕНБУРГСКАЯ ШКОЛА.
Изъ приведеннаго пашпорта, помѣченнаго въ Оренбургѣ 1752-мъ годомъ, можно заключить, что Романъ Николаевичъ поселился на время въ названномъ городѣ, только что перенесенномъ на новое мѣсто, т. е. нѣсколько ниже прежняго по теченію Яика. Тамошнимъ краемъ управлялъ тогда столь памятный въ его лѣтописяхъ первый оренбургскій губернаторъ Иванъ Ивановичъ Неплюевъ, бывшій при Петрѣ Великомъ резидентомъ въ Константинополѣ, a позднѣе, короткое время, малороссійскимъ губернаторомъ[14]. Въ началѣ царствованія Елисаветы Петровны, въ 1742-мъ году, онъ былъ назначенъ командиромъ учрежденной при Аннѣ Іоанновнѣ оренбургской экспедиціи. Неплюевъ прежде всего перевелъ Оренбургъ на удобнѣйшее мѣсто и, съ цѣлію имѣть болѣе рукъ для построекъ, исходатайствовалъ, чтобы въ этотъ городъ, вмѣсто Сибири, ссылаемы были преступники изъ купцовъ и мастеровыхъ[15]. Такимъ-то образомъ попалъ туда, между прочими, приговоренный къ каторжной работѣ нѣмецъ Iосифъ Розе. Съ обычною смѣтливостыо заѣзжаго иностранца онъ сумѣлъ извлечь выгоду изъ своего положенія и завелъ въ Оренбургѣ школу для мальчиковъ и дѣвочекъ. При скудости тогдашнихъ средствъ къ образованію во всей Россіи, a тѣмъ болѣе въ такомъ отдаленномъ краю, естественно было, что мѣстное дворянство стало охотно отдавать въ эту школу своихъ дѣтей. Въ числѣ другихъ помѣщенъ былъ къ Розе и будущій нашъ лирикъ. Судя по портрету этого педагога, переданному намъ въ немногихъ чертахъ Державинымъ, это былъ не только достойный землякъ
// 29
Фонъ-Визинова Вральмана, попавшаго въ наставники изъ кучеровъ, но еще и такой образецъ, съ котораго копія далеко оставила бы за собой Адама Адамовича. Онъ былъ развратенъ и жестокъ, изобрѣталъ для своихъ учениковъ мучительныя, а подчасъ даже и неблагопристойный наказанія, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ круглый невѣжда: обязываясь преподавать нѣмецкій языкъ, онъ самъ не зналъ его грамматически и заставлялъ своихъ учениковъ только затверживать и переписывать вокабулы, которыя писалъ для нихъ красивымъ почеркомъ. Очень жаль, что Державинъ, въ своихъ запискахъ вообще не щедрый на бытовыя подробности, не захотѣлъ обстоятельнѣе описать намъ подвиги Розе. Иначе мы, можетъ-статься, получили бы для біографіи нашего поэта такую же яркую страницу, какую далъ намъ майоръ Даниловъ въ разсказѣ о своемъ учителѣ пономарѣ, дѣйствовавшемъ на педагогическомъ поприщѣ лѣтъ за тридцать до Розе[16]. Сходство въпріемахъ иностранныхъ наставниковъ съ нашими, въ ту эпоху, не должно удивлять насъ: тогда и въ самой Германіи воспитаніе было еще на очень низкой степени развитія; тамъ еще около середины 18-го столѣтія обученіе дѣтей въ провинціи часто было въ рукахъ ремесленниковъ, и для возбужденія прилежанія усердно прибѣгали къ розгамъ[17]. Къ разряду такихъ иностранныхъ педагоговъ принадлежалъ и Розе. О множествѣ ихъ въ тогдашнемъ русскомъ обществѣ и не въ одной провинціи мы имѣемъ даже офиціальныя свидѣтельства. Такъ, въ представленіи Шувалова объ учрежденіи Московскаго университета, между побудительными причинами къ его основанію прямо означено то обстоятельство, что помѣщики, по своей необразованности или по необходимости, принимали къ себѣ въ домъ такихъ учителей, которые всю свою жизнь были лакеями, парикмахерами или занимались другими подобными ремеслами[18].
Нѣмецкій языкъ, бывшій почти единственнымъ предметомъ обученія въ школѣ Розе, считался тогда такою же принадлежностью
// 30
образованнаго человѣка, какъ позднѣе французскій. Это началось со временъ Петра Великаго, когда выгоды службы и занятія по другимъ отраслямъ дѣятельности привлекали въ Россію толпы Нѣмцевъ, находившихъ себѣ здѣсь и хлѣбъ и почести. Въ дарствованіе Анны Іоанновны ихъ значеніе у насъ еще усилилось. При дворѣ Елисаветы, во время дѣтства Державина, сталъ господствовать уже языкъ французскій, но на отдаленную провинцію такое нововведеніе еще не могло распространиться. Впрочемъ появленію иностраннаго наставника вдали отъ столицы во всякомъ случаѣ не могли не радоваться мѣстные дворяне. Итакъ, рожденный на границахъ Азіи, маленькій потомокъ татарскаго мурзы случайно пріобрѣтаетъ въ Оренбургѣ, т. е. еще далѣе отъ Европы, важное орудіе для дальнѣйшаго образованія. Пробывъ у Возе года два или три, Державинъ, какъ самъ онъ свидѣтельствуетъ, умѣлъ уже читать, писать и говорить по-немецки. Возможность узнать въ подлинникѣ труды Геллерта, Гагедорна, Галлера, Клейста, Гердера,Клопштока, не могла не имѣть великаго значенія для русскаго литературнаго таланта. Это первое умственное завоеваніе было тѣмъ драгоцѣннѣе для Державина, что онъ впослѣдствіи не настолько ознакомился съ языками латинскимъ и французскимъ, чтобы свободно читать писанныя на нихъ кпиги; древніе писатели остались ему доступны только въ нѣмецкихъ и русскихъ переводахъ.
Другимъ пріобрѣтеніемъ Державина въ оренбургской школѣ былъ твердый, красивый почеркъ, который ему сообщилъ Розе, какъ отличный калиграфъ, а оттуда и успѣхи мальчика въ рисованіи перомъ. Не любя оставаться безъ дѣла, онъ рано пристрастился къ этому занятію. Лубочныя картинки, купленный у ходебщиковъ, были тогда единственными его оригиналами: въ промежуткахъ между уроками и по вечерамъ онъ только и дѣлалъ, что срисовывалъ разныхъ богатырей, раскрашивая ихъ чернилами и охрой; всѣ стѣны его каморки были обиты и оклеены этими первыми опытами художника-самоучки. Такимъ-то образомъ уже въ дѣтствѣ его начала проявляться та неутомимая дѣятельность, которая навсегда и осталась отличительною чертою Державина.
// 31
4. СМЕРТЬ ОТЦА. ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНІЕ.
Въ предыдущіе годы Романъ Николаевичъ получалъ командировки по межеванію владѣльческихъ земель. При немъ былъ геодезистъ, и молодой Гаврила, сопровождая ихъ, почувствовалъ охоту къ инженерному дѣлу, для котораго его талантъ къ черченію былъ бы такъ пригоденъ; но ему не было суждено попасть на это поприще. Въ октябрѣ 1753 года отецъ его выпросилъ себѣ у Неплюева отпускъ въ казанскую деревню, а оттуда въ Москву для исходатайствованія отставки изъ Военной коллегіи. Взявъ съ собою и любимаго сына, отецъ изъ Москвы сбирался ѣхать въ Петербургъ, чтобы записать его въ Сухопутный кадетскій корпусъ или въ артиллерію. Въ Москвѣ у Романа Николаевича были связи, и нашлись люди, которые предлагали ему опредѣлить мальчика въ гвардію, но ни то, ни другое предположеніе не могло осуществиться за однимъ во всѣ времена непреодолимымъ препятствіемъ: у отца истощился кошелекъ, и пришлось воротиться въ деревенскую глушь съ неудавшимися планами воспитанія или обезпеченія судьбы сына. Семья поселилась въ Сокурахъ. Между тѣмъ Роману Николаевичу вышла отставка «за имеющимися у него болѣзньми», какъ сказано въ полученной тъ по этому случаю бумагѣ, гдѣ онъ названъ Оренбургскаго гарнизона Пензинскаго полку подполковникомъ и гдѣ въ то же время обѣщано представить его къ награжденію «полковничьимъ рангомъ». Любопытно, что эта бумага объ увольненіи отъ службы отца славнаго лирика подписана отцомъ знаменитейшаго полководца, Васильемъ Ивановичемъ Суворовымъ*. Впослѣдствіи между сыновьями обоихъ установилась многолѣтняя пріязнь. Бумага помѣчена 31-мъ января 1754 года г[19]. Но не долго Романъ Николаевичъ пользовался своей новой свободой: какъ замѣчено выше, онъ умеръ уже въ ноябрѣ того же года,
// 32
и одиннадцатилѣтній Гаврила, вмѣстѣ съ братомъ и сестрой, очутился сиротою на попеченіи матери.
0 тогдашнемъ положеніи ея можно судить по разсказу сына, что ей нечѣмъ было заплатить 15-ти руб. долга, оставшагося послѣ мужа. Въ то время, при безпорядочномъ межеваніи земель, нерѣдко случалось, что одинъ помѣщикъ захватывалъ у другого часть его дачи и строился на ней. Мы уже упомянули о жалобѣ Романа Николаевича на сосѣда его Зміева, поселившагося въ Сокурахъ на землѣ Державиныхъ. Когда семья ихъ осиротѣла, часть родовой собственности ея оставалась въ чужомъ владѣніи, такъ что вдова принуждена была вести тяжбу съ сосѣдями. Поэтъ яркими красками изображаетъ намъ хлопоты и униженія, которымъ Фекла Андреевна подвергалась, посѣщая судей съ своими малолѣтными сыновьями. Простоявъ напрасно по нѣскольку часовъ сряду въ ихъ переднихъ, она при выходѣ ихъ ничего не могла добиться и возвращалась домой въ слезахъ. Тогдашнія впечатлѣнія глубоко запали въ душу мальчика, и конечно ими внушены были, черезъ сорокъ лѣтъ, стихи:
«А тамъ вдова стоитъ въ сѣняхъ
И горьки слезы проливаетъ,
Съ груднымъ младещемъ на рукахъ
Покрова твоего желаетъ»[20]...
