ОБЩIЙ ВЗГЛЯДЪ НА ДЕРЖАВИНА.
//5
Долго имя Державина совмѣщало въ себѣ понятіе и литературнаго, и гражданскаго величія. При жизни своей онъ пользовался славой геніальнаго поэта и заслуженнаго сановника. Въ печати выражалось безусловное благоговѣніе къ его таланту: изрѣдка появлялись, правда, рукописные пасквили на нѣкоторыя обстоятельства его служебной деятельности, но въ литературѣ не слышалось ни одного голоса противъ него. Еще и въ 20-хъ и 30-хъ годахъ нашего столѣтія журналы единогласно превозносили его: это мы видимъ въ Сынѣ Отечества, въ Московскомъ Телеграфѣ, въ Библiотекѣ для Чтенія и проч.[1]. Лучшіе представители русской мысли выражали глубокое уваженіе къ Державину. Назовемъ для примѣра княгиню Дашкову, И. И. Шувалова, Дмитріева, Карамзина, М. Н. Муравьева, Болховитинова, Батюшкова, Жуковскаго, Пушкина, Гоголя, Полевого, С. Т.Аксакова. Хотя уже и Мерзляковъ изрѣдка съ робостію намекалъ на недостатки въ одахъ Державина, но только въ началѣ 1840-хъ годовъ его впервые призвала на судъ болѣе взыскательная критика: Бѣлинскій, не менѣе высоко цѣня его талантъ, выставилъ однакожъ слабыя стороны его произведеній, именно невыдержанность ихъ въ цѣломъ и частностяхъ, преобладаніе дидактики, отсутствіе художественности въ
// 6
отдѣлкѣ и примѣсь реторики. Но, признавая эти недостатки, Бѣлинскій въ то же время говорилъ: «Нечего жалѣть, что Державинъ не былъ поэтомъ-художникомъ ; лучше подивиться тѣмъ свѣтозарнымъ проблескамъ поэзіи и художественности, которыми такъ часто и такъ ярко вспыхиваетъ дидактическая по своему преобладающему элементу поэзія этого могучаго таланта... Талантъ Державина великъ, но онъ не могъ сдѣлать больше того, что позволили ему его отношенія къ историческому положенію общества въ Россіи... Богатырь поэзіи по своему природному таланту, Державинъ, со стороны содержанія и формы своей поэзіи, замѣчателенъ и важенъ длянасъ, его соотечественниковъ: мы видимъ въ немъ блестящую зарю нашей поэзіи... Не съ легкою ношею, а весь дойдетъ Державинъ до позднѣйшаго потомства».... Такимъ образомъ Бѣлинскій, какъ онъ самъ впослѣдствіи высказалъ, умѣлъ равно уберечься «и отъ дѣтскаго, безотчетно восторженнаго удивленія къ Державину, и отъ ложной гордости успѣхами современности, гордости, которая мѣшаетъ отдавать справедливость заслугамъ прошедшаго»[2].
Но совершенный переворотъ во взглядахъ большинства нашихъ литературныхъ судей на Державина произошелъ внезапно въ концѣ 50-хъ годовъ. Это было въ тѣсной связи съ обнаружившимся въ началѣ нынѣшняго царствованія, послѣ крымской войны, движеніемъ во внутренней жизни Россіи: какъ нарочно, въ то самое время въ первый разъ появились Записки Державина[3]. Незадолго передъ тѣмъ въ литературѣ возникло новое направленіе, весьма мѣтко названное обличительнымъ. Оно было тогда въ полномъ разгарѣ. Записки Державина представляли обширное поле для приложенія къ писателю и гражданскому дѣятелю вновь заявленныхъ требованій. Державинъ имъ не удовлетворялъ, и вотъ на него ополчилась почти вся тогдашняя наша печать. Современникамъ открылось любопытное и поучительное зрѣлище.
