ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Положение в отставке (1803—1816)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

 

 

ПОЛОЖЕНІЕ ВЪ ОТСТАВКѢ.

 

(1803 — 1816).

// 853

// 854

 

1. ОТНОШЕНІЯ КО ДВОРУ.

 

Съ увольненіемъ отъ службы не вполнѣ прекратились прежнія отношенія Державина къ государю и императорскому семей­ству. Самъ онъ нисколько не измѣнился въ своемъ благоговѣніи къ высокимъ свойствамъ Александра и въ приверженности къ лицу его, какъ видно изъ многихъ позднѣйшихъ отзывовъ и стиховъ поэта. Нѣсколько разъ подавалъ онъ императору записки по государственнымъ вопросамъ, особенно же о мѣрахъ къ оборонѣ имперіи отъ Наполеона: сперва представлялъ онъ о томъ пись­менно и словесно въ концѣ 1806 и въ началѣ 1807 года, а потомъ въ 1812 году. Обѣ записки его по этому предмету напеча­таны въ нашемъ изданіи; послѣдняя изъ нихъ была передана имъ лично принцу Ольденбургскому въ Новгородѣ, куда поэтъ ѣздилъ на дворянское собраніе по поводу манифеста о всеобщемъ ополченіи и пожертвованіяхъ[1019]. Но, кажется, государь мало обратилъ вниманія на представленiя своего бывшаго министра, который, посылая В. С. Попову копіи со второй изъ упомянутыхъ запи- сокъ, сообщалъ о пріемѣ первой: «Меня обѣщали призвать и вы­слушать мой планъ, но послѣ пренебрегли и презрѣли какъ сти­хотворческую горячую голову; но теперь, къ несчастію, все чтó я говорилъ сбывается».

Въ частныхъ своихъ отношеніяхъ ко двору онъ продолжалъ // 855

пользоваться милостью царской фамиліи, и въ началѣ 1804 года писалъ Капнисту: «При дворѣ мнѣ кажутъ довольно уваженiя, зовутъ на обѣды, на балы, и вчерась былъ у вдовствующей им­ператрицы, а сегодня къ императору званъ на ужинъ, да и каж­дую недѣлю удостоиваюсь сей чести отъ государыни»[1020].

Въ Екатерининъ день 1804 года императоръ Александръ во дворцѣ подошелъ къ Державину и спросилъ, был ли онъ нака­нунѣ въ театѣе на первомъ представленib трагедiи Озерова Эдипъ въ Афинахъ и какъ ему эта трагедiя понравилась. «Я и прочiе», говоритъ Державинъ въ запискѣ къ Оленину, «отвѣтствовали, что очень хороша, а онъ отозвался, что непремѣнно поѣдетъ ее смо­трѣть. Мы отвѣтствовали, что ваше величество ободрите своимъ благоволенiемъ, которому подобнаго въ Россіи прежде не вида­ли. —Я радъ, сказалъ онъ»[1021].

Въ началѣ 1812 года, когда Державинъ ѣздилъ къ импе­ратрицѣ Марiи Феодоровнѣ въ Гатчину, она просила его напи­сать стихи въ альбомъ ея, и онъ доставилъ графу Головкину заимствованную изъ скандинавской древности, странную по вы­мыслу «балладу» Жилище богини Фригги[1022], разумѣя подъ этимъ именемъ государыню. Когда ожидали возвращенiя Александра изъ армiи въ іюнѣ 1814 года, дворянство Новгородскаго уѣзда избрало Державина своимъ депутатомъ при встрѣчѣ государя. Говоря объ отношенiяхъ поэта къ императору, нельзя не упо­мянуть о его посланiи къ царевичу Хлору, написанномъ еще въ 1802 году (лѣтомъ, въ Званкѣ), вскорѣ послѣ калужскаго слѣдствiя и за нѣсколько мѣсяцевъ до назначенiя въ министры. Чи­татели конечно помнятъ, что царевичемъ Хлоромъ названъ Але­ксандръ въ сказкѣ, написанной Екатериною II для своего малолѣтнаго внука и подавшей поводъ къ сочиненiю Фелицы. Посла­нiе къ Хлору — явное подражанiе этой послѣдней одѣ; оно гораздо слабѣе ея, но содержитъ нѣсколько стиховъ, удачно характери­зующихъ молодого императора (II, 405). // 856

Послѣднимъ знакомъ вниманія Александра къ Державину былъ рескриптъ отъ 16 мая 1816 г., данный слѣдовательно ме­нѣе чѣмъ за два мѣсяца до смерти поэта. Родственникъ его Ф. П. Львовъ, оставшись безъ мѣста по случаю изданiя новыхъ штатовъ для комиссiи законовъ, где онъ служилъ, обратился къ государю со всеподданнейшимъ прошенiемъ о назначенiи ему другой должности, и Державинъ писалъ о томъ статсъ-секретарю Кикину. Государь, не находя возможнымъ удовлетворить это хо­датайство, счелъ нужнымъ объяснить причины того въ рескриптѣ Державину: «Видя сомнѣніе ваше насчетъ присланной ко мнѣ Львовымъ просьбы, извѣщаю васъ, что просьба сiя мною не забыта, но оставлена мною безъ вниманiя, потому что» и проч.[1023].

Несмотря на сохраненiе лестной связи со дворомъ и вообще почетное положенiе свое, Державинъ, лишившись прежняго сво­его влiянiя ш чувствуя себя уединеннымъ, тяготился иногда своею отставкою. Когда въ 1806 году Поповъ, поздравляя его съ но­вымъ годомъ, прислалъ ему какихъ-то гостинцевъ съ Решетиловской ярмарки, онъ отвѣчалъ: «Я принимаю ихъ (т.е. поздравленіе и подарокъ) тѣмъ въ наибольшей цѣнѣ, что оказываете вы мнѣ въ такое время дружеское расположенiе, когда другiе, имѣвшiе опыты бóльшаго лично къ нимъ доброжелательства, меня совсѣмъ позабыли»[1024].

 

2. ЛИТЕРАТУРНЫЯ СВЯЗИ И ПРЕДПРІЯТІЯ.

 

21-го декабря 1803 года умеръ Н. А. Львовъ, который въ послѣднiе годы жизни сталъ очень болѣзненъ, часто отсутство­валъ изъ Петербурга и потому не могъ уже имѣть для Держа­вина прежняго значенiя. Въ послѣднее время онъ ѣздилъ лѣчиться къ кавказскимъ минеральнымъ водамъ и составилъ ихъ описанiе. При кончинѣ ему было не болѣе 52-хъ лѣтъ отроду. По случаю этой потери Державинъ писалъ Капнисту: «Поистинѣ сiе насъ поразило. Вотъ, братецъ, уже двое изъ стихотворческаго круга нашего на томъ свѣтѣ. Я говорю о Хемницерѣ и // 857

Нихолаѣ Александровичѣ»[1025]. На смерть послѣдняго онъ написалъ стихи Память другу (II, 459), которые, съ нѣкоторыми по­правками Дмитрiева, и были напечатаны въ Вѣстникѣ Европы. Жена Львова прожила еще до 1807 года и также была оплакана Державинымъ (въ пьесѣ Поминки, II, 666). Оба супруга похоронены въ своемъ Никольскомъ, при посѣщеніи котораго въ 1810 году поэтъ опять написалъ стихи (На гробь переводчика Анакреона, III, 444). Свою вѣрность давнишней дружбѣ и ува­женiе къ памяти Львова онъ, однакожъ, лучше всего доказалъ тѣмъ, что трехъ осиротѣвшихъ дочерей его прiютилъ у себя. Двѣ старшія, Елисавета и Вѣра, еще при жизни Державина вышли замужъ (первая въ 1810 г., за Ф. П. Львова; вто­рая въ 1812-мъ, за генерала Воейкова); меньшая же, Пра­сковья Николаевна, оставалась при немъ до самой смерти его, любила и лелѣяла его какъ отца, услаждала досуги его чтенiями вслухъ и подробно описала послѣднее время его жизни. Позднѣе она вышла за извѣстнаго Конст. Матв. Бороздина.

Въ концѣ прошлаго и въ началѣ нынѣшняго столѣтiя была мода издавать поэтическiе труды съ виньетами. Такъ въ Гер­манiи изотовлялись рисунки къ стихотворенiямъ Рамлера[1026]. По примѣру изданiя драматическаго произведенiя Екатерины II: Начальное правленіе Олега, Капнистъ въ 1796 году напечаталъ свои сочиненiя съ гравюрами, а въ 1799-мъ такимъ же обра­зомъ изданы были Оленинымъ и Львовымъ басни Хемницера. Изъ переписки Державина видно, что и онъ ещѣ въ 90-хъ го­дахъ 18-го столетiя намѣревался издать свои стихотворенiя съ рисунками, и для этого, при посредствѣ Оленина, договаривался съ художникомъ Майромъ, который гравировалъ портретъ Ка­терины Яковлевны; однакожъ это предположенiе тогда не осу­ществилось. Такъ какъ, между тѣмъ, московское изданiе сочи­ненiй его разошлось довольно быстро, такъ что въ концѣ 1800 года уже шла рѣчь о немногихъ остававшихся еще экземплярахъ этой книги, то онъ, по выходѣ въ отставку, снова задумалъ рос - // 858

кошно напечатать свои стихотворенія и заказать виньетки для нихъ за границей. Для этого онъ посылалъ въ Англiю поднесен­ную Екатеринѣ II рукопись, съ рисунками работы Оленина; но британскiе художники потребовали за награвированiе ихъ такую сумму (12 т. руб.), что и этотъ планъ разстроился. Тетрадь была возвращена въ Петербургъ, при чемъ одинъ рисунокъ, именно изображавшiй русскаго солдата, дошедшаго до Геркулесовыхъ столбовъ, оказался вырѣзаннымъ. Оленинъ обѣщалъ замѣнить его новымъ, чтó и вызвало посланiе Державина къ этому извѣст­ному археологу и любителю искуствъ, котораго поэтъ назы­ваетъ: «моей поэзьи изографъ» и между-прочимъ говоритъ ему:

 

«Оленинъ милый! вспомяни

Твое мнѣ слово и черкни....

Услуги вѣрной ждать не должно

Отъ иностранныхъ слабыхъ рукъ.

И впрямь, огромность Исполина

Кто облечетъ, окромѣ сына

Его, и тѣломъ и душой?

Намъ тѣсенъ всехъ другихъ покрой» (II, 492).