Съ тѣхъ поръ Державинъ, какъ самъ онъ свидѣтельствуетъ подобно Руссо[21], никогда не могъ смотрѣть равнодушно ни на какую несправедливость, особенно на притѣсненіе вдовъ и сиротъ.
Не находя нигдѣ правосудія, вдова была вынуждена отдать лучшія свои угодья купцу Дряблову въ пожизненную аренду за сто рублей. Не прежде какъ лѣтъ черезъ двадцать-пять сынъ ея, служа въ сенатѣ, успѣлъ полюбовно кончить ея тяжбу съ Чемадуровымъ, отъ котораго возвратилъ нѣсколько семействъ, отнятыхъ отцомъ этого помѣщика.
Между тѣмъ наступалъ срокъ второго смотра, которому подлежали дворянскіе сыновья въ двѣнадцать лѣтъ. Такъ какъ
// 33
при этомъ они должны были доказать познанія въ арифметикѣ и геометріи, то Фекла Андреевна и взяла для обученія обоихъ своихъ мальчиковъ сперва гарнизоннаго школьника Лебедева, а потомъ артиллеріи штыкъ-юнкера Полетаева[22]: какъ обученіе грамотѣ было тогда въ рукахъ причетниковъ, вынесшихъ свою мудрость изъ духовныхъ училищъ, такъ знаніе цыфири распространяли служивые, побывавшіе въ гарнизонныхъ школахъ. Но Лебедевъ и Полетаевъ сами мало смыслили въ своей наукѣ, обучали безъ правилъ и доказательствъ, и въ арифметикѣ довольствовались первыми дѣйствіями, а въ геометріи черченіемъ фигуръ. Державинъ остался на всю жизнь плохимъ математикомъ.
Несмотря на свои скудныя средства, вдова въ 1757 году собралась съ сыновьями въ Москву, чтобы тамъ представить ихъ въ герольдію; оттуда она хотѣла ѣхать въ Петербургъ и по желанію покойиаго мужа отдать ихъ въ одно изъ двухъ-трехъ, считавшихся тогда высшими, учебныхъ заведеній. Но при ней не было документовъ о происхожденіи и службѣ Романа Николаевича, и ей чуть было не пришлось вернуться домой безъ успѣха даже въ явкѣ дѣтей; къ счастью, нашелся родственникъ, выручившій семью изъ затрудненія. Это былъ двоюродный братъ покойнаго отца, жившій въ Можайскомъ уѣздѣ подполковникъ Иванъ Ивановичъ Дятловъ. Пріѣхавъ нарочно въ Москву, онъ написалъ такъ-называемую сказку, въ которой, исчисливъ главныхъ изъ предковъ Державина, представилъ удостовѣреніе о первомъ смотрѣ братьевъ въ оренбургской канцеляріи и просилъ «отпустить обоихъ недорослей Гаврилу и Андрея, за его обязательствомъ, въ домъ до возрасту указныхъ шестнадцати лѣтъ»*.
Въ этихъ хлопотахъ прошло много времени, настала распутица, и надо было воротиться въ Казань; но вдова все еще не разставалась съ мечтою исполнить желаніе покойнаго мужа и отправить мальчиковъ на воспитаніе въ Петербургъ. Впослѣдствіи Гаврила Романовичъ жалѣлъ, что она не оставила его въ Moсквѣ,
// 34
гдѣ уже съ 1755 года существовала гимназія. Вопросъ о его будущемъ образованіи разрѣшился неожиданно, и можетъ-быть не совсѣмъ для него благопріятно, учрежденіемъ именно въ то время такого же заведенія въ родной Казани.
Какъ проводилъ онъ время отъ одиннадцати-до пятнадцатилѣтняго возраста? Ограничивались ли въ эти четыре года всѣ его занятія уроками Лебедева и Полетаева, или онъ учился еще чему-нибудь? Читалъ ли, рисовалъ ли онъ, пользуясь плодами пребыванія въ школѣ Розе? Объ этомъ Державинъ не сообщилъ намъ ничего. Есть только свѣдѣніе, что онъ эти годы прожилъ отчасти въ имѣніи Сокурахъ, лежащемъ верстахъ въ двухъ отъ берега Мёши. Окрестности этой деревни однообразны. Можетъ-быть, во время дѣтства Державина, около Сокуровъ были значительные лѣса, но теперь ихъ болѣе нѣтъ: мѣстность представляетъ характеръ степи. Видъ нѣсколько оживляется ближе къ Мёшѣ, вьющейся змѣей у подошвы невысокой горы, на которой стоитъ деревня Обуховка; вблизи Каиновская роща, строевой лѣсъ, перерѣзываемый оренбургскою проселочной дорогой. По этой самой дорогѣ Державины ѣздили изъ Сокуровъ въ село Егорьево, принадлежа къ его приходу, такъ какъ церковь въ Сокурахъ тогда уже пришла въ совершенную ветхость и въ ней не было службы. Егорьево, съ желтою каменною церковью на горѣ, своими непривѣтливыми окрестностями очень напоминаетъ Сокуры. Нѣсколько ниже по теченію Мёши лежитъ болѣе живописная Комаровка съ своей мельницей и рядомъ крестьянскихъ избъ на краю высокой и густой рощи, которая рѣзко отдѣляется на горизонтѣ отъ окружающихъ ее полей. Но съ полверсты далѣе опять начинаются поля, и утомленному однообразіемъ взору не на чемъ отдохнуть. Понятно, что такимъ образомъ мѣстность, среди которой Державинъ провелъ часть своего дѣтства, не много могла доставить пищи его воображенію. Но мы уже видѣли, что онъ рано успѣлъ ознакомиться съ болѣе величавыми видами Волги. Можетъ-быть, онъ уже бывалъ и на Камѣ, берега которой съ ихъ дѣвственными лѣсами едва ли не красивѣе волжскихъ. Обрывистый, стоящій стѣною глинистый берегѣ ея, гдѣ какъ исполины среди другихъ деревьевъ высятся дубы, не могъ не поразить
// 35
поэта[23]. Недаромъ онъ впослѣдствіи (въ царствованіе императора Павла) припомнилъ камскіе дубы въ стихотвореніи Арфа, откуда мы уже привели нѣсколько строкъ.
Около того же времени одна изъ картинъ Волги, запечатлѣвшихся съ дѣтства въ его воображеніи, отразилась у него въ стихахъ на праздникъ воспитанницъ дѣвичьяго монастыря (1797 г.)[24]. Тутъ онъ вспоминаетъ тѣ безчисленныя стаи птицъ, который собираются на рѣкахъ, впадающихъ въ Каспійское море, о чемъ съ болышимъ одушевленіемъ разсказывалъ подъ старость и С. Т. Аксаковъ[25]. Навсегда врѣзались въ памяти мальчика Державина обширные виды нашего юго-востока,
«Гдѣ степи какъ моря струятся,
Сѣдымъ волнуясь ковылемъ»[26].
Въ то же время жизнь въ провивціи, въ близкомъ соприкосновеніи съ народомъ, при совершенномъ отсутствіи чужеземныхъ элементовъ, должна была положить печать свою на весь строй мыслей Державина и на языкъ его. Здѣсь источникъ того тѣснаго родства съ кореннымъ русскимъ бытомъ и простонародною рѣчью, которое такъ отразилось на всемъ, что онъ писалъ отъ ранней молодости до поздней старости. Здѣсь же начало его глубокаго знакомства съ Священнымъ Писаніемъ, и той искренней вѣры, какою дышитъ вся поэзія Державина.
5. ТОГДАШНЕЕ СОСТОЯНИЕ РОССIИ. КАЗАНСКАЯ ГИМНАЗІЯ.
Передъ вступленіемъ въ новый періодъ жизни будущаго поэта перенесемся мыслію въ тогдашнее состояніе Россіи и
// 36
припомнимъ нѣкоторыя явленія, которыя могутъ дать памъ понятіе о характерѣ эпохи.
Представимъ себѣ прежде всего время рожденія Державина: еще не кончилась первая половина 18-го вѣка, то многозначительное полустолѣтіе, котораго начало ознаменовано было бурною дѣятельностью Петра Великаго, основаніемъ новой столицы, полтавскою побѣдой, нейштадтскимъ миромъ, учрежденіемъ Академіи наукъ; за этимъ послѣдовалъ, и такъ недавно еще миновалъ, десятилѣтній періодъ ненавистной Бироновщины. Преданія обо всемъ этомъ были еще свѣжи въ годы дѣтства нашего поэта, и слѣды того нерѣдко встрѣчаются въ сочиненіяхъ его. Такъ въ письмѣ къ Сперанскому (которое впрочемъ не пошло въ дѣло)[27] онъ разсказываетъ о времени Петра Великаго: «... почти не было ни правосудія, ни управленія, ни охраненія въ безопасности, какъ истинное благоустройство требовало. Все на одной простой вѣрности и правдѣ содержалось. Много лѣтъ прошло послѣ него (т. е. Петра I), какъ я, уже вышедши изъ ребятъ, былъ самъ самовидецъ, что приходятъ къ воеводѣ истецъ и отвѣтчикъ, приносятъ ему по связкѣ колачей, по пол-тинѣ или по рублю денегъ, кладутъ на столъ и пересказываютъ свое дѣло съ душевною искренностію, какъ оно было. Онъ ихъ выслушиваетъ, уличаетъ одного въ обидѣ, другого наклоняетъ къ снисхожденію и уговариваетъ наконецъ къ миру. Когда они замолчатъ, беретъ ихъ руки, соединяетъ ихъ и приказываетъ поцѣловаться. Они ему кланяются, даютъ съ обѣихъ сторонъ также по полтинѣ или по рублю и отходятъ оба довольными. Вотъ какимъ образомъ большею частію рѣшались гражданскія дѣла; а кто не бралъ такихъ короткихъ мѣръ и по судамъ таскался, тотъ иногда и въ пятьдесятъ лѣтъ не получалъ окончанія, ходя по коллегіямъ и по сенату».