// 7
Выходки противъ Державина сделались любимою темой журнальныхъ критиковъ, хотѣвшихъ прослыть передовыми людьми; не безъ злорадства пользовались всякимъ случаемъ, чтобы кстати и некстати бросить грязью въ сверженнаго идола. Настало время, которое предсказывалъ поэтъ, когда, воображая свой бюстъ на царскосельской колоннадѣ, онъ обращался къ самому себѣ съ словами:
«Увы! легко случиться можетъ,
Поставятъ и тебя льстецомъ...
…………………………………….
То, можетъ-быть, и твой кумиръ
Черезъ рѣшетки золотыя
Слетитъ и разсмѣшитъ весь міръ,
Стуча съ крыльца, ступень съ ступени,
И скатится въ древесны тѣни»... [4]
Въ Державинѣ стали отрицать всякое достоинство: его бранили въ журналахъ и учебникахъ, бранили съ профессорскихъ кафедръ, бранили на школьныхъ скамьяхъ. Къ сожалѣнію, эта односторонняя хула, смѣнившая прежній безсознательиый восторгъ, часто отзывалась ожесточеніемъ, несовмѣстнымъ съ просвѣщенной критикой, и большею частью обличала въ судьяхъ самыя поверхностныя понятія о томъ, что составляло предметъ ихъ безпощадныхъ приговоровъ. Здѣсь опять невольно припоминаются какъ бы пророческія слова, сказанныя Бѣлинскимъ въ статьѣ о Державинѣ за шестнадцать лѣтъ до эпохи, о которой рѣчь идетъ: «Чѣмъ одностороннѣе мнѣніе», замѣтилъ онъ, «тѣмъ доступнѣе оно для большинства, которое любитъ, чтобъ хорошее непремѣнно было хорошимъ, а дурное дурнымъ, и которое слышать не хочетъ, чтобъ одинъ и тотъ же предметъ вмѣщалъ въ себѣ и хорошее и дурное. Вотъ почему толпа, узнавъ, что за какимъ-нибудь великимъ человѣкомъ водились слабости, свойственныя малымъ людямъ, всегда готова сбросить великаго
// 8
съ его пьедестала и ославить его негодяемъ и безнравственнымъ человѣкомъ»[5].
Но такимъ прискорбнымъ ослѣпленіемъ не могли заразиться люди, понимавшіе, что каковы бы ни были недостатки, раскрытые въ Державинѣ его записками, сущность его таланта и значеиіе его въ литературѣ нисколько отъ того не измѣнялись. Тогда-то ІІ-е Отдѣленіе Академіи наукъ рѣшилось безотчетному осужденію поэта противопоставить полное историко-критическое изданіе сочиненій его, какъ самое широкое и твердое основаніе для серіозной критики*. Никто не станетъ отрицать, что этотъ трудъ въ характерѣ котораго съ самаго начала легко было замѣтить отсутствіе всякаго пристрастія, мало по малу способствовалъ къ возстановленію въ обществѣ болѣе спокойнаго отношенія къ Державину. Впрочемъ туть дѣйствовала конечно и та отрезвляющая охота къ изученію прошлаго, которая съ 60-хъ годовъ стала замѣтно развиваться въ русскомъ читающемъ мірѣ. По мѣрѣ того, какъ расширялся его кругозоръ, гулъ легкомысленнаго глумленія надъ поэтомъ болѣе и болѣе умолкалъ, яснѣе и яснѣе становилось его историческое значеніе. Правда, и теперь еще слышатся отголоски вызванной имъ бури; и теперь еще появляются статьи, въ которыхъ не жалѣютъ красокъ, чтобъ представить пеблагопріятные для его памяти факты въ преувеличенномъ или даже извращенномъ видѣ; и теперь еще разсѣянные въ учебникахъ нападки на Державина поддерживаютъ въ школѣ какое-то исключительное предубѣжденіе противъ этого писателя **; но по крайней мѣрѣ уже весьма многіе понимаютъ, что крайности въ этомъ направленіи устарѣли и стали смѣшными; уже и въ литературѣ и въ школѣ встрѣчаются безпристрастныя и здравыя сужденія о Державинѣ.