 

Съ заказомъ гравюръ Державинъ обратился тогда къ нахо­дившемуся въ Петербургѣ англiйскому граверу Сандерсу, и рѣ­шено было для пробы напечатать отдѣльно, въ небольшомъ фор­матѣ, Анакреонтическія пѣсни. Съ самаго начала столѣтiя Дер­жавинъ думалъ объ изданiи особой книжкой тѣхъ изъ своихъ стихотворенiй, которыя относились къ эротическому роду и почти всѣ были написаны въ последнiя десять лѣтъ. Исполненiе этого плана было приостановлено назначенiемъ его въ министры; по выходѣ же его изъ службы, книжка была напечатана въ 1804 г. Но и это изданiе было не вполнѣ удовлетворительно. При посылкѣ экземпляра его Капнисту, Державинъ, жалуясь на опечатки, гово­рилъ, что съ ними стыдно въ люди показаться; «Что дѣлать», при­бавлялъ онъ, «съ такими бестiями, каковы наши художники?»[1027]. Со стороны своего внутренняго достоинства книжка вызвала также // 859

далеко не общiя похвалы. Выше было уже показано, какiя раз­личныя сужденiя произносились объ этомъ отдѣлѣ творчества Державина. Тогдашнiй корифей нашей критики, Мерзляковъ, писалъ къ Жуковскому: «Державинъ выдалъ анакреонтическiя песни. Пьесы многія — старыя, напр. Хариты, На рожденiе порфиророднаго отрока, Граціи и проч. Новаго не много, и почти все не хорошо. Этотъ Анакреонъ пѣлъ при Павловомъ дворѣ, и Павла самого, иногда подъ именемъ Феба, иногда Амура, ино­гда…[1028] Языка нѣтъ. Золота и серебра кучи; остроты не видно; неблагопристойности много, а naïf, которое должно быть душою такого рода творенiй, не найдешь почти нигдѣ. Вотъ тебѣ кри­тика послѣ перваго моего чтенiя. Прошу тебя ей не вѣрить. Въ другой разъ покажется безъ сомнѣнiя мнѣ все лучше, и я буду иметь удовольствiе поздравить тебя съ новымъ приобрѣтенiемъ нашего Парнасса»[1029]. Разнорѣчiе въ мнѣнiяхъ объ анакреонтическихъ стихотворенiяхъ Державина главнымъ образомъ про­исходило, конечно, отъ неровности ихъ. При повѣркѣ отзыва Мерзлякова надо помнить, что большое число стихотвореній Державина въ этомъ родѣ написано после 1804 года.

Для будущаго изданiя своихъ сочиненiй онъ имѣлъ въ виду то Капниста, то давнишняго сослуживца и прiятеля своего, По­спѣлова. Для гравюръ хотѣлъ онъ обратиться въ Лейпцигъ. Въ послѣдующiе годы онъ и готовилъ великолѣпное изданiе своихъ сочиненiй съ виньетами, въ шести частяхъ; въ то же время Дарья Алексѣевна, которая сама играла на арфѣ, собирала ноты къ тѣмъ изъ его пьесъ, которыя были положены на музыку ка­пельмейстерами: Трутовскимъ, Сарти, Бортнянскимъ, Козлов­скимъ, Нейкомомъ и др. Тщательно переписанное набѣло собра­нiе стихотворенiй Державина въ тетрадяхъ листового формата, украшенныхъ рисунками лучшихъ русскихъ художниковъ, было тогда же прочитано императрицей Елисаветой Алексѣевной, ко­торая пожелала ознакомиться съ ними. Вскорѣ послѣ того, въ // 860

1807 году, приступлено было къ новому изданiю, подъ наблюденiемъ А. Ф. Лабзина, бывшаго въ то время директоромъ департамента морскаго министра и конференцъ - секретаремъ Академіи художествъ. Печатанiе производилось въ типографiи Шнора, помѣщавшейся на Невскомъ проспектѣ, въ домѣ лютеран­ской Петропавловской церкви. Началось оно въ августѣ мѣсяцѣ а въ февралѣ 1808 года все изданiе въ четырехъ томахъ было готово и пущено въ продажу. Виньеты явились только въ началѣ и въ концѣ каждаго тома. Державинъ и этимъ изданiемъ остался не совсемъ доволенъ; замѣтимъ, однакожъ, что за исключенiемъ нѣкоторыхъ невѣрностей, по бóльшей части находившихся въ текстѣ самыхъ рукописей, изданiе 1808 года вообще очень исправно. Въ предисловiи заслуживаютъ вниманiя слова: «Со временемъ все, касающееся до моихъ письменъ, объяснено бу­детъ, если не мною самимъ, то по оставленнымъ мною запискамъ другимъ кѣмъ-либо». Сочиненiя въ прозѣ и стихотворныя ме­лочи, какъ-то: эпиграммы, эпитафiи и т. п. не вошли еще въ это изданiе.

Въ началѣ 1804 года Державинъ проситъ Дмитрiева подписаться за него на всѣ выходящiе въ Москвѣ журналы. Въ числѣ ихъ былъ и Другъ просвѣщенія, который съ этого года предприня­ли издавать графъ Григ. Серг. Салтыковъ, Д. И. Хвостовъ и П.И. Голенищевъ-Кутузовъ. Для этого журнала Хвостовъ выпросилъ у поэта два стихотворенiя, незадолго передъ тѣмъ отдѣльно на­печатанный: Колесница и Фонарь. О первомъ мы уже говорили въ своемъ мѣстѣ, второе было внушено Державину теми раз­мышленiями о суетѣ мірской, съ какими онъ не могъ не огляды­ваться на недавно оконченное имъ служебное поприще. По поводу размноженiя журналовъ онъ между-прочимъ писалъ Дмитрiеву: «Куда какъ зажурналилось, и по привычкѣ къ рифмѣ хочется сказать: затуманилось вмѣсто свѣта, котораго ожидали»[1030]. Въ журналѣ Патріотъ Вл. Измайловъ разбранилъ Ильина за то, что онъ въ своей драмѣ Великодушіе или Рекрутскій наборъ изображаетъ людей низкаго званiя и заставляетъ ихъ говорить // 861

простонароднымъ языкомъ, чтó, по мнѣнiю критика, опасно для слога самого автора. Державинъ, въ томъ же письмѣ, осуждаетъ Измайлова за рѣзкость его приговора. И въ слѣдующіе годы онъ продолжаетъ выписывать московскiе журналы черезъ Дми­трiева; однакожъ, въ концѣ 1805 уже проситъ сдѣлать выборъ изъ множества періодическихъ изданiй, которыя, по обилiю ихъ, уподобляетъ грибамъ. На это излишество онъ нѣсколько позднѣе написалъ стихи, подъ заглавiемъ: Разноцвѣтные журналы[1031]. Къ числу этихъ журналовъ принадлежали въ Москвѣ: Вѣстникъ Европы(Каченовскаго), Ученыя Вѣдомости (проф. Буле), Другъ просвѣщенія, Новости русской литературы (Сохацкаго и По­бѣдоносцева) и Московскій Курьеръ(Павла Львова). На 1807 годъ Державинъ пожелалъ имѣть только три первыя изданiя.

Въ это время онъ уже былъ въ прiятельскихъ отношенiяхъ къ Шишкову. Сблизились они, конечно, какъ сочлены по Россiй­ской академiи, къ которой Шишковъ, будучи гораздо моложе, принадлежалъ только съ 1796 года[1032]. Въ 1802 онъ издалъ свое знаменитое Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ. Въ 1804 году Державинъ пишетъ къ Дмитрiеву: «Шишковъ вызывалъ меня въ разговорахъ на похвалу своей критики, сдѣланной имъ насчетъ новыхъ писателей и, какъ кажется, болѣе Николая Михайловича. Я ему отвѣчалъ, что я не грамматикъ, о всѣхъ тонкостяхъ языка судить не могу, но мнѣ кажется, что слишкомъ пристрастны его разсужденiя. Онъ отошелъ съ неудовольствiемъ. Я желаю Николаю Михайловичу такого же успѣха въ исторiи, какъ въ изданныхъ имъ творенiяхъ; но боюсь подражателей его, что они, выказывая свои таланты, силятся слишкомъ проповѣдывать тѣ правила, которыхъ слѣдствiя опасны. Мы видимъ тому примѣры. Не бывъ въ дѣлахъ, они все легко принимаютъ и ищутъ только блестящаго. Но мудрость заключается въ сре­динѣ крайностей»[1033]. Намъ разсказывали, что Шишковъ, вскорѣ // 862

поеслѣ изданiя своей книги, пріѣхалъ къ Державину съ жалобой на «мальчишекъ», которые нападаютъ на него подъ знаменемъ Карамзина. «Что же вы думаете сдѣлать?» спросилъ его поэтъ. — Написать возраженiе и жестоко отдѣлать ихъ! — «Не со­вѣтую», отвѣчалъ Державинъ и прибавилъ словами Іисуса Сираха: «дунь на искру, — разгорится, а плюнь, такъ погаснетъ». Этотъ анекдотъ очень правдоподобенъ, тѣмъ болѣе, что то же самое поэтъ писалъ Дмитрiеву по поводу полемики, возникшей меягду Херасковымъ и Николевымъ[1034].

Мы уже знаемъ, съ какимъ уваженiемъ Державинъ смо­трѣлъ на Карамзина: слѣдовательно, Шишковъ напрасно искалъ въ немъ ревностнаго союзника противъ этого писателя. Въ 1807 году Жихаревъ, посещая въ Петербургѣ шишковскій ли­тературный кругъ и удивляясь презрительному отношенiю его къ московскимъ писателямъ, замѣтилъ между прочимъ: «Карам­зинымъ восхищается одинъ только Гаврила Романовичъ, и стоить за него горою». Хотя Державинъ впослѣдствiи и далъ сдѣлать изъ себя орудiе въ борьбѣ противъ карамзинской школы, при­нявъ подъ свое покровительство Бесѣду и подчинившись влiянiю Шишкова въ языкѣ, но онъ никогда не предавался этой партiи вполнѣ и не разрывалъ связей съ противниками ея. Иногда однакожъ онъ, еще и въ прежнее время, позволялъ себѣ подшучи­вать надъ слабыми сторонами Карамзина, напр. въ письмѣ къ Дмитрiеву онъ поднялъ на смѣхъ конецъ посланiя Къ женщинамъ, напечатаннаго въ Аонидахъ, и замѣтилъ,

 

«Что съ таковыми женъ друзьями

Мужья съ рогами»,

 

а потомъ написалъ по этому поводу особую эпиграмму подъ за­главiемъ Другу женщинъ[1035].