0 нравахъ и порядкахъ Бироновщины разсѣяно много воспоминаній въ строфахъ Фелицы и въ примѣчаніяхъ къ ней самого поэта.
Около времени рожденія Державина появилось на свѣтъ и
// 37
нѣсколько другихъ писателей, играющихъ видную роль въ исторіи нашей литературы. Это были: Княжнинъ, Фонъ-Визинъ, княг. Дашкова, Новиковъ, Хемнидеръ, Богдановичъ. Сама русская литература, въ собственномъ смыслѣ, только что зарождалась; въ ея слабыхъ начаткахъ еще слышался лепетъ младенца. Названнымъ писателямъ суждено было дать ей голосъ болѣе твердый. Со вступленіемъ ихъ въ возрастъ самостоятельной деятельности совпадаетъ воцареніе великой подвижницы русскаго просвѣщенія, Екатерины II.
При рожденіи Державина единственнымъ источникомъ высшаго свѣтскаго образованія оставалась наша Академія наукъ, которая тогда не прожила еще и двадцати лѣтъ. Она была въ то время поприщемъ борьбы науки съ бюрократіей и отважныхъ стычекъ молодой русской силы съ высокомѣріемъ ученыхъ переселенцевъ. Самовластный Шумахеръ, въ слѣдствіе поданныхъ на него жалобъ, былъ удаленъ отъ должности, а на мѣсто его назначенъ совѣтникъ Нартовъ. Вскорѣ послѣ того, въ Фсвралѣ 1743 г., Миллеръ возвратился изъ своего десятилѣтняго, столь богатаго результатами, путешествія по Сибири. Прошло только два года со времени прибытія Ломоносова, съ обильными плодами науки, изъ заграничнаго университета. За неуваженіе, оказанное имъ нѣкоторымъ сочленамъ, за разныя продерзости онъ, но опредѣленію слѣдственной комиссіи, сидѣлъ подъ арестомъ, но уже дарованія его, съ самаго появленія оды на взятіе Хотина, обращаютъ на себя вниманіе: уже известно нѣсколько одъ его, и незадолго передъ тѣмъ онъ воспѣлъ день рождеыія великаго князя Петра Федоровича, за годъ передъ тѣмъ прибывшаго въ Петербургъ по зову недавно воцарившейся императрицы. Но будущая наслѣдница русскаго престола еще живетъ безмятежно въ Цербстѣ, не предвидя блестящаго жребія, который ее ожидаетъ.
Въ самый годъ рожденія Державина происходило въ Петербургѣ довольно оригинальное, небывалое на Руси литературное состязаніе. Тредьяковскій завелъ съ Ломоносовымъ и Сумароковымъ споръ о ямбѣ и хореѣ, доказывая, что различный характеръ стиховъ, наішсаішыхъ неодипаковымъ размѣромъ, зависитъ не отъ
// 38
ихъ Формы, а отъ содержанія пьесы; другіе двое напротивъ утверждали, что только ямбъ способенъ выражать благородный и возвышенныя мысли; хорей же годенъ исключительно для нѣжнаго или веселаго настроенія. Желая передать рѣшеніе спора на судъ публики, всѣ трое переложили въ стихи одинъ и тотъ же 143-й псаломъ, Ломоносовъ и Сумароковъ ямбами, Тредьяковскій хореями. Книга была напечатана въ 1744 году, подъ заглавіемъ: Три оды парафрастическія[28]. Такимъ образомъ при академіи нашей русская литература стала обнаруживать первые признаки жизни; оттуда, въ лицѣ Ломоносова, должно было начаться ея движеніе и развитіе. Оттуда же, въ значительной мѣрѣ, развился планъ основанія Московскаго университета, дѣятельность котораго должна была вскорѣ отозваться далеко за предѣлами Москвы.
Одновременно съ нашимъ первымъ университетомъ возникли при немъ, для приготовленія студентовъ, двѣ гимназіи: одна для дворянъ, другая для разночинцевъ, раздѣленіе, понятное при тогдашнемъ взглядѣ на сословныя отношенія. То же еще и позднѣе, въ царствованіе Екатерины II, было соблюдено при учрежденіи женскаго воспитательнаго заведепія въ Смольномъ монастырѣ. Но двухъ московскихъ гимназій, составлявшихъ въ сущности одно и тоже училище, было конечно недостаточно для потребностей государства, и потому университетъ, вѣроятно по мысли своего куратора Шувалова и при главномъ участіи своего просвѣщеннаго директора Мелиссино, представилъ сенату о необходимости основать въ нѣкоторыхъ другихъ городахъ гимназия, откуда молодые люди могли бы переходить въ высшія учебныя заведенія, т. е., кромѣ университета, въ Академію паукъ или Сухопутный шляхетный корпусъ. Опираясь въ своихъ просвѣтительныхъ плапахъ на созданный имъ университетъ, Шуваловъ въ то же время обращался и къ помощи Академіи наукъ: онъ просилъ ея членовъ высказаться, гдѣ и какія гимназіи должны быть учреждены въ Россіи. До насъ дошелъ отзывъ академика
// 39
Фишера, который долго путешествовалъ съ ученою цѣлью по Сибири. Онъ отвѣчалъ, что при недостаточномъ еще пониманіи пользы ученія въ Россіи, на первый случай всего нужнѣе основать гимназію въ Казани, а черезъ нѣсколько лѣтъ можно будетъ «разводить» такія училища и въ другихъ городахъ. Извѣстно однакожъ, что не ранѣе какъ спустя четверть столѣтія (1786) дѣло народнаго образованія у насъ замѣтно подвинулось учрежденіемъ первоначальпыхъ школъ, а для пріобрѣтенія болышаго числа среднихъ учебныхъ заведеній Россія должна была прожить еще двадцать-пять лѣтъ и дождаться 19-го вѣка.
Казань была поставлена въ исключительное положеніе, какъ главный центральный пунктъ нашей восточной окраины, которая, по отдаленности своей отъ Москвы, наиболѣе нуждалась въ средствахъ къ образованію. До тѣхъ поръ въ Казани было только нѣсколько элементарныхъ училшцъ, гдѣ ученіе ограничивалось грамотою и первыми началами арифметики. Это былъ одинъ изъ тѣхъ городовъ, въ которыхъ при Аннѣ Іоанновнѣ заведены были гарнизонный школы для обученія солдатскихъ дѣтей, чѣмъ и объясняется присутствіе въ Казани бывпшхъ наставниковъ Державина, Лебедева и Полетаева. Для учреждения новой гимназіи университетъ вызвался отправить туда въ преподаватели нѣсколькихъ студентовъ. При посредствѣ Шувалова это представленіе было одобрено, и 21-го іюля 1758 года состоялся указъ объ учрежденіи въ Казани двухъ соединенныхъ гимпазій по образцу московскихъ и на тѣхъ же правахъ; жалованье учителямъ, какъ и всѣ прочія издержки на это училище, должно было производиться изъ университетскихъ суммъ. Для предварительныхъ распоряженій, какъ то для пріисканія дома и г. п., въ Казань посланъ былъ отъ университета одинъ изъ учителей Московской гимназіи, капитанъ Траубенталь[29].
// 40
6. ПОСТУПЛЕНІЕ ВЪ ГИМНАЗІЮ. ПЕРВЫЙ ЕЯ ДИРЕКТОРЪ.
Появленіе гимназіи на родинѣ Державина не могло не измѣнить плановъ Феклы Андреевны насчетъ воспитаиія сыновей. Она конечно обрадовалась возможности избѣжать разлуки съ ними, и тотчасъ же рѣшилась отдать ихъ въ новое заведеніе. Директоромъ его былъ назначенъ одинъ изъ состоявшихъ при Московскомъ университетѣ трехъ асессоровъ, т. е. чиновниковъ, опредѣленныхъ при его правленіи для исполнения разныхъ порученій. Это былъ извѣстный по своей авторской и переводческой дѣятельности Михаилъ Ивановичъ Веревкинъ. По прибытіи въ Казань онъ поспѣшилъ нанять одинъ изъ предложенныхъ ему для помѣщенія училища домовъ, именно каменный домъ генералъ-майора Кольцова, съ платою по 180 руб. въ годъ. Открытiе гимназіи послѣдовало 21-го января 1759 года. Въ семь часовъ утра собрались въ домъ ея какъ немногіе уже прибывшіе на мѣсто гимназическіе члены, такъ и принятые до тѣхъ поръ ученики, всего четырнадцать мальчиковъ, въ числѣ которыхъ находились и братья Державины. Остальные были дворянскія же дѣти. Вотъ имена отцовъ ихъ: майоръ Тютчевъ, отдавшій въ гимназію также двухъ сыновей, заводчикъ Глазовъ, подполковникъ Ха-ритонъ Сумароковъ, асессоръ Левашевъ, вахмистръ Дурневъ, майоръ Бутлеровъ, капитанъ Аристовъ, подпоручикъ Елагинъ, подпоручикъ Могутовъ, капралъ Глазовъ и капитанъ Рѣпьевъ. Это большею частью фамиліи и теперь извѣстныя въ Казани. Мальчики явились сперва въ губернскую капцелярію, а оттуда отправлены были въ гимназію. По прочтеніи указа объ ея учрежденіи, отслуженъ былъ молебенъ за здравіе императрицы, а въ заключеніе акта всѣмъ преподавателямъ и ученикамъ розданы выписки изъ гимназическаго регламента. Но такъ какъ еще не всѣ поступавшіе въ заведеніе были на лицо, то занятія отложены
1867; А. Артемьева Казанскія гимпазiи въ XVIII столѣтіи, Слб. 1874 (оттискъ изъ Журнала Шип. Нар. Просв.); Москов. Городской Листокъ 1847. № 14—16, статья Перевощикова; Заволжск. Муравей 1832—33 г. н Русск Бесѣда 1860, № 1, ст. М. П. Петровскаго о Веревішнѣ.