Мы сами далеки отъ преувеличенія заслугъ его; но думаемъ, что при всѣхъ своихъ недостаткахъ онъ имѣетъ полное право на почетное мѣсто въ литературной и общественной исторіи русскаго народа. Если мы, несмотря па заблужденія и слабости другихъ писателей, — Кантемира, Ломоносова, Сумарокова, даже
// 9
ославленнаго Тредьяковскаго, — внимательно знакомимся съ трудами ихъ, то не заслуживаетъ ли и Державинъ серіознаго изученія? Въ ряду русскихъ людей всѣхъ вѣковъ онъ всегда останется знаменитымъ историческимъ лицомъ. По силѣ и самобытности таланта онъ былъ конечно первымъ русскимъ поэтомъ 18-го столѣтія и однимъ изъ самыхъ крупныхъ представителей поэзіи во всѣ времена и у всѣхъ народовъ. Кромѣ того, онъ игралъ замѣтную роль въ администраціи и общественной жизни; имя его тѣсно связано со многими памятными событіями второй половины прошлаго и начала нынѣшняго вѣка.
Призваніе писателей — развивать и направлять духовную жизнь народа. Они должны будить въ немъ мысль и поддерживать уваженіе ко всему, чтб дорого для человѣчества. Особенно важно призваніе литературы въ такія эпохи, когда общество еще мало образовано, когда въ немъ преобладаютъ невѣжество и чувственные инстинкты : тогда писатель, здраво понимающей свою задачу, можетъ имѣть на своихъ согражданъ великое нравственное и воспитательное вліяніе. Таково именно было положеніе Державина: когда еще не была выработана у насъ простая и легкая прозаическая рѣчь, онъ заговорилъ новымъ по звучности и складу русскимъ стихомъ; очаровывая читателей, онъ пробѵждалъ въ нихъ возвышенныя чувства и ставилъ передъ ними идеалы въ живыхъ примѣрахъ отечественныхъ героевъ и сановниковъ, напоминая въ яркихъ образахъ святыя истины, вѣчные законы добра и чести. При всемъ несовершенствѣ своихъ одъ со стороны художественной выдержки и внѣшней отдѣлки, онъ вполнѣ удовлетворялъ тогдашнимъ эстетическимъ требованіямъ. Такимъ образомъ онъ безспорно отвѣчалъ потребностямъ своего времени, и вотъ въ чемъ можетъ-быть заключалась одна изъ главныхъ причинъ его необычайнаго успѣха.
При изображенiи дѣятеля другой эпохи надо всего болѣе остерегаться часто повторяющейся между нами ошибки, именно обсужденія и оцѣнки понятій и поступковъ его по отношенію къ нынѣшнимъ требованіямъ. Какъ ни избита осуждающая этотъ пріемъ истина, считаемъ нелишнимъ напомнить ее. Конечно, для
// 10
насъ поэзія Державина утратила значительную долю своего обаянія; но съ исторической точки зрѣнія мы должны цѣнить ее тѣмъ выше, что школьное образованіе его было крайне плохо, что вся обстановка его, съ самаго вступленія въ свѣтъ, была въ рѣзкомъ противорѣчіи съ его наклонностями и могла бы подавить ихъ, еслибъ опѣ были слабѣе. Зная сферу, въ которой онъ провелъ свою молодость и первые годы зрѣлаго возраста, мы не можемъ не удивляться относительной высотѣ достигнутаго имъ развитія, силѣ самороднаго дарованія, вышедшаго съ такимъ блескомъизъ борьбы съ обстоятельствами. Новѣйшіе критики часто упрекали его за лесть, за корыстный побужденія въ творчествѣ; въ какой степени справедливы эти обвиненія, окажется далѣе; теперь же мы только спросимъ, такія ли побужденія заставляли его неустанно трудиться надъ усовершенствованіемъ своего таланта, читать и распространять свои свѣдѣнія и въ душной атмосферѣ казармы, и въ тревогахъ походной жизни, и въ охлаждающемъ умъ канцелярскомъ быту. Ни военная служба, ни соприкосновеніе съ бюрократией, ни наконецъ дворская жизнь не погубили его дарованія; за любовь къ литературѣ его гналъ началыникъ, бранилъ чиновный людъ, осмѣивали царедворцы; но онъ всетаки остался вѣренъ своему призванію и до конца не измѣнилъ поэзіи. Многіе въ наше время утверждали, что самъ онъ ставилъ свою службу выше авторства, но это несправедливо: мысль его стиха: «А я піитъ, и не умру»[6] была не разъ выражаема имъ и въдругихъ формахъ. Если иногда онъ говорилъ, что пишетъ только въ свободное отъ дѣлъ время[7], то это было лишь для успокоенія другихъ, для того, чтобы оправдать себя въ глазахъ начальства и тѣхъ, которые твердили, что стихотворство мѣшаетъ дѣлу, что писатель не годенъ для службы.