Позднѣе, когда Дашковъ издалъ свою книгу «О легкомъ способѣ возражать на критику», Державинъ обнаружилъ даже // 863

шишковскую нетерпимость, и, получивъ это сочиненіе отъ авто­ра, возвратилъ ему присланный экземпляръ. Въ концѣ 1813 года Дашковъ писалъ кн. Вяземскому: «Кстати о нашемъ Горацiи. Онъ вздумалъ формально разсердиться на меня и даже жало­ваться на то, что я кой-кому показывалъ его замечанiя на воз­вращенной мнѣ книжкѣ»[1036].

Въ перепискѣ съ Дмитрiевымъ Державинъ высказывалъ иногда здравые критическiе взгляды. Дурныхъ писателей онъ бичевалъ эпиграммами, не щадилъ и преданныхъ Шишкову Павла Львова, Павла Кутузова и гр. Хвостова, хотя, высказывая имъ самимъ свои мысли о ихъ творенiяхъ, старался золотить пилюлю. «Хотя я и люблю правду», объяснялъ онъ Дмитрiеву, «но говорю ее гдѣ только по должности отъ меня требуется; а между нашими братьями авторами самое лучше дѣло, ежели и при запахѣ стервы носъ залегаетъ. По сей-то самой правдѣ и маленькiй Львовъ[1037], но великiй надутымъ самолюбiемъ, позабывъ все благодеянiя мною ему сдѣланныя, болѣе уже ко мнѣ не хо­дитъ. И правду сказать, какъ не возмѣриться и не поднимать носу, когда (какъ слышу здѣсь) московская публика превозно­сить его «Храмъ великихъ мужей». Послѣ сего совѣтовалъ бы я умолкнуть и всякой лучшей рецензiи. Почто глухимъ пѣть и дуть на вѣтеръ! Но какъ бы то ни было, предвижу я между Москвою и Петербургомъ великую литературную бурю. Твер­дятъ уже здѣсь на театрѣ русскаго Стерна[1038]; тутъ-то поле­тятъ громы и молнiи; штыки новаго и стараго штиля засверкаютъ»[1039]…Предвидѣнiе поэта вполнѣ оправдалось: Новый Стернъ не только породилъ предсказанную имъ бурю, но и послужилъ однимъ изъ поводовъ къ появленiю впослѣдствiи Арзамасскаго общества.

Съ гр. Хвостовымъ, какъ давнишнимъ сослуживцемъ сво- // 864

имъ по сенату и племянникомъ Суворова, Державинъ уже неѣсколько лѣтъ былъ въ прiятельскихъ отношенiяхъ и, переписы­ваясь съ нимъ, старался тонкимъ образомъ высказывать ему правду насчетъ его метроманiи. Такъ, когда тотъ въ своемъ Другѣ просвѣщенія, въ 1805 году, напечаталъ оду въ честь Державина, нашъ лирикъ писалъ ему: «Не нахожу ни мыс­лей, ни словъ довольно возблагодарить васъ за ваше ко мнѣ дру­жеское расположенiе, а по этому самому, что заплатить хочу вамъ истиннымъ и душевнымъ чистосердечiемъ, прошу послу­шать моего безпристрастнаго совѣту и не торопиться писать скоро стиховъ вашихъ, а паче не предавать ихъ скоро въ пе­чать. Чтó прибыли отдавать себя безъ строгой осмотрительно­сти суду критиковъ? Вы знаете, что не количество, а качество парнасскихъ произведенiй вѣнчаетъ авторовъ. Итакъ заключу тѣмъ, чтó бывало мнѣ друзья мои говаривали:

 

 «Писанiя свои прилежно вычищай:

Вѣдь изъ чистилища лишь идутъ въ рай».

 

Между тѣмъ гр. Хвостовъ въ своихъ письмахъ къ Державину восторженно хвалилъ его, а послѣдователей Карамзина презри­тельно называлъ элегантами. Отвѣчая ему, Державинъ выра­зилъ любопытный взглядъ на «признаки истиннаго достоинства поэтовъ». Оно, по его мнѣнiю, безспорно: 1) когда стихи ихъ затверживаются наизусть и передаются въ потомство; 2) когда апофтегмы изъ нихъ въ заглавiя другихъ сочиненiй вносятся, и 3) когда они переводятся на другiе просвѣщенные языки[1040].

По желанiю Каченовскаго, Державинъ въ началѣ 1806 года послалъ въ Вѣстникъ Европы два стихотворенiя. Это бьыли, противъ его обыкновенiя, переводы: Цирцея, одна изъ знаме­нитѣйшихъ въ свое время одъ Жанъ-Батиста Руссо, и Дѣва за клавесиномъ, пьеса Шиллера. Изъ-за нихъ чуть не произошло ссоры между поэтомъ и журналистомъ. Поводомъ къ недоразу­мѣнiю послужило то, что Каченовскiй, не совсѣмъ довольный // 865

этими переводами, передъ напечатанiемъ Цирцеи сдѣлалъ въ ней нѣсколько измѣненiй. Державинъ оскорбился и написалъ о томъ Дмитрiеву. Чтобы оправдаться, Каченовскiй сложилъ вину на послѣдняго, который и дѣйствительно принялъ ее на себя. Дер­жавинъ, привыкшiй къ поправкамъ своего прiятеля, успокоился. Серіознѣе было дѣло съ переводомъ изъ Шиллера. Каченовскiй вовсе не хотѣлъ печатать его и, чтобъ имѣть къ тому предлогъ, просилъ Мерзлякова перевести ту же пьесу точнѣе. Между тѣмъ Державинъ, не видя своего перевода въ Вѣстникѣ Евро­пы, приписалъ это тому, что онъ сдѣланъ бѣлыми стихами, ко­торыхъ не любилъ Дмитрiевъ, и потому потребовалъ Дѣву за клавесиномъ обратно. Каченовскiй просилъ Дмитрiева еще разъ послужить козломъ отпущенiя, но Иванъ Ивановичъ не согла­сился и вдобавокъ выразился неуважительно о самомъ «Вѣстни­кѣ Европы»; для отвращенія непрiятностей, пьеса тѣмъ време­немъ явилась въ этомъ журналѣ, но между обоими московскими литераторами, въ слѣдствiе этого случая, произошло охлажденiе, которое еще усилилось, когда вслѣдъ за тѣмъ Каченовскiй напечаталъ придирчивый разборъ басенъ Дмитрiева. Здѣсь кста­ти упомянуть, что Державинъ вообще не сочувствовалъ Шил­леру; отъ природы чуждый всякой мечтательности и романтизма, почитатель Горацiя, Пиндара и нѣмецкихъ поэтовъ классической школы, онъ не могъ увлекаться красотами новаго свѣтила гер­манской поэзiи и находилъ, что въ немъ недостаетъ «Пиндарова огня, который, подхвативъ, съ собою возносить, или прiятнаго нектара Горацiя, который вмѣстѣ щекочетъ, учитъ и усла­ждаетъ»; ему не нравились «писанiя, не приправленныя аттиче­скою солью нравоученiя или сатиры»[1041].

 

3. ЭПИГРАММЫ И БАСНИ ДЕРЖАВИНА.

 

Въ 1805 году графъ Хвостовъ, печатавшiй въ своемъ Другѣ просвѣщенія хвалебные стихи въ честь Державина, просилъ его дать въ этотъ журналъ что-нибудь изъ своихъ произведенiй. // 866

Уклоняясь отъ появленія въ журналѣ, издававшемся очень не­брежно и не пользовавшемся уваженіемъ публики, поэтъ отвѣ­чалъ, что такъ какъ онъ готовитъ полное изданiе своихъ «кропанiй», то боится набить читателямъ оскомину. При этомъ онъ упомянулъ, что не могъ отдѣлаться отъ одного петербургскаго журналиста и передалъ ему «нѣкоторую мелочь, по лоскуткамъ у него валявшуюся», т. е. надписи на разные случаи и нѣсколь­ко басенъ; въ письмѣ къ гр. Хвостову онъ прибавилъ, что счи­таетъ себя въ этомъ родѣ весьма неискуснымъ и тяжелымъ[1042].

Хотя дѣйствительно этотъ отдѣлъ его стихотворенiй не пред­ставляетъ, вообще говоря, особенныхъ достоинствъ, но такъ какъ онъ довольно обширенъ и притомъ не лишенъ историческаго ин­тереса, то мы должны нѣсколько остановиться и на немъ. Въ своемъ мѣстѣ было уже замѣчено (стр. 267 и д.), что Державинъ съ самаго начала своей литературной дѣятельности писалъ ино­гда эпиграммы и басни. Въ позднѣйшее время, готовя полное собраніе своихъ сочиненiй, онъ намѣренъ былъ отвѣсти целый томъ этому роду стиховъ, но не успѣлъ выполнить своего плана. Между рукописями его мы нашли двѣ тетради, изъ которыхъ одна содержала до 25-ти басенъ, а другая около 200 разныхъ мелкихъ сочиненiй, какъ-то: эпиграммъ, надписей къ портретамъ, эпитафiй и т. п. Они знакомятъ насъ съ разными подробностями тогдашней литературы, а также со взглядами поэта на нѣкоторыя современныя лица и событiя. Изъ раннихъ стихотвореній его въ этомъ родѣ мы имѣли уже случай узнать его отношенiя къ Су­марокову. Есть у него нѣсколько эпиграммъ и на другихъ со­временныхъ писателей. Особенно любилъ онъ потѣшаться на­счетъ Николева, Струйскаго, графа Хвостова и бывшаго со­служивца своего Эмина. Съ послѣднимъ соперничалъ онъ когда-то въ анакреонтической поэзiи. Одну изъ такихъ пьесъ Эминъ началъ стихами:

 

«Недавно въ темну ночь,

Окончивъ день пристойно,

Прогнавъ заботы прочь,

Я спалъ себѣ спокойно».

// 867

По этому поводу Державинъ, сочинивъ впослѣдствiи эпи­грамму на комедiю Эмина, кончилъ стихомъ:

«Лишь день одинъ въ свой вѣкъ умѣлъ провесть пристойно»[1043].

Николевъ, авторъ знаменитой въ свое время трагедіи Сорена, издавшiй свои творенiя въ пяти томахъ, напечаталъ въ Аонидахъ Карамзина въ честь Петра Великаго рондо, въ кото­ромъ каждый куплетъ начинался и оканчивался восклицанiемъ Петръ великъ! Державинъ осмѣялъ автора подъ именемъ кулика.