// 41
на три дня и ученики распущены по домамъ. Въ тотъ же день Веревкинъ отправилъ къ куратору рапортъ о принятіи имъ надъ гимназіями «команды» и открытіи ихъ. Характеристическiй конецъ рапорта показываетъ намъ, что составляло главную заботу директора и чѣмъ онъ надѣялся всего болѣе угодить Шувалову. Веревкинъ тутъ напоминаетъ, «въ какомъ предпочтеніи всѣ отдающіе дѣтей своихъ въ гимназіи содержать французскій языкъ, и для того», доносить онъ, «гимназіи приняли за сто рублевъ учителя первыхъ началъ французскаго и нѣмецкаго языковъ (въ чемъ состоитъ наиглавнѣйшая теперь надобность) француза Дефоржа, свидѣтельствованнаго въ знаніи своемъ въ Императорскомъ Московскомъ университетѣ и снабденнаго оттуда одобрительнымъ атестатомъ»... 25-го января, въ понедѣльникь, начались уроки. Учениковъ было всего тридцать; но число ихъ быстро возрастало, такъ что около времени лѣтнихъ вакацій оно дошло уже до девяноста-пяти. Долго являлись почти исключительно дворянскія дѣти; не прежде мая мѣсяца можно было открыть классы и въ «разночинской гимназіи». Такъ образовалась эта педагогическая колонія Московскаго университета, который, насколько позволяло ему собственное мало обезпеченное положеніе, долгое время дѣлился съ нею и умственными, и матеріальными средствами.
Посмотримъ теперь, каковъ былъ первый директоръ новой гимиазіи. При избраніи Веревкина въ эту должность изъ асессоровъ университета (что могло быть отчасти слѣдствіемъ столкновеній его съ сослуживцами), ему было всего двадцать шесть лѣтъ. Воспитанный въ Сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ, онъ считался весьма образованнымъ для своего времени человѣкомъ, былъ уменъ, остеръ, отличался необыкновеннымъ трудолюбіемъ и уже обращалъ на себя вниманіе, какъ литераторъ. Владѣя французскимъ языкомъ, онъ былъ ловокъ въ обществѣ и говорилъ красно; умѣлъ при случаѣ бросить пыль въ глаза и продать товаръ лицомъ; но ему недоставало основательности и твердыхъ нравственныхъ началъ. Однакожъ исполненіемъ своихъ педагогическихъ обязанностей Веревкинъ вполнѣ оправдалъ свой выборъ: онъ неутомимо заботился объ успѣхахъ молодежи,
// 42
пріискивалъ годныхъ учителей и хлопоталъ о пріобрѣтеніи учебныхъ пособій, а это было тогда не легко, особенно въ Казани. Надо было, напр., безпрестанно просить университетъ о присылкѣ нѣмецкихъ и французскихъ азбукъ и грамматикъ: болѣе 30-ти учениковъ должны были довольствоваться шестью экземплярами нѣмецкой азбуки. Веревкинъ уже завелъ было учительскіе «конвенты», но университетскія власти, которымъ посылались протоколы этихъ собраній, вѣроятно усмотрѣли въ нихъ опасное начало самоуправленія и запретили ихъ подъ предлогомъ, что они не могутъ быть допускаемы безъ разрѣшенія куратора. Понимая уже значеніе, какое могла имѣть Казань для изученія восточныхъ языковъ, Веревкинъ позднѣе предлагалъ завести при гимназіи классъ татарскаго языка: «со времепемъ», писалъ онъ, «могутъ на ономъ отыскиваемы быть многіе манускрипты; правдоподобно, что оные подадутъ нѣкоторый, можетъ-быть и не малый, свѣтъ въ русской исторіи». Прибавимъ, что Веревкинъ простиралъ свои заботы объ образованіи края даже за предѣлы гимназіи: онъ просилъ университетъ выслать двадцать экземпляровъ Московскихъ Вѣдомостей для распространенія въ мѣстномъ обществѣ; но эти старанія оказались преждевременными: изъ доставленныхъ десяти экземпляровъ послѣ долгаго времени разошлось только четыре.
Естественно, что въ молодомъ обществѣ особенно дорожатъ внѣшнимъ лоскомъ образованія, развязностью въ обращеніи, практическимъ навыкомъ въ иностранныхъ языкахъ. Все это высоко цѣнилось и самимъ Шуваловымъ, и людьми, отъ него зависѣвшими. Объ этомъ заботились всюду, начиная отъ двора и до провинціальной гимназіи. Веревкинъ старался возбудить въ своихъ гимназистахъ любовь къ легкому чтенію, заставлялъ ихъ выучивать наизусть сочиняемыя преподавателями на разныхъ языкахъ рѣчи, представлять трагедіи Сумарокова, танцовать и фехтовать, чтобъ было чѣмъ, на публичныхъ экзаменахъ, удивлять казанское общество. Понятно, что талантливый мальчикъ, слыша безпрестанно о славѣ Фенелона и Мольера, Ломоносова и Сумарокова, могъ еще на школьной скамьѣ пристраститься къ поэзіи и къ авторству. Но при недостаткѣ хорошихъ образцовъ
// 43
и разумныхъ руководителей даже въ родномъ языкѣ неизбѣжна была тяжкая, многолетняя борьба съ трудностями еще не созданной Формы, чтобы выбраться на путь самостоятельнаго творчества. Одну выгодную сторону имѣло это не требовавшее болышихъ напряженій образованіе, которое, хотя и въ нѣсколько усиленной мѣрѣ, долгое время еще господствовало въ русскихъ учебныхъ заведеніяхъ: оно, по крайней мѣрѣ нѣкоторымъ любознательнымъ юношамъ, оставляло много досуга для самодеятельности, поощряло ихъ къ свободнымъ занятіямъ и тѣмъ самымъ служило къ развитію ихъ дарованій. Этимъ отчасти объясняется, какъ изъ среды первоначальныхъ питомцевъ скудной учебными средствами гимназіи могъ явиться писатель, который, несмотря на самыя неблагопріятныя обстоятельства, успѣлъ своимъ оригинальнымъ талантомъ пріобрѣсти всесвѣтную извѣстность. Не надо забывать, что Веревкинъ самъ принадлежалъ къ пишущей братіи; это могло способствовать къ развитію въ Державине охоты сдѣлаться авторомъ.
7. УЧИТЕЛЯ И УЧЕНІЕ.
Что касается собственно преподаванія въ гимназіи, то, по свидетельству самого Державина, главною целью было научить читать, писать и говорить сколько-нибудь по грамматикѣ. Предметы преподаванія были: законъ Божій, исторія и географiя, арифметика, геометрія съ фортификаціей, языки: латинскій, французскій и нѣмецкій, рисованіе, музыка, танцы и фехтоваиіе. Иностранными языками занимались во всѣхъ классахъ дворянской половины. Уроки вообще продолжались отъ 7-ми до 11-ти часовъ утра и отъ часу до 5-ти послѣ обѣда. Державинъ не скрываетъ, что въ гимназіи, «по недостатку хорошихъ учителей», его учили «едва ли съ лучшими правилами какъ и прежде». Въ занискахъ своихъ онъ называетъ, и то по случайному поводу, только двухъ изъ своихъ наставниковъ, именно: капитанъ-поручика Морозова и пастора Гельтергофа: первый, вскорѣ умершій, училъ геометріи, фортификаціи и рисованію, второй — нѣмецкому языку. О Морозовѣ есть свидетельство, что онъ, «за недовольнымъ
// 44
знаніемъ русскаго штиля, весьма темно или совсѣмъ невразумительно задавалъ свои письменные уроки, а на самой практикѣ, безъ дальнихъ изъясненій, всякую проблему наизусть училъ». Изъ такихъ уроковъ Державинъ не могъ извлечь никакой пользы; впослѣдствіи онъ приписывалъ свою слабость въ математикѣ недостаточнымъ къ ней способностямъ, но въ сущности большая доля этой слабости происходила конечно отъ плохого первоначальнаго ученія. О Гельтергофѣ скажемъ въ своемъ мѣстѣ. Имена остальныхъ учителей Державина извѣстны намъ изъ другихъ источниковъ.
Законъ Божій преподаваемъ былъ только по воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ, два часа до обѣдни, семинаристомъ Котельницкимъ, нарочно для того возведеннымъ въ санъ священника. Онъ былъ рекомендованъ тогдашнимъ казанскимъ епископомъ Гавріиломъ (Кременецкимъ), который полюбилъ Веревкина, посѣщалъ гимназію въ торжественныхъ случаяхъ и, въ знакъ особеннаго своего вниманія къ ней, однажды прислалъ книги въ подарокъ лучшимъ ученикамъ.
Хотя Траубенталю, при отправлепіи его въ Казань, и было поручено пріискать для русской грамоты особаго преподавателя, но такого не нашлось, и родному языку обучалъ, вмѣстѣ съ латинскимъ, студентъ Моревъ. Этотъ учитель ежедневно занимался латынью, а по суботамъ русскимъ правописаніемъ, т. е. вѣроятпо ограничивался диктовкой. Впослѣдствіи Державинъ не разъ сознавался въ незнаніи грамматики.
Для Французскаго и нѣмецкаго сначала былъ одинъ и тотъ же учитель, парижскій уроженецъ Дефоржъ (Léon de Forges), но скоро число желавшихъ учиться этимъ языкамъ такъ увеличилось, что нужно было разделить преподаваніе ихъ. Для французскаго, въ помощь Дефоржу взятъ былъ Лакассанъ, а потомъ присланъ изъ Московскаго университета еще Дювилляръ (Duvillard), которому, не въ примѣръ другимъ, положено жалованье по 250 руб., что уже приближалось къ содержанію инспектора (300 руб.; директоръ получалъ 400). Высшіе оклады учителямъ, не исключая и преподавателя русскаго языка, не превышали 120 руб. въ годъ. При неудовлетворительности учебныхъ
// 45
пособій и недостаткѣ практики усиленіе преподаванія французскаго языка не могло имѣть болыпихъ результатовъ: Державинъ ему не выучился.