Какъ государственный человѣкъ, онъ конечно не пріобрѣлъ особеннаго значенія для потомства, оставилъ менѣе слѣдовъ своего существованія; по и на этомъ поприщѣ онъ памятенъ по своей энергіи, честности, человѣчности и гражданскому мужеству.
// 11
Многіе общественные вопросы рѣшались имъ съ замѣчательнымъ практическимъ смысломъ; многія тяжебныя дѣла окончены имъ съ полнымъ безпристрастіемъ и справедливостью, снискавшими ему общее довѣріе и славу пеподкупнаго судьи. Мы увидимъ впослѣдствіи, какъ часто его избирали въ третейскіе судьи и опекуны. Не много было русскихъ людей, которые бы въ такой мѣрѣ какъ онъ умѣли соединить литературную дѣятельность съ общественною и служебною. Чтобы убедиться въ томъ, стоитъ хоть слегка пробѣжать семь томовъ его сочиненій, изъ которыхъ послѣдній, содержащій его труды въ прозѣ, могъ бы разростись въ нѣсколько такихъ же объемистыхъ книгъ, еслибъ мы не ограничились въ немъ строгимъ выборомъ изъ всего имъ написаннаго прозаическою рѣчью. Ту же разборчивость соблюдали мы впрочемъ и при печатаніи его переписки и неизданныхъ, особенно драматическихъ, сочиненій его и переводовъ. И все это писалось посреди столь же кипучей практической деятельности, среди исполненія должностныхъ обязанностей и порученій, среди хлопотъ и превратностей разнообразной и тревожной службы на разныхъ поприщахъ. И между тѣмъ рукописи его, исчерченныя поправками, показываютъ, что онъ нелегко удовлетворялся тѣмъ, что выливалось изъ-подъ пера его, что онъ не только въ стихахъ, но и въ прозѣ часто возвращался къ первымъ наброскамъ своимъ, измѣнялъ, а иногда и совершенно передѣлывалъ по нѣсколькуразъ то, что писалъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ очень много читалъ: изъ самыхъ сочиненій его и собственныхъ его объясненій къ нимъ можно видѣть, сколько произведенiй древней и новой литературы, отчасти весьма обширныхъ, было ему извѣстно и какъ хорошо онъ помнилъ прочитанное.
Въ 18-мъ вѣкѣ рѣзкіе, угловатые характеры были гораздо обыкновеннее чѣмъ въ наше время, когда болѣе распространенное между всѣми сословіями и притомъ болѣе искуственное воспитаніе подводитъ всѣхъ подъ одинъ довольно общій уровень образованія и на всѣхъ кладетъ однообразную печать сдержанности и приличія. Вмѣсто нынѣшняго сходства формъ и пріемовъ прежніе люди зачастую обнаруживали особенности, которыя въ наше время навлекаютъ на человѣка кличку чудака.