Двустишіе:

 

«По имени струя,

А по стихамъ болото»

 

относится къ пензинскому помѣщику и литератору Струйскому, защитнику Сумарокова, заведшему въ своемъ имѣніи типографію для печатанiя собственныхъ своихъ сочиненiй.

Переписываясь съ графомъ Хвостовымъ, Державинъ сна­чала говорилъ ему любезности насчетъ его неутомимой и плодо­витой музы, но вскорѣ, какъ мы видѣли, нашелъ нужнымъ сдер­живать его Пегаса, а позднѣе написалъ на него даже нѣсколько эпиграммъ. Племянникъ Суворова и, благодаря этому родству, камеръ-юнкеръ, а потомъ и графъ, Хвостовъ еще съ 90-хъ го­довъ прошлаго столетiя началъ предаваться метроманiи, печатая свои стихи въ Новыхъ Ежемѣсячныхъ сочиненіяхъ княгини Даш­ковой. Въ своихъ одахъ онъ тщился и, какъ ему самому каза­лось, успѣвалъ не уступать знаменитому лирику. Между прочимъ онъ также написалъ оду Богъ и спрашивалъ Державина:

 

«Какъ нравится тебѣ моя о Богѣ ода?»

 

Въ эпиграммѣ, послужившей отвѣтомъ на этотъ вопросъ, Самохваловъ хвастаетъ, что хотя онъ не срисовывалъ описаннаго Горацiемъ коня, а всетаки, —

«Гдѣ быть бы головѣ, намалевалъ тамъ хвостъ».

 

Какъ смотрѣлъ Державинъ на журналъ Другъ просвѣщенія, гдѣ ему такъ усердно курили фиміамъ видно изъ эпиграммы его // 868

по случаю перемены въ 1806 г. цвѣта обертки на книжкахъ этого изданiя:

 

«Въ одеждѣ красной былъ въ годъ нрошлый сей журналъ,

И просвѣщенiе намъ сурикомъ блистало;

Но нынѣ голубымъ онъ сталъ:

Неужель намъ вранье прiятнѣе въ немъ стало?»[1044].

 

Особенною картинностью и изобрѣтательностью въ описанiи разныхъ неизящныхъ образовъ и звуковъ отличается эпиграмма на Скрыплева (Хвостова), начинающаяся такъ:

 

«Скрипитъ немазанна телѣга

Въ степи песчанистой безъ брега

И съ золотомъ везетъ навозъ»…

 

Рядомъ съ этой эпиграммой можетъ быть поставлена другая На рифмоплета, также замѣчательная пластичностью выраженiй:

 

«Видалъ ли, рифмоплетъ, на рынкѣ ты блины

Изъ гречневой муки, холодные, сухiе,

Безъ соли, безъ дрождей, безъ масла спечены,

И словомъ, черствые и жесткiе такiе,

Что въ горло могутъ быть пестомъ лишь втолчены?

Не трудно ль — разсуди — блины такiе кушать,

Не казнь ли смертная за тяжкiе грѣхи?

Вотъ такъ-то, рифмоплетъ, легко читать и слушать

Увы! твои стихи»[1045].

 

Во время прiятельскихъ сношенiй съ Державинымъ Хвостовъ успѣлъ вовлечь его даже въ поэтическую съ собой переписку, въ которой лирика представляетъ Волховъ, а собесѣдникъ его яв­ляется подъ именемъ рѣчки Кубры, омывавшей имѣнiе его во Владимірской губернiи. Въ отвѣть на приветствiя сiятельнаго стихотворца, въ Другѣ просвѣщенія было напечатано посланiе Волхова къ Кубрѣ: // 869

 

«Напрасно, Кубра дорогая,

Поешь о славѣ ты моей;

Прелестна дѣвушка младая!

Мнѣ пѣть бы о красѣ твоей.

Хотя угрюмъ и важенъ взоромъ

И сѣдина на волосахъ,

Но рѣдко бурями и громомъ

Въ моихъ бушую я лѣсахъ.

Я мирный гражданинъ, торговый,

И безпрестанно въ хлопотахъ;

За старымъ караваномъ новый

Ношу лѣниво на плечахъ;

Наполненъ барками, судами,

На парусахъ и бичевой,

Я русскихъ пѣсенъ голосами

Увеселяю слухъ лишь свой» и т. д.[1046].

 

Такимъ образомъ мы видимъ, что литературный отношенія Державина къ гр. Хвостову были въ разное время не одинаковы; по взаимной личной прiязни обоихъ, эти отношенія были для перваго довольно затруднительны и потому со стороны его не всегда искренни. Его эпиграммы на бездарнаго прiятеля оставались, разу­мѣется, въ рукописи. Гораздо прямѣе были его отношенія къ двоюродному брату пѣвца Кубры, Александру Семеновичу Хво­стову, нѣкогда сослуживцу Державина при князѣ Вяземскомъ. Онъ принадлежалъ къ одному литературному кружку со Львовымъ и Хемницеромъ, самъ писалъ очень немного, но слылъ человѣкомъ съ талантомъ и вкусомъ, и былъ извѣстенъ какъ острословъ и эпикуреецъ. Когда однажды гр. Хвостовъ упрекнулъ его за леѣность, то онъ отвѣчалъ:

 

«Лѣниться жребiй мой, и жребій неизбѣженъ:

Скажи, любезный другъ, чтó въ томъ, что ты прилеженъ?»

 

Иногда однофамильцы не на шутку ссорились, какъ увидимъ ниже, когда рѣчь будетъ о Бесѣдѣ; теперь упомянемъ только о // 870

другомъ менѣе серіозномъ случаѣ. Однажды между ними завя­зался споръ о томъ, позволительно ли въ русскихъ стихахъ, ря домъ съ ямбомъ и хореемъ, вставлять пиррихій, стопу, состоя­щую изъ двухъ слоговъ безъ ударенiя. Графъ Хвостовъ, обвиняемый въ употребленiи его, справедливо приводилъ, что пирри­хiй неизбѣженъ и часто встрѣчается у всѣхъ нашихъ поэтовъ, начиная съ Ломоносова. Находя что онъ правъ, Державинъ напи­салъ его противнику нѣсколько шуточныхъ стиховъ, въ которыхъ замѣтилъ, что графъ,

 

«Гордясь побѣдою своей,

Пиррихьемъ вновь звучитъ, какъ скриплою телѣгой».

Александръ Семеновичъ Хвостовъ отвѣчалъ стихами же, хотя и плохими, но любопытными по выраженному въ нихъ взгляду на стихотворство его родственника; они кончаются такъ:

 

«Желалъ бы только я, чтобъ графъ за сто красотъ

И Ломоносова и вашихъ

Одинъ хоть путненькій далъ мыслямъ оборотъ

Во все теченiе своихъ лѣтъ и лѣтъ нашихъ»[1047].

Державинъ очень дорожилъ совѣтами Александра Семеновича и между прочимъ сообщилъ ему на просмотръ, въ 1808 году, свою трагедiю Иродъ и Маріамна при особомъ посланiи, на ко­торое тотъ отвѣчалъ:

 

«Державина прiявъ велѣнье,

Отнынь я критикъ и піитъ;

Пѣвца Фелицы одобренье

Кого, кого не возгордить?» и проч. (Ш, 418).

 

Въ другой разъ онъ такъ защищалъ нашего поэта отъ на­паденiй критиковъ:

 

«Удары волнъ бываютъ ли ужасны?

Пигмеевъ замыслы Ираклу не опасны;

Дымъ Этны пламенной Олимпъ безпечно зритъ;

Зоиловъ слабый крикъ Омира не страшить.

// 871

 

Пѣвца Фелицы лавръ средь дерзка врановъ гласа

Растетъ и высится въ честь росскаго Парнасса»[1048].

 

Есть у Державина между прочимъ эпиграммы на Кострова (« Хмельнина»), какъ переводчика Гомера, на Каченовскаго («надутаго и хромоногаго историка») и на Воейкова. Послѣдній про­винился тѣмъ, что вмѣсте съ Каченовскимъ очень рѣзко напалъ въ Вѣстникѣ Европы на сочиненiе Станевича, одного изъ самыхъ усердньихъ поклонниковъ Шишкова. Нельзя также оставить безъ вниманiя эпиграммъ Державина на Карамзина (о чемъ уже было упомянуто) и на Жуковскаго (по поводу ссоры, о которой будемъ говорить позднѣе), а рядомъ съ ними — и саркастическаго отвѣта его на слѣдующiй отзывъ Сергѣя Глинки, напечатанный въ Русскомъ Вѣстникѣ 1809 г. по поводу новаго изданiя сочиненiй нашего поэта: «Въ третьей части находятся анакреонтическія одьи, бывшія уже въ печати, съ прибавленiемъ нѣкоторьихъ новыхъ въ семъ родѣ сочиненiй. Анакреонъ и Сафо полюбовались бы многими изъ сихъ пѣсенъ. Должно однако при­знался, что есть между ими и такія, на которыя бы Граціи желали накинуть покровъ...»

Въ отвѣтѣ своемъ Державинъ обращается къ защитѣ Рус­скихъ Грацій:

 

«Велитъ вамъ, Грацiи, надернуть покрывало

На пѣсенки мои шутливыя мудрецъ.

 

«Знать, его не прельщало яблоко Эдема, его мать не изъ ребра Адама, отецъ его не изъ глины:

 «Не любопытенъ онъ, какъ дѣды его были.

«Но вы, Граціи, идете конечно по стопамъ своей прабабушки:

 

 «Сквозною дымкой вы тѣ пѣсенки закрыли

И улыбнулися на запрещенный плодъ»[1049].

 

Вотъ, стало-быть, оправданiе самого поэта противъ того обви­ненiя, которое, какъ мы видѣли, взводилъ на него не одинъ Глинка за нѣкоторьiя изъ его анакреонтическихъ пѣсенъ. // 872

Въ Журналѣ Россійской словесности (въ майской книжкѣ 1805 г.) издатель его Н. И. Брусиловъ помѣстилъ слѣдующую эпиграмму на Державина[1050]:

 

«Проходитъ слава царствъ, и царства исчезаютъ!

Пальмира гордая, где ты?..  Увы! не знаютъ!

И Александровъ гробъ и городъ разрушенъ,

Въ которомъ сильный царь земли былъ погребенъ.