Нѣмецкому сначала обучалъ отставной поручикъ голштинской службы, Тихъ (Tiech); потомъ явились и другіе учителя этого языка. Самымъ замѣчательнымъ изъ нихъ, какъ и вообще изъ учителей казанской гимназіи во время Державина, оказывается названный выше Гельтергофъ (Hôlterhof). О немъ сохранились довольно подробный свѣдѣнія. Онъ родился въ Германіи близъ Рейна, получилъ въ университетѣ Галле степень магистра и былъ пасторомъ на островѣ Эзелѣ; но, по весьма сомнительному обвиненію въ политическихъ замыслахъ отвезенъ въ Петербургъ и посаженъ въ крѣпость, а оттуда, послѣ многолѣтняго заключенія, сосланъ въ Казань и здѣсь приглашенъ Веревкинымъ въ преподаватели гимназіи. Впослѣдствіи онъ былъ профессоромъ въ Московскомъ университетѣ, и въ І770-хъ годахъ издалъ два составленные имъ русско-нѣмецкіе словаря, одинъ этимологичесскій, а другой алфавитный. Въ следующее за тѣмъ десятилѣтіе мы находимъ его въ Сарептѣ, куда онъ отправился доживать вѣкъ между своими единовѣрцами, гернгутерами, и гдѣ занимался преподаваніемъ русскаго языка, съ которымъ успѣлъ хорошо ознакомиться въ Казани и въ Москвѣ. Любимый и уважаемый всѣмъ населеніемъ Сарепты, онъ достигъ тамъ маститой старости и умеръ 96-ти лѣтъ, въ 1806 году *.
Мы не можемъ положительно сказать, насколько Державинъ обязанъ былъ Гельтергофу знаніемъ нѣмецкаго языка; но намъ извѣстно, что онъ выражался на немъ легко и даже писалъ довольно правильно. Во всякомъ случаѣ нельзя оставить безъ вниманія, что онъ всего болѣе успѣлъ въ томъ предметѣ, преподаватель котораго замѣтно выдавался изъ ряда своихъ сослуживцевъ по Казанской гимназіи. Не надо однакожъ забывать, что основаніе знакомству Державина съ нѣмецкимъ языкомъ было положено еще въ дѣтствѣ его, въ школѣ Розе.
Географiи и исторіи училъ сначала помощникъ Веревкина Траубенталь, a позднѣе назначенный инспекторомъ гимназіи магистръ Оттенталь. Между учителями и директоромъ происходили
// 46
раздоры. Вообще въ управленіи гимназіи было много элементовъ несогласія. Веревкинъ настойчиво требовалъ отъ университета учебниковъ и полнаго по штату содержанія своимъ подчинениымъ, а университетъ, не имѣя къ тому средствъ, досадовалъ на слишкомъ неугомоннаго директора; когда же этотъ жаловался на учителей, ему изъ Москвы отвѣчали только, что онъ «не директоръ, а асессоръ и командиръ», и что учителя должны, не умничая, безпрекословно ему повиноваться. Траубенталь, кичась своимъ капитанскимъ рангомъ, никого не хотѣлъ слушаться. Заносчивый Любинскій, студентъ обучавшій арифметикѣ, представилъ Веревкину, что Морозовъ неспособенъ преподавать геометрію, и взялъ эту часть себѣ, а Морозову передалъ свои уроки. Въ одномъ изъ тогдашнихъ университетскихъ ордеровъ было сказано: «Студенту Любинскому, яко извѣстно безпокойному человѣку, приказать, чтобы онъ смирно и тихо себя велъ, и новостей, какъ и здѣсь въ бытность свою при университетѣ, не выдумывалъ». Оттенталь, лишившись мѣста инспектора, злобился на Веревкина, а Дювилляръ завидовалъ, что его землякамъ Дефоржу и Лакассану было увеличено жалованье. Кончилось тѣмъ, что Оттенталь и Дювилляръ тайкомъ уѣхали въ Москву и подали доносъ на директора. Но не будемъ предупреждать событій.
Несмотря на дурное преподаваніе въ гимназіи, Державинъ, по даровитости своей, занялъ съ самаго начала видное мѣсто между учениками, которыхъ число къ концу перваго полугодія возросло уже до ста-одиннадцати. Въ исходѣ іюня были экзамены, и за тѣмъ, послѣ публичнаго акта, ученики распущены на лѣтнія вакаціи до 1-го августа. На актѣ, какъ водится и пынче, присутствовали городскія власти, духовные, гражданскіе и военные чины. Студентъ Любинскій прочелъ небольшую латинскую рѣчь «о пользѣ наукъ», а за нимъ восемь прилежнѣйшихъ учениковъ выступили по-двое и произнесли, по-французски, по-нѣмецки, по-латыни и по-русски, краткія же рѣчи «о нуждѣ, чтобы знать учимое ими». Имена этихъ юношей неизвѣстны, но такъ какъ Державинъ черезъ нѣсколько времени упомянуть въ числѣ первыхъ девяти учениковъ дворянской гимназіи, то по всей вѣроятности и онъ былъ между молодыми ораторами. Въ заключеніе
// 47
учитель Никита Моревъ сказалъ русскую рѣчь. Изъ гимназіи отправились въ приходскую церковь, гдѣ гимназическій священникъ отслужилъ молебенъ о здравіи государыни и напутствовалъ молодыхъ людей краткимъ наставленіемъ, чѣмъ имъ заниматься на каникулахъ. По поводу этого-то учебнаго торжества преосвященный, на другой день, прислалъ гимназистамъ библію и латинскій лексиконъ съ своеручными надписями, и кромѣ того по книжкѣ каждому изъ говорившихъ рѣчи. Веревкинъ вслѣдъ за тѣмъ просилъ университетъ представить куратору, не выразить ли онъ преосвященному свою благодарность.
8. УСПѢХИ И ОТЛИЧІЯ. ДВѢ ПОѢЗДКИ. ПРАЗДНЕСТВА.
Передъ возобновленіемъ въ августѣ мѣсяцѣ классовъ было опять собраніе съ рѣчами, и Веревкинъ, посылая эти рѣчи при рапортѣ «главной командѣ», ходатайствовалъ о награжденіи тѣхъ учениковъ, которые въ каникулярное время «много впередъ успѣли въ наукахъ». Кураторъ приказалъ напечатать въ Московскихъ Вѣдомостяхъ имена лучшихъ учениковъ Казанской гимназіи, и въ Ля 64, отъ 10-го августа 1759 г., мы читаемъ менаду прочимъ: «Наиприлежнѣйшими себя оказали и отмѣнную похвалу заслужили: гвардіи капралъ Николай Левашевъ, гвардіижъ солдатъ Сергѣй Полянскій и ученикъ Петръ Лазаревъ. Равнымъ образомъ и нижеписанные еще, за свою прилежность, успѣхи и доброе поведете, похвалы достойными нашлись, а именно: Василій и Дмитрій Родіоновы, Петръ Нарманскій, Гаврила Державинъ, Алексѣй и Петръ Норовы».
Изъ гимназическихъ товарищей своихъ самъ Державинъ не называетъ никого, кромѣ своего меньшого брата Андрея, который, какъ онъ говорить, по застѣнчивости своей казался тупъ, однакожъ успѣвалъ въ математикѣ; во всемъ остальномъ Гаврила бралъ надъ нимъ верхъ своею бойкостью. Особенную охоту оказывалъ будущій лирикъ «къ предметамъ, касающимся вообра-женія»: къ рисованію, музыкѣ и поэзіи. Мы видѣли, что онъ еще въ школѣ Розе пристрастился къ рисованію и полюбилъ инженерное искуство. Въ шмназіи его чертежи и рисунки, сдѣланные
// 48
перомъ, до того понравились директору, что онъ захотѣлъ похвастать ими передъ Шуваловымъ. Спустя около года послѣ открытія гимназіи, т. е. зимою 1759 — 1760 годовъ, Веревкинъ, взявъ отпускъ въ Москву и Петербургъ, повезъ съ собою, для представленія куратору, работы отличнѣйшихъ изъ своихъ учениковъ. Это были геометрическіе чертежи и карты Казанской губерніи, украшенныя разными фигурами и ландшафтами. Шуваловъ, такъ заботившійся о развитіи искуства въ Россіи и незадолго передъ тѣмъ основавшій Академію художествъ, былъ очень пріятно пораженъ неожиданными плодами ученья въ отдаленной, полуазіятской странѣ.
Цѣль Веревкина была вполнѣ достигнута: при этомъ случаѣ утверждены разныя представленія его, напримѣръ о возвышеніи окладовъ нѣкоторымъ преподавателямъ и объ отнесеніи на казенный счетъ содержанія бѣднѣйшихъ учениковъ. Въ то же время тѣ, которыхъ работы были представлены Шувалову, записаны, по ихъ желанію, солдатами въ разные гвардейскіе полки, а одинъ изъ нихъ, Державинъ, объявленъ кондукторомъ Ииженернаго корпуса. Вмѣстѣ съ тѣмъ и самому Веревкину оказано почетное вниманіе: для болынаго авторитета при управленіи гимназіей, онъ, сохраняя прежнюю должность, получилъ назначеніе быть товарищемъ казанскаго губернатора. Извѣстіе о наградахъ, привезенное имъ при возвращеніи въ Казань, въ мартѣ мѣсяцѣ, произвело большую радость въ гимиазіи. Ученики надѣли мундиры, каждый по будущему звапію своему; съ тѣхъ поръ Державинъ, въ кондукторской формѣ, исполнялъ на училищныхъ празднествахъ обязанность артиллериста и фейерверкера. Казалось, давнишнее желаніе мальчика и покойнаго отца его осуществилось.