// 12
«Своеобразіе», по замѣчанію князя Вяземскаго; «обыкновенная принадлежность людей стараго чекана»[8]. Такихъ людей можно встрѣтить немало, напр., въ лѣтописяхъ европейскихъ университетовъ за прошлое столѣтіе; въ наше время мы причислили бы къ подобнымъ характерамъ также Ломоносова, Сумарокова и Тредьяковскаго. Къ тому же разряду людей можно отнести и Державина. Его отзывъ о самомъ себѣ, «что горячъ и въ правдѣ чортъ» (II, 178), не былъ самохвальствомъ. Эту сторону своей личности выказалъ онъ преимущественно въ многочисленныхъ ссорахъ и горячихъ спорахъ съ своими начальниками и сослуживцами, когда ради строгаго соблюденія закона не хотѣлъ допускать въ ихъ дѣйствіяхъ ни малѣйшаго произвола; изъ этого благороднаго источника происходили и столкновенія его съ самою императрицею, когда онъ удостоился приближенія къ ней.
Для оцѣнки характера его въ связи со всею эпохою, къ которой онъ принадлежалъ, необходимо вглядѣться въ замѣчательный ходъ его службы, представляющей непрерывный рядъ смѣнявшихся, какъ приливъ и отливъ, возвышеній и паденій, успѣховъ и неудачъ. Сынъ бѣднаго дворянина, не получившій почти никакого воспитанія, чему обязанъ онъ своимъ сравнительно блестящимъ положеніемъ во второй половинѣ царствованія Екатерины? Съ одной стороны, безъ сомнѣнія, самому себѣ, но съ другой—и особенному характеру этого царствованія. Быстрыя, разнородный способности Державина, его энергія, смѣлость и подвижность, его поэтическій даръ въ такомъ вѣкѣ, когда литературные труды высоко цѣнились монархами, все это не могло не выдвинуть его впередъ и не обратить на него милостей государыни, которая, любя отличать все необыкновенное, еще болѣе готова была возвышать людей, умѣвшихъ хвалить и прославлять ее. Будь Державинъ человѣкъ дюжинный или, по крайней мѣрѣ, менѣе тревожный, не столько рѣшительный и настойчивый,—онъ, послѣ перваго паденія, вѣроятно уже не поднялся бы вторично. Но онъ не успокоивался отъ неудачъ:
// 13
послѣ каждой невзгоды онъ снова начиналъ борьбу съ обстоятельствами и всякій разъ выходилъ изъ нея побѣдителемъ. Только въ старости, при императорѣ Александрѣ I, чуждый движенію встрепенувшагося общества, Державинъ долженъ былъ уступить напору новыхъ идей и окончательно сойти съ поприща гражданской дѣятельности. Возвысясь довѣріемъ императрицы и двухъ государей, онъ не хотѣлъ для поддержанія себя въ ихъ милости жертвовать своими убѣжденіями и не сохранилъ вполнѣ благоволенія ни одного изъ трехъ монарховъ, а въ послѣднее царствованіе подвергся даже совершенной опалѣ. Своими иногда ошибочными взглядами, нѣкоторыми поступками, которые съ точки зрѣнія нравственнаго достоинства конечно не могутъ быть оправданы, онъ платилъ дань своему вѣку и особенно жалкому своему воспитанію. Мы не можемъ также отрицать въ немъ излишней самоувѣренности, заносчивости, всегдашней наклонности къ превышенію власти, непомѣрнаго самолюбія и самообольщенія, изъ которыхъ истекала также его податливость вліянію лести и похвалы; но зато твердость, съ какою онъ отстаивалъ свои мнѣнія и правила, самое отсутствіе въ немъ всякой уклончивости и уступчивости въ сношеиіяхъ даже съ такими людьми, отъ которыхъ зависѣла его судьба, многія общественныя заслуги, его горячее сочувствіе всякому истинному величію, всякому благородному порыву и поступку, его добродушіе и просвѣщенное отношеніе къ подчиненнымъ ему лицамъ и подвластнымъ людямъ, примиряютъ насъ съ Державинымъ, какъ человѣкомъ, и не позволяютъ намъ слишкомъ рѣзко или иронически осуждать его недостатки.