Героевъ градъ забытъ, забытъ и съ ихъ дѣлами

А ты жить въ вѣчности съ великими мужами,

Тромпетинъ! захотѣлъ стихами!»

 

Въ Другѣ просвѣщенія явился вскорѣ отвѣтъ Державина, впослѣдствiи нѣсколько имъ измѣненный:

 

 «Трубитъ Тромпетинъ во тромпету:

Его гласъ вторятъ холмъ и долъ;

Булавкинъ колетъ жаломъ въ мѣту,

Но чуть слышна булавки боль.

Блистали царства — и ихъ нѣту;

Живетъ въ стихахъ своихъ Пиндаръ;

Толпятся мошки солнца къ свѣту;

Но дунетъ вѣтръ — и гдѣ комаръ?»

 

Въ связи съ этими стихами находится написанная, вѣроятно нѣсколько позже и не изданная при жизни Державина пьеса Лирикѣ, гдѣ изображеніе имъ своего величiя какъ поэта достигаетъ уже гиперболическихъ размѣровъ[1051].

Къ одному роду поэзіи съ эпиграммами можно отнести тѣ сти­хи Державина, въ которыхъ онъ высказываетъ свои размышленiя о вынесенныхъ имъ урокахъ жизни или разочарованiяхъ. Напр. // 873

 

Доказательство талантовъ.

 

«Надлежитъ всякое полезно сочиненье

Вельможамъ доказать чрезъ вистъ и рокамболь;

А безъ того царю, отечеству раченье

У насъ предъ ними — ноль»[1052].

 

Или вотъ какъ онъ обращается къ правдѣ:

 

 «Слуга, сударыня, покорный!

Пускай ты божеская дочь, —

Я сталъ ужъ человѣкъ придворный

И различу, чтó день, чтó ночь.

Лѣтъ шестьдесятъ съ тобой водился,

Лбомъ за тебя о стѣны бился,

Чтобъ въ верныхъ слыть твоихъ слугахъ;

Но вижу, Неба дщерь прекрасна,

Что вѣрность та моя напрасна:

Съ тобой я въ чистыхъ дуракахъ!»[1053]

 

Мысль о своихъ заслугахъ и неудачахъ сильно занимала престарѣлаго поэта. Объ этомъ свидѣтельствуютъ двѣ его эпитафіи самому себѣ:

 

1.

 

 «Сребра и злата не далъ въ лихву

И съ неповинныхъ не бралъ мзды,

Коварствомъ не вводилъ въ ловитву •

И не ковалъ ни чьей бѣды;

Но, вѣрой, правдой вержа злобу,

Въ долгу оставилъ трехъ царей.

Приди вздохнуть, прохожій, къ гробу,

Покоищу его костей».

 

2.

 

«Здѣсь лежитъ Державинъ,

который поддерживалъ правосудiе;

// 874

 

но, подавленъ неправдами,

палъ, защищая законы» (III, 504).

 

Таково же содержанiе отрывка, сохранившагося въ его ру­кописяхъ подъ заглавiемъ: Кубокъ, пѣсни, которую онъ, по соб­ственному его выраженiю, «подноситъ молодому дворянству». Приводимъ оттуда нѣсколько стиховъ:

 

«Возстань со креселъ куріальныхъ,

Неопытный боярскiй сынъ,

И пышнымъ древомъ предковъ дальныхъ

Не дмись, случайный властелинъ!

Но слушай старика сѣдого,

Чтó съ дѣтства, съ нижнихъ степеней

Шелъ, безъ подпоръ и безъ покрова,

Лишь правды, мужества стезей,

Былъ щитъ отчизны, руль законовъ,

Стоялъ предъ трономъ трехъ царей» (III, 526).

 

Здѣсь поэтъ обращается конечно къ молодымъ сотрудникамъ Александра I, и преимущественно къ Кочубею. Въ послѣднемъ куплетѣ отрывка они названы юными патрицiями.

Эти же лица, съ придачею къ нимъ еще Аракчеева, Сперанскаго и молодого полководца, Каменскаго, доставили пищу позднѣйшимъ баснямъДержавина[1054]. Въ первую эпоху его литера­турной дѣятельности, встрѣчающаяся у него стихотворенiя этого рода еще не имѣютъ никакого примѣненiя къ современнымъ обстоятельствамъ и лицамъ, и сюжеты ихъ заимствованы про­сто изъ Езоповскаго и Федрова аполога. Позднѣе, и особенно въ царствованiе Павла, въ басняхъ Державина замѣтна уже историческая основа, намѣренiе представить иносказательно ка­кую-нибудь черту времени или особенность лица. Таковы напр. басни Корабль и игла, Струя и домъ, Хозяйка. Всѣ басни, написанныя имъ въ царствованiе Александра I, имѣютъ сатири­ческое значенiе: Аистъ представляетъ Аракчеева; Жмурки — // 875

молодого государя съ его сотрудниками; тутъ ясно и нравоученiе: «не надо допускать класть на себя повязку»; басня Лашманы доказываетъ необходимость единства власти; Выборъ мини­стровъ имѣеть предметомъ избранiе, хотя и шумливой, но горячей въ заботѣ объ общемъ благѣ, трудолюбивой пчелы (самого Державина) помимо паука и муравья; Паукъ мѣтитъ на Кочубея или Сперанскаго. Въ баснѣ Старые и молодые голубивыставляется вообще ненадежность молодыхъ дѣятелей и въ особенности произносится порицанiе молодымъ военачальникамъ, кажется, по поводу битвы при Аустерлицѣ или неудачъ въ турецкую кампанiю 1810 года. На это указываетъ нравоученiе басни:

 

 «Безъ стариковъ вождей, да не узнавъ и броду

Соваться въ воду, -

Опасно по одной теорьи воевать».

 

Въ баснѣ Бойница и водопадъ русскiе солдаты, подъ начальствомъ стараго полководца, хотя и «простого человѣка, не му­дреца и не героя», оказываютъ чудеса храбрости:

 

«Какой бы намъ извлечь изъ притчи сей совѣтъ?

Умъ опытный лишь зритъ и отвращаетъ вредъ».

 

Своими баснями въ царствованіе Александра Державинъ оправдалъ поговорку: «что у кого болитъ, тотъ о томъ и гово­рить». Въ литературномъ отношенiи, всѣмъ имъ недостаетъ от­дѣлки; хотя въ нихъ и заметно стремленiе къ простотѣ и народ­ности, но языкъ басенъ Державина вообще небреженъ и неправиленъ. Крыловъ тогда еще не являлся на сцену. Идеаломъ на­шего поэта въ этомъ родѣ былъ старый его прiятель Хемницеръ, какъ показываетъ позднѣйшее четверостишiе Державина: Судъ о басельникахь:

 

«Эзопъ, Хемницера зря, Дмитрева, Крылова,

Послѣднему сказалъ: ты тонокъ и уменъ;

Второму: ты хорошъ для модныхъ, нѣжныхъ женъ;

Съ усмѣшкой первому сжалъ руку — и ни слова»[1055].

// 876

 

4. ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.

 

Вступленiе Державина на поприще драматической поэзіи было конечно заблужденіемъ, но такъ какъ она въ послѣднiй періодъ его жизни болѣе всего занимала его и онъ обнаружилъ въ ней изумительную производительность, то мы, по обязанно­сти біографа, должны разсмотреть, хотя въ главныхъ чертахъ, и эту отрасль его дѣятельности вмѣстѣ съ побужденiями, обратившими его къ ней, и степенью достигнутаго имъ успѣха.

Мы знаемъ, что онъ, еще бывъ тамбовскимъ губернато­ромъ, а потомъ и поселившись опять въ Петербургѣ, написалъ по разнымъ случаямъ нѣсколько сочиненiй для представленiя на театрѣ. Но особенно предался онъ этому роду поэзiи съ 1804 года. Успѣхъ въ лирикѣ казался ему слишкомъ легкимъ и дешево пріобрѣтеннымъ. Къ новому направленію его могло способство­вать и жалкое состоянiе, въ какомъ находился тогда русскiй театръ. Въ послѣднее время только и явилось на немъ одно за­мечательное произведеніе, именно Ябеда Капниста; но, запре­щенная послѣ первыхъ представленiй въ царствованiе Павла, эта комедiя еще и при Александрѣ долго не могла быть играна, и разрѣшена была только въ продажѣ[1056]. Шаховской еще не начиналъ своего авторскаго поприща; русская сцена, за редкими исключенiями, которыми обязана была Ильину и Крылову, про­бавлялась либо старинными пьесами Княжнина и Фонъ-Визина, либо плохими переводами и передѣлками. Между послѣдними осо­бенно посчастливилось волшебно-комической оперѣ Русалка, за­имствованной изъ нѣмецкой пьесы Das Donauweibchen, произво­дившей фуроръ въ Вѣнѣ и Берлинѣ. Одинъ изъ усердныхъ пере­водчиковъ для тогдашняго театра нашего, Краснопольскiй, пере­ложилъ ее на русскiе нравы, съ превращенiемъ Дуная въ Донъ. Эта передѣлка въ первый разъ явилась на сценѣ осенью 1803 года въ великолѣпной обстановкѣ и при участiи лучшихъ арти­стовъ. Несмотря на нелѣпость своего содержанiя, Русалка сдѣлалась надолго любимою пьесой петербургской публики и дава- // 877

лась черезъ день. Вездѣ слышались изъ нея арiи, напр. «Муж­чины на свѣтѣ какъ мухи къ намъ льнутъ». Незадолго передъ тѣмъ дебютировавшая Катерина Семеновна Семенова приводила слушателей въ восторгъ.

Въ іюлѣ 1804 года Державинъ писалъ Капнисту: «Теперь вкусъ здѣсь на шуточныя оперы, которыя крашены, волшебными декораціями, и утѣшаютъ болѣе глаза и музыкою слухъ, нежели умъ. Изъ нихъ одну, Русалкой называемую, представля­ли почти всю зиму безпрерывно и теперь представляютъ, но не такъ, какъ прежде, въ единствѣ времени и никогда не менѣе 5 актовъ, напротивъ того по частямъ. Первую часть давали зи­мой, нынѣ зачали вторую, а тамъ третью, четвертую и такъ далѣе, дондеже вострубитъ труба Ангела и декорацiя свѣта сего, перемѣнясь, представитъ намъ другое зрѣлище. Вы спросите меня, какъ это дѣлается? ибо гдѣ есть связь, тамъ долженъ быть планъ, начало и конецъ. Но вы ошибаетесь. Представьте себѣ сонныя грезы. Безъ всякаго соображенія и послѣдствiя, чтó видятъ, то и бредятъ. Вотъ въ короткихъ словахъ описанiе нынѣшняго театра»[1057].