Вскорѣ послѣ своего пріѣзда Веревкинъ на время перевелъ гимназію въ губернаторский домъ, съ цѣлію между – тѣмъ построить особое для нея зданіе[30]. По этому поводу гимназисты были распущены на цѣлый мѣсяцъ. Впрочемъ тутъ была и другая,
// 49
можетъ-быть еще болѣе важная причина, — приготовленія къ большому празднеству. Въ Москвѣ день коронаціи императрицы, 25-ое апрѣля, и затѣмъ еще два слѣдующіе дня ежегодно посвящались празднованію годовщины открытія университета. Веревкинъ, выпросивъ у Шувалова позволеніе отпраздновать эти дни и въ Казани, готовилъ торжество на славу. Описаніе трехдневнаго ликованія сохранилось въ любопытномъ рапортѣ его куратору, отъ имени котораго были разосланы приглашенія. Въ первый день, послѣ молебна (съ архіерейскою службою) и пушечной пальбы, почетные гости вошли въ гимназическую аудиторію и слушали рѣчи, опять на четырехъ языкахъ. Потомъ начался обѣдъ, въ которомъ участвовало 117 человѣкъ. «Три длинныя линіи изъ столовъ касались между собою одними концами, составляя ими три тупые угла. На отдаленныхъ концахъ поставлены были изображенiя частей свѣта, по которымъ распространяются области всемилостивѣйшей нашей самодержицы, — Европы, Азіи иАфрики (?)», а въ серединѣ, гдѣ сходились столы, сдѣлана была крутая, ущелистая гора (Парнассъ), на которую по узкимъ тропинкамъ всходило сто человѣческихъ фигуръ, съ книгами и инструментами въ рукахъ. Большая часть всходившихъ падали на трудномъ пути, по Ломоносовъ и Сумароковъ (оба тогда еще здравствовали) вслѣдъ за Аполлономъ и Музами достигали благополучно вершины, чтобы пѣть Елисавету по приказапію Юпитера. Его повелѣніе прислано было черезъ представленнаго тутъ же Меркурія, и Веревкинъ, при описаніи своего празднества входя болѣе и болѣе въ пафосъ, не можетъ удержаться отъ слѣдующаго размышленія: «Меркурiй летящимъ внизъ такъ искусно былъ на тонкомъ волоскѣ прилѣпленъ, что я самъ, то зная, не могъ волоса видѣть. Послѣ обѣда», продолжаетъ онъ, «почти смеркаться стало, и для того я гостей моихъ немного удержавъ, повелъ въ комедію. Представлена была Мольерова пьеса: Школа мужей (Странный выборъ!). Вотъ, милосердый государь, и въ Тартаріи Мольеръ уже извѣстенъ. Театръ, ей-Богу, такой, что желать лучше не можно: партеръ, обитый красною каразеею, въ 12-ти лавкахъ состоявшій, помѣстилъ въ себѣ четыреста человѣкъ; въ парадизѣ такая была тѣснота,
// 50
что смотрители картиною казался. Актерамъ надавали денегъ столько, что я ихъ теперь въ непостыдное платье одѣть могу. Послѣ комедіи былъ ужинъ, балъ, игра и разговоры о наукахъ. Изъ обѣдавшихъ одинъ преосвященный, за слабостію своею, не ужиналъ». 26-го числа праздникъ былъ въгимназіи, а въ третій и послѣдній день 270 гостей приглашено было на загородный губернаторски дворъ, что на Арскомъ полѣ». Кромѣ холоднаго ужина для этихъ лицъ, данъ былъ, подъ открытымъ небомъ, народный праздникъ, на которомъ, по счету Веревкина, присутствовало около 17,000 человѣкъ. Тутъ было выставлено для черни нѣсколько жареныхъ быковъ, барановъ и живности; потомъ сожгли Фейерверкъ, конечно при участіи Державина; вечеръ кончился баломъ; домъ и садъ были иллюминованы.
Въ заключеніе Веревкинъ сознается, что всѣ празднества (нуждающейся въ деньгахъ гимназіи) стоили ему болѣе 630 руб. и принисываетъ слѣдующія крайне любопытный строки, столько же рисующія написавшаго ихъ, какъ и всю эпоху: «Ежели я васъ тѣмъ прогнѣвалъ, что много издержалъ, то прикажите мнѣ не давать жалованья пока выслуяіу. Довольно, батюшка, что кроткой государынѣ воздана хотя слабая, но всеусердная почесть. Ты прославленъ,- и дѣлый мпоголюдный городъ погруженъ былъ мною въ никогда не бывалое здѣсь веселіе! Въ деньгахъ у меня крайній недостатокъ; прикажите ихъ поскорѣе переслать изъ положенной па содержаніе гимназій суммы 1000 рублевъ».
По мѣрѣ своего развитія Державинъ все болѣе выдавался изъ ряда своихъ товарищей. Обративъ на себя вниманіе Веревкина своимъ талантомъ къ рисованію, онъ въ его глазахъ пріобрѣлъ вѣсъ и своею энергіей. Это видно изъ двухъ случаевъ, въ которыхъ Веревкинъ, предпринимая поѣздки по должности губернаторскаго товарища, бралъ съ собою для помощи нѣсколько учениковъ, и во главѣ ихъ Державина. Въ первый разъ дѣлію командировки было снятіе плана съ города Чебоксаръ. Державинъ въ своихъ запискахъ подробно разсказываетъ и странный пріемъ, придуманный при этомъ Веревкинымъ, и притѣсненія, которымъ подверглись съ его стороны богатые заводчики въ Чебоксарахъ и хозяева судовъ, проходившихъ мимо города.
// 51
Для повѣрки разстояній между рядами домовъ онъ заказалъ огромныя рамы, шириной въ 8 саженъ, съ желѣзными связями и цѣпями, и велѣлъ носить ихъ поперекъ улидъ. Когда какой-нибудь домъ настолько выступалъ впередъ, что недавалъ пройти рамѣ свободно, то надъ воротами надписывалось: ломать. Про-ходившія по Волгѣ суда были задерживаемы, а бурлаковъ ихъ сгоняли для ношенія чудовищныхъ рамъ. Въ то же время были пріостановлены работы на городскихъ кожевенныхъ заводахъ. Всѣ эти мѣры должны были вызвать со стороны заинтересованныхъ стараніе «умилостивить» крутого распорядителя, и потому бросаютъ тѣнь на его безкорыстіе. Между тѣмъ Державинъ, по его приказанію, чертилъ огромной величины планъ, занимаясь этимъ на чердакѣ большого купеческаго дома, такъ какъ чертежъ ни въ какой обыкновенной комнатѣ умѣститься бы не могъ; но этотъ планъ остался недодѣланнымъ: его пришлось «свернуть, и уложивъ подъ гнетомъ на телѣгу, отвезти въ Казань». Тѣмъ и кончилась экспедиція.
Другая поѣздка предпринята была лѣтомъ 1761 года къ развалинамъ древней столицы Болгарскаго царства, къ селенію Болгарамъ (ныпѣ Спасскаго уѣзда село Успенское, въ 120-ти верстахъ отъ Казани): по порученію Шувалова Веревкинъ долженъ былъ описать эти развалины и доставить древности, какія тамъ отыщутся. Но самъ онъ, пробывъ въ Болгарахъ нисколько дней, соскучился и уѣхалъ; Державинъ же съ товарищами работалъ тамъ до глубокой осени и привезъ въ Казань описаніе развалииъ, планъ бывшаго города, рисунки остатковъ нѣкоторыхъ строеній, надписи гробницъ, паконецъ собраніе монетъ и другихъ вещей, вырытыхъ имъ изъ земли. Со всею этой археологической добычей Веревкинъ намѣревался въ концѣ года ѣхать въ Петербурга и поднести ее Шувалову, при отчетѣ о гимназіи; но этому не суждено было исполниться. Выше было уже замѣчено о доносѣ двухъ гимназическихъ преподавателей на директора: его обвиняли главнымъ образомъ въ растратѣ казенныхъ депегъ; подробности дѣла неизвѣстны, да онѣ сюда и не относятся. Намъ достаточно упомянуть, что Веревкинъ, въ слѣдствіе допоса, былъ уволоиъ «за непорядочные поступки», и что
// 52
на мѣсто его быль присланъ изъ Москвы магистръ Савичъ, которому при этомъ случаѣ, для большей важности, дали званіе профессора. О немъ есть свидѣтельства его сослуживцевъ, какъ о человѣкѣ трудолюбивомъ и дѣльномъ; на то же намекаютъ и слова Державина, что по новости училища преподаватели въ немъ «до прибытія профессора Савича» были плохіе. Однакожъ Державинъ недолго оставался въ гимназіи при новомъ директорѣ и почти при самомъ поступленіи его уѣхалъ на службу въ Петербурга. Но прежде нежели разскажемъ о причинѣ его выхода, мы должны коснуться еще одной стороны пребыванія его въ этомъ учебномъ заведеніи, именно его свободныхъ занятій.
9. ЧТЕНІЯ ДЕРЖАВИНА. ВЫХОДЪ ИЗЪ ГИМНАЗІИ.
Въ гимназіи между прочимъ учили музыкѣ, и преподавателя ея звали Орфеевымъ. У Державина явилась охота играть на скрипкѣ, но обстоятельства не позволили развиться этому таланту. Въ то же время, какъ самъ онъ разсказываетъ, чтеніе стало пробуждать въ немъ способность къ стихотворству. Изъ прочитанныхъ имъ въ гимназіи книгъ онъ при этомъ называетъ оды Ломоносова, трагедіи Сумарокова, также переводы: Телемака, Аргениды и Маркта Г. Эти книги принадлежали тогда къ числу наиболѣе распространенныхъ въ Россіи. Собраніе сочиненій Ломоносова (въ двухъ книгахъ) вышло третьимъ издапіемъ отъ 1757 до 1759 года; изъ трагедій же Сумарокова уже были напечатаны отдѣльно: Хоревъ, Синавъ и Труворъ, Гамлетъ, Артистона. Изъ дѣлъ гимназіи видно, что вскорѣ послѣ ея открытія Веревкину было прислано отъ университета, кромѣ Московскихъ Вѣдомостей, 10 экземпляровъ сочиненій Ломоносова.