Въ Державинѣ есть еще одна сторона, которая придаетъ изучеиію его особенную занимательность. Въ нашей старой литературѣ это одно изъ самыхъ живыхъ лицъ: въ его деятельности чрезвычайно много жизни и движенія. Онъ принадлежитъ къ разряду людей, наиболѣе высказывающихся; это свойство, въ соединеніи съ запальчивостью его нрава и рѣзкостью языка, играло важную роль въ его столкновеніяхъ. Той же особенности его мы обязаны тѣмъ, что изъ всѣхъ старинныхъ писателей нашихъ онъ оставилъ намъ самые обильные матеріалы для своей біографiи,
// 14
для объясиенія связи своихъ сочиненій съ современною действительностью. Уже и въ самыхъ стихахъ своихъ онъ высказывается болѣе нежели кто-либо другой изъ нашихъ поэтовъ 18-го вѣка, не исключая и хвастливаго Сумарокова; но, кромѣ того, Державинъ въ старости задумалъ присоединить къ своему поэтическому наслѣдію подробные комментаріи и хронологическія указания, что не приходило на мысль ни одному изъ остальныхъ современныхъ ему русскихъ писателей ; а за тѣмъ онъ, для объясненія своей служебной деятельности, написалъ еще и свои записки. Тщательное сбереженіе почти всѣхъ хранившихся у Державина до кончины его рукописей также выдвигаетъ его изъ большинства нашихъ дѣятелей и служитъ къ чести какъ его самого, такъ и пережившихъ его родственниковъ. Но по этому самому, при многосторонней его деятельности, при обширности и разнообразіи его сношеній, при громадной массѣ матеріаловъ, сохранившихся относительно его еще и въ архивахъ, и въ печатной литературѣ, біографiя Державина представляетъ трудъ довольно сложный.
Мы надѣемся, что предыдущія вступительныя замѣтки достаточно выясняютъ, до какой степени этотъ писатель достоинъ обстоятельнаго изученія и въ жизни, и въ произведеніяхъ своихъ. Въ заключеніе, чтобы дополнить образъ его, попытаемся представить нѣкоторыя внѣшнія черты его личности. Въ порѣ полнаго развитія силъ Державинъ былъ высокаго роста, держался прямо, имѣлъ быстрыя движенія, твердую походку. Въ обыкновенномъ настроеніи духа пріемы у него были мягкіе, во всемъ существѣ его чувствовалось добродушіе, расположеніе къ людямъ. Подчиненнымъ своимъ и молодымъ литераторамъ онъ всегда оказывалъ участливое вниманіе. Крупныя черты лица его никогда не были правильны и красивы; носъ и губы были у него довольно толстые; но вообще это было доброе русское, привѣтливое лицо, съ перваго же взгляда внушавшее сочувствіе и довѣріе. Говорилъ онъ скороговоркою, но, по словамъ И. И. Дмитріева, «отрывисто и не красно»[9]; намъ извѣстно сверхъ
// 15
того, что онъ нѣсколько шепелялъ; зато рѣчь его отличалась искренностью, простотою и живостью. Особеіннымъ жаромъ воспламенялась она и глаза его загорались яркимъ блескомъ, когда онъ высказывалъ одну изъ любимыхъ идей своихъ, когда напр, говорилъ о томъ, что задумавъ какое-нибудь доброе дѣло, не слѣдуетъ мѣшкать («Добро творить—не собираться, А должно делать, дѣлать вмигъ»[10]), или разсуждалъ о величіи и славѣ Россіи, или разсказывалъ о дѣлѣ, въ которомъ ему приходилось горячо отстаивать правду. Когда ничто не возбуждало его, онъ въ позднѣйшіе годы легко предавался дремотѣ, даже посреди общества. Глядя на его открытую физіономію, бесѣдуя съ нимъ, трудно было не повѣрить словамъ поэта о самомъ себѣ:
«Не умѣлъ я притворяться,
На святого походить,
Важнымъ саномъ надуваться
И философа брать видъ.
Я любилъ чистосердечье,
Думалъ нравиться лишь имъ,
Умъ и сердце человѣчье
Были геніемъ моимъ»....
Сознавая свои недостатки, онъ обезоруживаетъ строгаго потомка заключительными словами этой пьесы:
«Брось, мудрецъ, на гробъ мой камень,
Если ты не человѣкъ» [11].
// 17