Увѣренный въ многосторонности своего поэтическаго талан­та, уже и прежде пробовавъ его въ сочиненiяхъ драматической формы, Державинъ захотѣлъ принять участiе въ возвышенiи рус­ской сцены своими собственными трудами. За полгода передъ письмомъ, откуда заимствованы только что приведенный строки, именно 30-го января 1804 года, онъ писалъ къ А. М. Бакунину: «Теперь хочу попытаться въ драматическомъ полѣ и вы бы меня обязали, еслибьи изъ Метастазiевыхъ оперъ нѣкоторыя вы­писки или планы ихъ вкратцѣ сообщили, дабы я, съ расположе­нiемъ и духомъ его познакомясь, могъ надежнѣе пуститься въ сiе поприще, ибо таковыя важныя лирическiя пьесы, кажется, мнѣ болѣе другихъ свойственны».

Изъ этихъ словъ намъ становится понятно, подъ какимъ влiянiемъ написаны Державинымъ два большiя драматическiя сочиненiя его съ музыкой, хорами и речитативами: Добрыня (въ пяти // 878

актахъ) и Пожарскій (въ четырехъ). Оттуда и сходство ихъ, по ха­рактеру и составу, съ подобными же произведенiями Екатерины II, которая равнымъ образомъ прилежно вчитывалась въ Метастазiя.

Заимствованiе какъ ею, такъ и Державинымъ сюжетовъ изъ сказочнаго міра и отечественной исторіи было согласно съ общимъ  направленiемъ, которое тогда изъ западной литературы стало пе­реходить и къ намъ. Въ первой изъ названныхъ пьесъ Державина видно стараніе обильно пользоваться элементомъ народной поэзіи, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ обнаруживается, на какомъ низкомъ уровнѣ тогда еще находилось у насъ изученіе старины и древней словес­ности. Однимъ изъ главныхъ источниковъ служили Державину только что изданныя Ключаревымъ древнія русскія стихотворе­нiя(былины), а также собранiя сказокъ Попова и Чулкова, дав­но ему знакомыя. Четвертое дѣйствiе Добрыни открывается хо­ромъ дѣвушекъ:

 

«Что по гриднѣ князь,

Что по свѣтлой князь,

Наше солнышко Владиміръ князь похаживаетъ;

Что соколій глазъ,

Молодецкій глазъ,

Какъ на пташечекъ, младыхъ дѣвицъ посматриваетъ,

Что у ласточки,

У касаточки,

Алу белу грудь, сизы крылья потрогиваетъ.

Парчевой кафтанъ,

Сапоги сафьянъ,

Золоту казну и соболи показываетъ;

Веселымъ лицомъ,

Въ обинякъ словцомъ

Мысли девичьи и думу ихъ извѣдываетъ.

Не мани насъ, князь!

Не гадай насъ, князь!

Красно солнышко! ему бояРышни возговорятъ.

Не златой казнѣ,

Не твоей красѣ

Очи и сердца свои давно всѣ продали.

// 879

Ты взгляни на насъ,

Ты вздохни хоть разъ,

Дай въ залогъ перстень любой тебѣ, ту выбери».

 

Между тѣмъ однакожъ пьеса на каждомъ шагу представляетъ несообразности: рядомъ съ заимствованіями изъ русскихъ былинъ безпрестанно упоминаются рыцари, и Добрыня на самой сценѣ посвящается въ это званіе, Героиня оперы, Прелѣпа, по образцу французской комедіи, имѣетъ наперсницу Способу, съ которою любезничаетъ плутоватый слуга Добрыни, Торопъ. Прелѣпа «росла въ Холмоградѣ, священномъ для всего Сѣвера мѣстѣ, куда, по словамъ Татищева, ѣздили на богомолье сѣверные короли. Тамъ-то Прелѣпа воспитывалась вмѣстѣ съ Добрынею въ училищѣ волшебницы Добрады. Когда же Владиміръ захотѣлъ жениться, то она привезена была въ Кіевъ со многими другими дѣвицами, и на нее палъ выборъ князя. Но вотъ въ лицѣ Тугарина является змѣй Горыничъ и утверждаетъ, что былъ въ связи съ нею. Владиміръ вызываетъ его на поединокъ и побѣждаетъ кле­ветника, но Тугаринъ, помощію какого-то письма, успѣваетъ подкрѣпить свое обвиненіе и судъ произносить надъ Прелѣпою приговоръ. Наконецъ однакожъ открывается ея невинность, и Владиміръ, узнавъ исторію ея дѣтства, благословляетъ ее на бракъ съ Добрынею; въ то же время и Торопъ женится на Способѣ. Дѣйствіе безпрестанно прерывается хорами, дуэтами и пляскою. Мѣстами только талантъ автора проявляется въ удачныхъ стихахъ.

Такія же странности замѣчаются и въ Пожарскомъ, «героическомъ представленіи», оконченномъ въ 1806 году, слѣдовательно за годъ до появленія на сценѣ извѣстной трагедіи Крюков­ского на тотъ же сюжетъ, имѣвшей огромный успѣхъ. При тогдашнемъ положеніи Россіи естественно было, что писатели считали своею задачей возбуждать въ обществѣ патріотическое настроеніе. Намъ уже извѣстно, съ какимъ благоговѣніемъ Державинъ смотрѣлъ на Пожарскаго, «великаго», по его словамъ, «каковыхъ исторія мало представляетъ». Форму оперы избралъ онъ потому, что согласно съ господствовавшимъ въ то время взглядомъ видѣлъ // 880

въ ней высшій родъ драматическаго творчества, соединявший въ себѣ всѣ отрасли искуства и потому способный, сильнее всякаго другого представленія, дѣйствовать на зрителей. Среди козней, направленныхъ противъ Пожарскаго Трубецкимъ и Заруцкимъ, Марина, сходно съ народнымъ повѣрьемъ, является у Державина чародѣйкой и хочетъ завлечь въ свои сѣти Пожарскаго, кото­рый въ самомъ дѣлѣ колеблется, но наконецъ выходитъ побѣдителемъ изъ борьбы съ своею страстью. И тутъ передъ глазами зрителей дѣйствуетъ волшебство, являются амуры, сильфы, иимфы, сатиры.

Скоро однакожъ Державинъ захотѣлъ испытать свои силы и въ трагедіи. На это поприще увлекъ его успѣхъ Озерова: онъ считалъ для себя возможнымъ достигнуть первенства во всѣхъ отрасляхъ поэзіи. 23-го ноября 1804 года была въ первый разъ представлена трагедія Эдипъ въ Афинахъ, и публика, отвыкшая посѣщать русскій театръ, приняла ее съ такимъ восторгомъ, ка­кому давно не было примѣра. Здѣсь Кат. Сем. Семенова де­бютировала въ трагедіи. По окончаніи пьесы, зрители едино­душно требовали автора, но онъ уклонился отъ этой чести. Выс­шее общество стало ѣздить на представленія Эдипа. Напе­чатавъ пьесу, Озеровъ посвятилъ ее Державину при письмѣ, на­писанномъ въ непомѣрно хвалебныхъ выраженіяхъ; никто еще такъ не превозносилъ Державина, какъ Озеровъ, «желая при­нести дань удивленія и восторга тому великому генію, который явилъ себя единственнымъ соперникомъ Ломоносова»[1058]. «Вдохно­веннымъ пѣснямъ вашей музы», говоритъ трагикъ, «я обязанъ живѣйшими наслажденіями въ жизни». Это посвященіе вызвало со стороны Державина не менѣе напыщенное посланіе[1059]; въ при­ложенномъ письмѣ объяснено, что онъ замедлилъ отвѣтомъ, по­тому что хотѣлъ присоединить къ нему и замѣчанія «нѣкотораго общества пріятелей, которое, предпріявъ разсмотрѣть сіе тво- // 881

реніе, думало примѣтить несравненный красоты его и нѣкоторыя погрѣшности». Упоминаемое здѣсь общество прiятелей состояло конечно изъ послѣдователей Шишкова, сдѣлавшихся нѣсколько лѣтъ спустя членами извѣстной Бесѣды. Естественно, что многое у Озерова не могло имъ нравиться. Еще болѣе недостатковъ находили они въ его Димитріи Донскомъ, представленномъ въ первый разъ въ началѣ 1807 года. Свои замѣчанiя объ этой тра­гедiи Державинъ открыто высказалъ при дворѣ. Онъ находилъ между прочимъ, что этой трагедiинедостаетъ исторической вѣр­ности, и былъ недоволенъ тѣмъ, что тутъ безъ всякаго основанiя Дмитрій Донской выставленъ влюбленнымъ въ небывалую княж­ну, которая одна одинешенька прибыла въ станъ и, вопреки всѣмъ обычаямъ тогдашняго времени, шатается по шатрамъ княже­скимъ, да разсказываетъ о любви своей къ Дмитрію[1060]. Это дошло до Озерова. Уже и прежде оскорбленный нападками на Эдипа, онъ сталъ громко приписывать зависти критику поэта, говорилъ о томъ даже императрицѣ и прекратилъ знакомство съ Держа­винымъ. Тогда-то лирикъ рѣшился проучить молодого трагика и самъ принялся сочинять трагедіи. Первая изъ нихъ носила за­главiе Иродъ и Маріамна. Она была предпринята въ слѣдствiе вы­зова, съ которымъ Россійская академiя, въ концѣ 1806 года, обратилась къ русскимъ писателямъ, приглашая желающихъ на­писать трагедiю въ стихахъ. Премiю составляла сумма въ 500 руб., присланная въ академiю неизвѣстнымъ. Она присуждена была Хераскову за трагедiю Зореида и Ростиславъ. Что касает­ся Державина, то онъ не представилъ своего труда на конкурсъ, а напечаталъ его отъ себя, съ посвященiемъ Россійской Академiи. Предварительно онъ сообщалъ свою трагедiю на просмотръ А. С. Хвостову, къ которому обратился по этому поводу съ по­сланiемъ[1061].