Три книги, которыя гимназистъ Державинъ читалъ въ русскихъ переводахъ, обходили тогда всю Европу и были перелагаемы на многіе языки. Онѣ въ серединѣ 18-го столѣтія вездѣ читались съ жадностію. Телемакъ, который сами Французы провозгласили эпопеей, переводился не только прозой, ной стихами; Тредьяковскій, даже и въ Формѣ своего пресловутаго
// 53
перевода, не былъ изобрѣтателемъ[31]. Впрочемъ, когда Державинъ учился въ гюшазіи, приснопамятная Телемахида еще не родилась: въ его рукахъ могъ быть только переводъ въ прозѣ, сдѣланный неизвѣстно кѣмъ и изданный въ Петербѵргѣ въ 1747 году. «Ироическая піима» Тредьяковскаго, который съ презрѣніемъ отзывался о первоначальномъ прозаическомъ переводѣ Телемака, появилась лишь черезъ девятнадцать лѣтъпослѣ того, уже при Екатеринѣ II; но будущій творецъ Телемахиды напечаталъ, въ 1751 году, переводъ другой, по его словамъ, столько же «несравненной піимы», въ которой онъ видѣлъ самую «превосходную философію политическую».
Это была Аргенида, изданная въ первый разъ въ 1621 годѵ, въ Парижѣ, на латинскомъ языкѣ. Авторомъ ея былъ жившій во Франціи шотландецъ, Іоаннъ Барклай (John Barclay), стороииикъ изгнаннаго дома Стюартовъ, написавшій по-латыни, отчасти стихами, нѣсколько замѣчательныхъ сатирическихъ сочиненій. Аргенида есть имя вымышленной сицилійской царицы, нодъ которою, какъ полагали современные критики, онъ разумѣлъ Францію или династію Валуа. Весь этотъ политическiи романъ не что иное какъ изображенiе, подъ покровомъ любимой тогда аллегоріи, состояния Франціи и другихъ западныхъ государствъ въ эпоху лиги, съ цѣлію служить руководствомъ въ наукѣ правленія.
Романы съ такою цѣлію сдѣлались однимъ изъ господствующихъ родовъ литературы послѣдующаго времени; отброшена была только аллегорія. Успѣхъ Телемака вызвалъ множество подражателей Фенелону; въ 1730 году французскій аббатъ Террассоиъ издалъ книгу, которую внослѣдствіи перевелъ Фонъ-Визинъ подъ заглавіемъ: Жизнь Сива, царя египетскаго. Такими же нравственно-политическими романами были во второй половииѣ 18-го вѣка: Велизарій Мармонтеля и Нума Помпилій Флоріапа, также переведенные вскорѣ на русскій языкъ. Наконецъ, одшіъ изъ тогдашнихъ писателей нашихъ, Херасковъ, не
// 54
довольствуясь переводомъ послѣдней изъ названныхъ книгъ, вздумалъ и самъ приняться за сочиненіе нравоучительныхъ романовъ въ этомъ вкусѣ: такъ явились сперва его Кадмъ и Гармонія, а потомъ Полидоръ, длинныя, убійственныя повѣствованія, и однакоже передъ вторымъ изъ нихъ авторъ, безъ всякаго состраданія къ читателю, объявляетъ, что для прочтенія Полидopa необходимо напередъ прочесть всего Кадма. Сохранилось преданіе, что Аргенида Барклаева, которая подала намъ поводъ коснуться всѣхъ этихъ романовъ, составляла любимое чтеніе Лейбница. Ее усвоили себѣ почти всѣ европейскія литературы; Нѣмцы и Французы перелагали ее по нѣскольку разъ; на польскомъ языкѣ кто-то далъ и ей, какъ послѣ бывало съ Телемакомъ, стихотворную форму. Русскихъ познакомилъ съ этою книгой Тредьяковскій, который, при всей своей неловкости въ обращеніи съ нашимъ новорожденнымъ письменнымъ языкомъ, заслуживаетъ однакожъ въ потомствѣ добраго слова за свое стараніе переводами лучшихъ иностранныхъ сочиненій способствовать къ образованію юнаго русскаго общества. Аргениду, такъ же какъ и Ролленеву исторію, безпримѣрный трудоположникъ перевелъ два раза: первый переводъ сдѣлалъ опъ еще бывши студентомъ Московской академіи, по самъ находилъ его негоднымъ, и впослѣдетвіи, по приказанію графа К. Г. Разумовскаго, перевелъ всю книгу снова. Перемѣшивая въ ней, по примѣру подлинника, прозу съ стихами, Тредьяковскій здѣсь въ первый разъ употребилъ гекзаметръ и позволилъ себѣ еще другую новость,—дактилическую рифму, окончательно введенную у насъ только Жуковскимъ. Въ концѣ каждой главы романа помѣстилъ онъ подробный миФологическія и историческія примѣчанія. Такое чтеніе должно было, безъ сомнѣнія, обогатить умъ Державина множествомъ полезнымъ свѣдѣній, но вмѣстѣ съ тѣмъ не могло не подѣйствовать вредно на развитіе его вкуса и литературнаго языка. Слѣды этого вліянія писаній Сумарокова в Тредьяковскаго, читанныхъ Державипымъ въ молодости, никогда не переставали болѣе или менѣе отражаться на его сочиненіяхъ, особенно прозаическихъ.
Третье произведеніе иностранной литературы, съ которым
// 55
Державинъ, познакомился въ Казани, было: ІІриключенiя маркиза Г. (Глаголя, по тогдашнему обыкновенію называть буквы славянскими ихъ именами). Оно состоитъ изъ шести томовъ, но Державинъ, находясь въ гимназіи, могъ имѣть въ рукахъ только первые четыре, переведенные И. П. Елагинымъ[32]. Содержаніе книги соcтавляетъ разсказываемая самимъ героемъ исторія его жизни: маркизъ Глаголь странствуетъ и испытываетъ разнаго рода несчастія—потерю родныхъ, неволю и проч.; но и въ самыхъ горестныхъ обстоятельствахъ онъ остается добродѣтельнымъ; весь романъ пересыпанъ нравоучительными размышленіями и наставленіями. Такіе мемуары разныхъ вымышленныхъ лицъ, особливо же поучительныя описанія путешествій ихъ въ далыіія страны, со множествомъ приключеній, были въ большой модѣ. Подлинникъ этого романа вышелъ въ Парижѣ въ первый разъ въ 1729 г., безъ имени автора, подъ заглавіемъ: «Mémoires du marquis*** ou Aventures d’un homme de qualité qui s’est retiré du monde». Авторомъ былъ одинъ изъ самыхъ плодовитыхъ писателей 18-го вѣка, аббатъ Прево, извѣстный между-прочимъ своею трагическою смертью подъ пожемъ анатома.
Русскіе во второй половинѣ 18-го столѣтія читали«маркиза Г.» тѣмъ съ большею жадностію, что для нихъ въ этомъ переводѣ была новостью гладкая и даже изящная, по своему времени, проза. И въ самомъ дѣлѣ, въ пятидесятыхъ годахъ что было имъ читать, кромѣ названныхъ книгъ? A тѣмъ болѣе, чтб было читать Державину въ Казани, гдѣ, безъ сомиѣнія, даже русскія книги составляли тогда рѣдкость, нѣмедкія же доставать было еще трудпѣе? Тогда еще не было ни Писъмовника Курганова (изд. 1769), ни романовъ Хераскова, ни даже еочиненій и переводовъ Федора Эмипа, который началъ печатать ихъ только въ шестидесятыхъ годахъ. Самъ директоръ гимназіи, Веревкинъ, который лѣтъ черезъ тридцать послѣ того, въ старости, хвалился, что перевелъ 168 вальяжныхъ томовъ и собирался вдобавокъ переводить французскую Энциклопедію[33], въ то время издалъ еще не много.
// 56
Русскіе писатели, съ трудами которыхъ Державинъ познакомился въ Казани, были еще живы; но Ломоносовъ и Тредьяковскій приближались уже къ концу своего поприща. Напротивъ, Сумароковъ и Елагинъ жили еще довольно долго послѣ того; ниже увидимъ, что съ первымъ нашъ поэтъ имѣлъ въ 1770 году недружеское етолкнввеніе въ Москвѣ и иаписалъ па него эпиграмму; въ домѣ же Елагина Державинъ былъ въ послѣдствіи (1775) однимъ изъ короткихъ знакомыхъ.
Чтеніе подстрекнуло молодого ученика попытаться итти по слѣдамъ современныхъ ему писателей: онъ сталъ украдкою сочинять стихи, романы и сказки, но уничтожалъ эти первые опыты, рѣдко показывая ихъ даже товарищамъ. Для насъ въ этомъ извѣстіи всего важнѣе то обстоятельство, что и недостаточное образованіе, пріобрѣтенное Державипымъ въ гимназіи, было болѣе плодомъ собственныхъ самостоятельныхъ запятій нежели преподаванія, и что еще въ училищѣ чтеніе, пробудивъ его врожденный талантъ къ соревнованію литературнымъ знаменито стямъ, навсегда привлекло его къ поприщу писателя; важно при этомъ и указаніе тѣхъ образцовъ, подражаніе которымъ надолго наложило на него мертвящія оковы ложной теоріи.
Въ то самое время, какъ Державинъ воспитывался въ Казанской гимназіи, въ Московскомъ университетѣ[34] учился другой русскій писатель — Фонъ-Визинъ, который однимъ годомъ былъ моложе Державина, но почти тремя годами ранѣе его уже началъ гимназическій курсъ. Любопытно сравнить ходъ развитія обоихъ этихъ талантовъ, которые въ дальнѣйшей литературной дѣятельноети своей представляютъ между собой рѣзкія различія, но наиболѣе прославили себя почти одновременно, Державинъ — Фелицей, а Фонъ-Визинъ — Недорослемъ. Положеніе
// 57
Фонъ-Визина было настолько благопріятнѣе, насколько Москва была впереди Казани въ отношеніи къ общественной образованности и богаче педагогическими средствами. Изъ Казанской гимназіи возили въ Петербургъ только труды учениковъ; изъ Московской—самихъ гимназистовъ: въ число ихъ попалъ и Фонъ-Визинъ, когда ему было четырнадцать лѣтъ отроду. Въ Петербург онъ познакомился лично съ Шуваловымъ, Ломоносовымъ, Дмитревскимъ, былъ въ театрѣ и пристрастился къ драматическому искуству. Сдѣлавшись студентомъ по возвращеніи въ Москву, онъ уже началъ переводить для печати, и первые опыты его были изданы еще до оставленія имъ университета. Онъ зналъ три языка: латинскій, нѣмецкій и французскій, которому выучился по собственной охотѣ, послѣ петербургской поѣздки, и, поступивъ на службу въ одинъ годъ съ Державинымъ (1762), онъ въ самомъ началѣ ея имѣлъ случай побывать за границей. Сколько задатковъ для болѣе быстраго и блестящаго развитія! Зато Фонъ-Визинъ, двадцати лѣтъ отъ роду, уже и снискалъ извѣстность своимъ Бригадиромъ, тогда какъ Державинъ еще и въ слѣдующія два десятилѣтія почти не обращалъ на себя вниманія. Прибавимъ, что ученіе Фонъ-Визина въ гимназіи и университетѣ продолжалось около семи лѣтъ, а Державинъ употребилъ на свой гимназическій курсъ всего три года. Но въ воспитаніи ихъ есть одна общая черта: оба они рано пристрастились къ самостоятелыіымъ занятіямъ, и каждый по-своему удовлетворялъ этой наклонности.
Державинъ не успѣлъ кончить и скуднаго гимназическаго курса, когда, въ началѣ 1762 года, пришло изъ Петербурга требованіе, чтобъ онъ немедленно явился въ Преображенскій полкъ. За два года передъ тѣмъ Веревкинъ, какъ мы видѣли, привезъ Державину извѣстіе, что онъ, въ награду за свои успѣхи въ рисоваміи и черченіи, объявленъ кондукторомъ инженернаго корпуса, послѣ чего гимназистъ носилъ даже мундиръ этого ведомства. Но между тѣмъ оказалось совсѣмъ другое: имя Державина очутилось въ спискѣ гимназистовъ, присланномъ отъ Шувалова въ канцелярию Преображенскаго полка, и въ слѣдствіе того онъ записанъ солдатомъ въ этотъ полкъ. Какъ
// 58
это сдѣлалось, не объяснено въ запискахъ Державина: всего вѣроятнѣе, что кураторъ забылъ обѣщаніе, данное Веревкину, и велѣлъ разместить всѣхъ отличившихся гимназистовъ въ разные гвардейскіе полки. Во всякомъ случаѣ поступленіе въ военную службу было противно планамъ какъ самого Державина, такъ и покойнаго отца его, который, въ послѣднюю свою поѣздку въ Москву, прямо отказался отъ сдѣланнаго ему предложенія отдать сына въ гвардію: издержки, сопряженныя съ службой этого рода, пугали Державиныхъ.
Видя постигшую молодого человѣка судьбу, мы въ недоумѣніи спрашиваемъ себя: отчего, при ясно-опредѣленной цѣли новой гимназіи служить разсадникомъ для высшихъ учебныхъ заведеній, Шуваловъ, вмѣсто того, чтобы пропускать лучшихъ воспитанниковъ ея въ университетъ, записывалъ ихъ преждевременно въ гвардейскіе полки? Вѣроятно, причиной тому были военныя обстоятельства, — Семилѣтняя война, поглощавшая такъ много людей. Извѣстно впрочемъ, что казанскіе гимназисты, сверстники Державина, отчасти въ видахъ улучшенія матеріальныхъ условій жизни, сами рвались въ военную службу, и что Московскій университетъ, съ прискорбіемъ замѣчая между ними такое неблагопріятное для науки стремленіе, убѣждалъ начальство гимназіи стараться всѣми мѣрами удерживать понятливыхъ и прилежныхъ учениковъ. Несмотря на то, въ теченіе одного 1761 года изъ гимназіи выбыло тридцать-пять человѣкъ для поступленія въ военную службу.
При записаніи Державина въ Преображенскій полкъ, ему изготовленъ былъ пашпортъ, по которому онъ могъ пробыть въ гимназіи только до паступленія 1762 года и который с тѣхъ порь оставался въ полковой канцеляріи. По смерти Елисаветы Петровны, новый императоръ, Петръ III, замышляя походъ въ Данію одновременно съ продолжавшеюся Семилѣтией войной, приказалъ потребовать на службу въ полки всѣхъ отпускныхъ. Въ слѣдствіе этого-то пришла въ гимназію бумага и о Державинѣ. Онъ былъ очень озадаченъ такимъ неожидаішымъ вызовомъ, по надо было ѣхать не теряя времени, потому что съ истеченія срока отпуску шелъ уже второй мѣсяцъ. И вотъ директоръ Савичъ получилъ слѣдующую просьбу:
//
// 59
«Въ Казанскіи гимназіи: лейбъ-гвардіи Преображенскаго полку солдата Гаврилы Державина
«Доношеніе.
«Нахожусь я именованной въ реченныхъ гимназіяхъ съ 759 году, гдѣ обучался до сего 762 году въ разныхъ классахъ, н прошлаго 761 года записанъ я въ лейбъ-гвардіи Преображенской полкъ, о чемъ Казанская гимназія сама не безызвестна. А нынѣ склонность моя и лѣта болѣе не дозволяютъ быть при оной гимназіи, а желаю вступить въ дѣйствительную службу Его Императорскаго Величества въ вышеозначенной лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ. Къ сему
«Того ради Казанскія гимназіи покорно прошу сіе мое доношсніе принять, меня изъ оныхъ гимназій выключить и дать о поступкахъ моихъ въ бытность при гимназіяхъ атестатъ и дм проѣзду моего въ Санктъ-Петербургъ пашпортъ. Февраля 2 дня 1762 году. Доношенію лейбъ-гвардіи Преображенскаго полку солдатъ Гаврило Державинъ руку приложилъ» *.
Въ одномъ неконченномъ сочиненіи[35], которое онъ началъ было писать въ 1811 году для чтенія въ Бесѣдѣ любителей россійскаго слова, Державинъ говоритъ: «Недостатокъ мой исповѣдую въ томъ, что я былъ воснитанъ въ то время и въ тѣхъ предѣлахъ имперіи, когда и куда не проникало еще въ полной мѣрѣ просвѣщеніе наукъ не только на умы народа, но и на то состояніе, къ которому принадлежу. Насъ научали тогда: вѣрѣ — безъ катихизиса, языкамъ — безъ грамматики, числамъ и измѣренію — безъ доказательствъ, музыкѣ — безъ нотъ, и тому подобное. Книгъ, кромѣ духовныхъ, почти никакихъ не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокія и обширныя свѣдѣніи». Эти замечательный слова показываютъ, какъ самъ Державинъ ясно понималъ, чего ему недоставало въ сравненіи съ людьми, которые въ молодости были счастливѣе его и получили болѣе удовлетворительное восіпитаніе. Около того времени, когда высказано было это скромное сознаніе, начиналъ свое общественное воспитанiе знаменитѣйшій русскій поэтъ, который
// 60
талантомъ своимъ долженъ былъ затмить и Державина, и всѣхъ своихъ предшественниковъ. Какъ Царскосельскій лицей, возникшій черезъ сто лѣтъ послѣ рождешя Ломоносова, гордится именемь Пушкина на первой сгранпцѣ своей исторіи, такъ и начало Казанской гимназіи озарено славой Державина. Временно закрытая въ 1789 году, но возстановленная императоромъ Павломъ, эта гимназія 21-го января 1868 праздновала столѣтнюю годовщину своего существованія и удостоилась тогда получить наименованіе «Императорской». Въ высочайшемъ рескриптѣ, данномъ по этому случаю на имя министра народнаго просвѣщенія, находятся между-прочимъ слѣдующія слова: «Изъ семнадцати тысячъ ея воспитанниковъ многіе съ честью подвизались въ различиыхъ отрасляхъ государственной службы и на поприщѣ науки и литературы; имя одного изъ нихъ—Державина останется навсегда незабытымъ и дорогимъ для русскаго народа»[36]. Сопоставленіе Державина съ Пушкинымъ, кстати подвернувшееся подъ перо наше, подаетъ намъ поводъ припомнить здѣсь еще другое сравненіе между этими двумя поэтами. «Превосходный стихъ Державина», по замѣчанію г. Шелгунова, «дѣлалъ его такимъ популяризаторов новыхъ идей, которыя онъ изъ кружка интеллигенціи и вельможества, въ которомъ вращался, проводилъ въ начинавшую читать грамотную публику, что воспитательное его значеніе было конечно гораздо больше, чѣмъ въ первой половинѣ 19-го вѣка воспитательное значеніе Пушкина»[37]. Наконецъ, въ довершеніе параллели между обоими замечательными писателями, можно привести то, что и Пушкинъ развитіемъ своимъ гораздо болѣе былъ обязанъ своей самодѣятельности и обширной начитанности нежели правильному ученію, которымъ онъ, вообще говоря, мало пользовался. «Скоро явится свѣту новый Державинъ», говорилъ о Пушкинѣ маститый лирикъ незадолго передъ своею кончиной. Но Пушкинъ настолько же сталъ выше Державина, насколько Россія шагнула впередъ въ полустолѣтіе, протекшее отъ учрежденія Казанской гимназіи до основанія лицея.
// 61