Вольтеръ, при изданiи своей Маріамны, замѣтилъ, что бо­гатый сюжетъ этой трагедiи заслуживалъ бы разработки по бо­лѣе обширному плану, и вотъ что руководило Державина въ // 882

избранiи имъ предмета для своего труда. Входить въ разборъ какъ этого, такъ и остальныхъ драматическихъ сочиненій его мы не считаемъ нужнымъ; судъ о нихъ уже произнесенъ и совре­менниками и потомствомъ. Мерзляковъ остроумно называлъ ихъ «развалинами Державина». Разумѣется, что въ каждомъ изъ нихъ встрѣчаются отдѣльныя мѣста, замѣчательныя то по лириче­ской силѣ своей, то по счастливой мысли, но вообще они стра­даютъ недостаткомъ живости дѣйствiя, скроены по мѣркѣ такъ называемой ложно-классической драмы; кромѣ того языкъ дiалога въ нихъ большею частью тяжелъ и неправиленъ.

Съ тѣхъ поръ какъ явилась трагедiя Иродъ и Маріамна, драматическая производительность Державина становится изуми­тельною. Вслѣдъ затѣмъ онъ написалъ трагедiи: Евпраксія, Тем­ный и Атабалибо, или разрушеніе Перуанской имперіи. Дѣйствiе Евпраксіи вращается около героическаго поступка рязанской кня­гини, бросившейся изъ терема съ ребенкомъ на рукахъ при видѣ приближавшагося Батыева войска. Вѣроятно, поводомъ къ сочиненiю этой трагедіи послужило также приглашеніе Россійской академіи, напечатанное въ началѣ 1808 года, въ теченіе кото­раго она была написана. Преосвященный Евгений, получивъ се на просмотръ и сбираясь переписать ее для себя, далъ о ней та­кой отзывъ въ письмѣ къ поэту: «Монологи Евпраксіи весьма характерны, и патрiотизмъ разлитъ во всей трагедіи разительнѣйшими чертами, которыя могутъ пристыдить насъ въ нынѣш­нее время». При трагедіи Темный, Державинъ излагаетъ условiя, признаваемыя имъ необходимыми въ этомъ родѣ сочиненій; тако­вы: соблюденіе единствъ, любопытная завязка, естественность въ ходѣ дѣйствiя, нечаянный и поразительный конецъ. Особенную важность придавалъ онъ сохраненiю исторической истины. «Всѣ дѣйствуюпця лица», говоритъ онъ, «суть не вымышленныя, а по­длинныя историческія и имѣютъ, каждое, приличныя имъ свой­ства». Вообще онъ хвалился соблюдѣнiемъ исторической вѣрности въ своихъ трагедiяхъ. Атабалибо, вѣроятно плодъ чтенiя Инковъ Мармонтеля и Гишпанцевъ въ Перу Коцебу, писалась въ послѣднее время жизни Державина и осталась неконченною. По словамъ Аксакова, который читалъ ее вслухъ въ его домѣ, «эта // 883

трагедiя съ хорами и великолепнымъ, неисполнимымъ на сценѣ спектаклемъ, была любимымъ произведенiемъ Державина».

Послѣ четырехъ названныхъ трагедій онъ успѣлъ въ немно­гiе годы написать еще оперы: Іоаннъ Грозный, или покореніе Казани, Дурочка умнѣе умныхъ и Рудокопы, последнiя двѣ въ народномъ вкусѣ. Возвращенiе его отъ трагедіи къ оперѣ объ­ясняется тѣмъ высокимъ понятiемъ, какое онъ имѣлъ объ этомъ послѣднемъ родѣ, какъ вѣнцѣ искуства. Онъ мечталъ о возможно­сти придать исторической оперѣ такое же значенiе, какое у древ­нихъ Грековъ имѣла трагедiя съ хорами, и дѣйствовать посред­ствомъ ея на возбужденiе патрiотизма. Екатерина II, по его мнѣ­нiю, вполнѣ понимала превосходство оперы и ея воспитательное значенiе. «Мы видѣли и слышали», говоритъ онъ, «какое дѣйствiе имѣло героическое музыкальное представленiе, сочиненное ею въ военное время подъ названiемъ Начальное правленіе Олега». Въ этихъ-то мысляхъ онъ написалъ въ 1814 году оперу Гроз­ный. Зрѣлище покоренiя Казанскаго царства, казалось ему, под­ходило къ обстоятельствамъ Россіи послѣ торжества надъ На­полеономъ; Французовъ сравнивалъ онъ съ кровожадными та­тарскими ордами, а вождя ихъ уподоблялъ волшебнику, который болѣе обманомъ и обаянiемъ, нежели истиннымъ искуствомъ, хо­тѣлъ устрашить своихъ соперниковъ.

Но и этимъ еще не ограничивалась дѣятельность Дѣржавина въ области драматической поэзiи; въ то жѣ время онъ успѣлъ перевесть въ стихахъ Федру Расина, также нѣсколько оперъ изъ Метастазія, одну изъ Де-Беллуа и проч. Въ заключенiе упомянемъ и о маленькой комедiи-шугкѣ, Кутерьма отъ Кондратъевъ, напи­санной имъ для своего домашняго театра и основанной на томъ, что у него было три служителя этого имени, отчего нерѣдко происходили забавныя недоразуменія. Многiе подозревали въ этой пьесѣ затаенный намекъ на тогдашнихъ министровъ, которые, по замѣчанію Державина, не знали своихъ должностей и кто изъ нихъ первый.

Въ примеръ выдающихся мыслей и мѣткихъ наблюденій, разсѣянныхъ въ драмахъ нашего поэта, приведемъ изъ Евпраксіи нѣсколько стиховъ, показывающихъ какъ вѣрно онъ уже понималъ // 884

одну всѣми сознанную въ наше время черту русскаго народнаго характера. Батый говоритъ своему приближенному, Бурундаю:

 

«О русской храбрости твоя хвала мнѣ тщетна.

Ихъ каменная грудь народамъ всѣмъ примѣтна;

Россiянъ побѣдить оружiемъ не можно,

А хитростью, — и я бѣрусь за то не ложно:

Примѣры многiе я разсказать бы могъ.

И самый Святославъ погибъ въ стану въ расплохъ.

Пройдетъ лишь грозна брань, — веселiе ихъ свойство,

Безпечность стихiя, пиры и хлѣбосольство.

Средь мира брань ковать у нихъ заботы нѣтъ.

Сколь кратъ незапно имъ нанесъ союзникъ вредъ!» (IV, 316).

 

Къ сожалѣнію, этотъ же отрывокъ можетъ служить образчи­комъ дурного языка и однообразнаго размѣра трагедій Держави­на[1062]. О томъ, какъ самъ онъ между тѣмъ высоко цѣнилъ свои драматическiя сочиненія, намъ достаточно извѣстно изъ разсказовъ С. Т. Аксакова. Изъ переписки поэта мы знаемъ также, что онъ любилъ разсылать ихъ въ рукописи своимъ друзьямъ и почита­телямъ: Дмитрiеву, Карамзину, Капнисту, А. С. Хвостову, Ев­генiю Болховитинову. Особенно дорожа совѣтами знаменитаго актера И. А. Дмитревскаго, онъ и ему сообщалъ, на просмотръ свои тетради. При чтеніи ихъ тотъ отмѣчалъ на поляхъ мѣста, требовавшiя объясненій. Эти замѣтки очень тревожили Державина, и когда Дмитревскій, возвращая ему рукопись, въ присутствіи его перевертывалъ листы, то поэтъ съ безпокойствомъ заглядывалъ впередъ и пробѣгалъ глазами страницы. Видя это, уклончивый старикъ говорилъ ему: «Ваше высокопревосходитель­ство, будьте совершенно спокойны: эти замѣчанія дѣлаю я не для васъ; но, вы знаете, на театрѣ всегда бываютъ прощелыги, го­товые придираться къ авторамъ: отъ нихъ-то я хочу предосте- // 885

речь васъ»[1063]. Къ числу литераторовъ, къ которымъ Державинъ обращался со своими драматическими трудами, принадлежали еще молодые въ то время люди, Гнѣдичъ и П. А. Корсаковъ (впослѣд­ствiи издатель Маяка и переводчикъ съ голландскаго). Первый, въ 1810 г., читалъ у Державина, передъ собранiемъ гостей, его переводъ Расиновой Федры, а послѣдний, по его порученiю, позд­нѣе (1813) сличалъ этотъ переводъ съ подлинникомъ и указалъ ему мѣста, требовавшiя измѣненій[1064]. Вскорѣ послѣ изданія че­тырехъ томовъ своихъ стихотвореній, Державинъ думалъ уже и о напечатанiи трагедій Ирода и Маріамны, Евпраксіи и Федры. Выше мы видѣли, что первая была дѣйствительно издана при жизни поэта; другiя же остались не напечатанными. Объ изданiи ихъ переписывался онъ въ 1809 г. съ извѣстнымъ московскимъ из­дателемъ, Бекетовымъ, который отвѣчалъ ему, что «поставить себѣ за честь и удовольствiе напечатать ихъ въ своей типографiи» и просилъ заказать хорошiе рисунки для награвированiя заглав­ныхъ листовъ. Дѣло однакожъ на томъ и остановилось.

Желанiе Державина видѣть свои трагедiи поставленными на сцену далеко не осуществилось. Единствѣнная его пьеса, игран­ная па петербургскомъ театрѣ, была Иродъ и Маріамна. Сомнѣваясь чтобъ она могла имѣть успѣхъ, князь Шаховской, тогдашній директоръ театра, долго не соглашался принять ее, отзываясь автору недостаткомъ денегъ для постановки его произ­веденiя съ надлежащимъ блескомъ. Наконецъ однакожъ онъ со­гласился, и 23 ноября 1808 года трагедiя Державина была пред­ставлена съ хорами, положенными па музыку Давыдовымъ. Глав­ныя роли, Ирода и Марiамны, были исполнены Яковлевымъ и Каратыгиною. Благодаря этимъ двумъ талантамъ, успехъ превзошелъ все ожиданiя и представленiе повторено нѣсколько разъ. Кн. Шаховской былъ тѣмъ болѣе доволенъ, что ученица его Валберхова, игравшая Соломiю, была хорошо принята публикою[1065].

По разсказу Жихарева, Дѣржавину очень хотѣлось видѣть // 886

на сценѣ и Евпраксію: чтобы заставить кинязя Шаховского принять пьесу, онъ вызывался даже взять на себя издержки ея постановки. Шаховской, боясь неудачи, упорствовалъ, но наконецъ уступилъ убѣжденiямъ Дмитревскаго, съ тѣмъ однакожъ, чтобы въ трагедіи сдѣланы были нѣкоторыя измѣненiя и сокращенiя. Державинъ соглашался на это; но Дмитревскій, опасаясь, что пьеса всетаки не будетъ имѣть успеха на театрѣ, объяснилъ автору, что ему вьнгоднѣе поставить ее у себя дома, такъ какъ тогда декорацiи и костюмы останутся въ его рукахъ. Державинъ послушался этого совѣта[1066].

У него въ домѣ была зала, устроенная для домашняго теа­тра, гдѣ конечно и игрались нѣкоторыя изъ его пьесъ. Слѣды того мы находимъ въ его перепискѣ: такъ въ августѣ 1815 го­да онъ изъ Званки сносился съ родными, бывшими въ Петербургѣ, о приготовленiяхъ къ представленiю на домашнемъ его театрѣ оперы Метастазiя Титово милосердiе въ сдѣланномъ имъ русскомъ переводѣ[1067]. Въ томъ же году молодые любители изъ круга его знакомыхъ готовились сыграть Евпраксію у И. И. Ахвердова, жившаго въ Михайловскомъ замкѣ, но спектакль почему-то не состоялся[1068].

 

5. ПЕРЕПИСКА СЪ ПРЕОСВ. ЕВГЕНІЕМЪ И АВТОБІОГРАФІЯ.

 

Говоря о литературныхъ связяхъ Державина въ разсматриваемое время, мы не коснулись его знакомства съ преосвящен­нымъ Евгенiемъ Болховитиновымъ, потому что оно имѣло совер­шенно особенный характеръ и подало поводъ къ перепискѣ, ко­торая заслуживаетъ отдѣльнаго очерка. Въ началѣ 1804 года Евгеній, назначенный старорусскимъ епископомъ и новгородскимъ викарiемъ, переселился изъ Петербурга въ Хутынскій мона­стырь, лежащій на Волховѣ верстахъ въ 10-ти отъ Новгорода, и такимъ образомъ сдѣлался сосѣдомъ Званскаго помѣщика; они // 887

познакомились въ слѣдующемъ году. Поводомъ къ ихъ сближѣенiю было то, что ученый святитель, интересуясь особенно исторiею литературы, занимался составленiемъ словаря писателей, и имѣя надобность въ свѣдѣнiяхъ о Державинѣ, пожелалъ лично съ нимъ познакомиться. Посредникомъ въ этомъ дѣлѣ послужилъ ему графъ Хвостовъ, которьий съ 1799 до начала 1803 г. былъ обѣръ-прокуроромъ св. синода, слѣдовательно давно пользовался знакомствомъ Евгенiя, и притомъ самъ также собиралъ матерiалы для словаря писателей[1069].

Въ маѣ 1805 года онъ получилъ отъ преосвященнаго пись­мо, содержавшее между прочимъ слѣдующія строки: «Вамъ ко­ротко знакомъ Г. Р. Державинъ. А у меня нѣтъ ни малѣйшихъ чертъ его жизни. Буква же Д близко. Напишите, сдѣлайте ми­лость, къ нему и попросите его именемъ всѣхъ литераторовъ, почитающихъ его, чтобы вамъ сообщилъ записки: 1) котораго года, мѣсяца и числа онъ родился и гдѣ, а также нѣчто хотя о родителяхъ его, 2) гдѣ воспитьивался и чему учился, 3) хотя самое краткое начертанiе его службы, 4) съ котораго года на­чалъ писать и издавать сочиненiя свои и которое изъ нихъ было

самое первое. 5) Не сообщитъ ли какихъ о себѣ и анекдотовъ, до литературы касающихся? Онъ живетъ теперь отъ Новго­рода верстахъ въ тридцати[1070], но никогда сюда не ѣздитъ и мнѣ не знакомъ».

            О томъ, что поэтъ живетъ въ сосѣдствѣ его, Евгений неза­долго передъ тѣмъ узналъ отъ Хвостова же, который писалъ къ нему: «Заѣзжайте къ барду». Не догадываясь, кого подъ этимъ именемъ должно разумѣть, преосвященный отвѣчалъ, что въ та­мошнихъ лѣсахъ только кукушки и филины, а барда нѣтъ. Когда же дѣло разъяснилось, и Евгеній изъявилъ желаніе сблизиться съ поэтомъ, то Хвостовъ тотчасъ же послалъ ученому святителю рекомендательное письмо къ Державину, котораго оно должно было предупредить о новомъ знакомствѣ. 24-го мая Евгеній // 888

отвѣчалъ: «Письмо къ Дѣржавину еще не успѣлъ я доставить. Ищу вѣрнѣе случаевъ». Наконецъ это письмо дошло по назначе­нiю. Гаврила Романовичъ отвѣчалъ гр. Хвостову: «Сейчасъ по­лучилъ письмо вашего сiят. отъ 15 текущаго мѣсяца. Усерднѣейше за оное благодарю. Изъ него я вижу, что преосв. Евгеній Новогородскій требуетъ моей бiографiи. Охотно желаю позна­комиться съ симъ почтеннымъ архипастыремъ. Буду къ нему писать и попрошу его къ себѣ. Чрезъ 30 верстъ, можетъ-быть, и удостоитъ посѣтить меня въ моей хижинѣ. Тогда переговорю съ нимъ о сей матерiи лично; ибо не весьма ловко самому о себѣ класть на бумагу, а особливо нѣкоторые анекдоты, въ жизни моей случившiеся»[1071].

Вскорѣ послѣ того преосвященный началъ посѣщать Званку. «На прошедшей недѣлѣ», писалъ онъ 29 iюня 1805 г., «ѣздилъ къ Гаврилѣ Романовичу, но не засталъ его дома. Онъ былъ въ Петербургѣ». Потомъ, 20 іюля: «Къ Гаврилѣ Романовичу я на сихъ дняхъ опять ѣду». Наконецъ, письмо Евгенiя къ гр. Хво­стову отъ 22 августа почти все наполнено воспоминанiями о первомъ знакомствѣ съ поэтомъ. Выписываемъ здѣсь все это письмо: «На прошедшей почтѣ я писалъ къ вамъ, а теперь пишу для того только, чтобы увѣдомить васъ, что я ѣздилъ къ Гаврилѣ Романовичу въ другой разъ и, заставъ дома, препроводилъ съ от­мѣннымъ удовольствiемъ время, цѣлые сутки. Начитался, наго­ворился и получилъ еще надежду впредь пользоваться знаком­ствомъ нашего Горацiя; слышалъ собственными ушами тысячи эхъ, около его живущихъ, и теперь только понялъ, что такое въ его сочиненiяхъ значитъ грохочешь эхо[1072]. Подлинно, можетъ //889

быть, изъ всей Россіи въ одной его только деревнѣ этотъ чуд­ной феноменъ натуры, которому, не слыхавъ, трудно повѣ­рить. Почтенный піитъ на сихъ дняхъ обѣщался и меня по­сѣтить въ Хутынѣ; и всемъ этимъ я обязанъ—вамъ, любезный графъ! Итакъ благодарю отъ чувствительнаго сердца. Не съ пустыми также руками выѣхалъ я отъ новаго моего знакомца. Онъ препоручилъ мнѣ переслать къ вашему сiят. прилагаемую при семъ его эпиграмму въ отвѣтъ зоилу Брусилову, напечатавшему въ маѣ мѣсяцѣ Журнала Россійской Словесности, презри­тельную на него эпиграмму[1073]. Но не велѣлъ Гаврила Ром. под­писывать подъ симъ отвѣтомъ имени его. Всякъ узнаетъ сочи­нителя».   

Съ своей стороны и Евгеній произвелъ на Державина самое благопрiятное впечатлѣнiе. Польщенный его желаніемъ, поэтъ поспѣшилъ доставить ему свою бiографiю и въ концѣ августа лично отдалъ ему визитъ. 30 сентября преосвященный писалъ къ гр. Хвостову: «Я убѣдилъ Гаврилу Романовича (который былъ у меня въ Хутынѣ 24 августа и ночевалъ), чтобы онъ написалъ хотя краткую поэму о Новѣгородѣ, и онъ обѣщалъ это испол­нить въ Петербургѣ, гдѣ онъ теперь уже и находится. Похва­люсь вамъ, что онъ прислалъ мнѣ самую обстоятельнѣйшую свою бiографiю и пространныя примѣчанiя на случаи и на все намеки своихъ одъ. Это драгоцѣннѣйшее сокровище для русской лите­ратуры. Но теперь еще и на свѣтъ показать ихъ нельзя. Ибо много живыхъ витязей его намековъ. Я также присовѣтовалъ ему напечатать самое дешевое изданiе своихъ одъ. А онъ кромѣ того готовить самое великолѣпнѣйшее изданiе въ 6 частяхъ съ виньетами всѣхъ своихъ сочинений»[1074].

Приспособивъ автобiографическую записку Державина къ своему словарю, Евгеній передалъ ее на просмотръ автору, какъ видно изъ слѣдующихъ словъ его письма къ Хвостову отъ 17 января 1806 г.: «Въ дополненiе къ Марту пришлю статью о Дер­жавинѣ, которому самому отдалъ я ее на разсмотрѣніе, но отъ // 890

него не получалъ». Наконецъ, 13-го февраля, преосвященный такъ увѣдомлялъ издателя Друга просвѣщенія о скорой присылкѣ этой статьи: «На слѣдующей почтѣ отправлю къ Бантышъ-Каменскому Біографію Державина, у него самого въ кабинетѣ

правленную и всѣми мелочами распространенную. Но онъ тре­буетъ, чтобы все это напечатано было. Сдѣлаемъ удовольствiе почтенному нашему Горацiю. Эпиктитова и глиняная лампадка потомства сдѣлалась въ вѣликой цѣнѣ. А бiографiя не исторiя и терпитъ всякiя мелочи описываемыхъ лицъ»[1075].

Такъ начались дружескiя сношенiя между Евгенiемъ и Державинымъ. Въ послѣдующiе годы поэтъ посвятилъ iерарху нѣсколько стихотвореній. Изъ нихъ самое замѣчательное и обширное – Жизнь Званская, написанное въ 1807 г.; здѣсь старѣющій уже лирикъ явился не безъ отблесковъ прежняго таланта въ оригинальной картинѣ своего любимаго мѣстопребыванiя, тамошнихъ удовольствій, занятій и размышленій. Въ глубинѣ свѣтлыхъ образовъ сельскаго быта лежитъ, въ пьесѣ Державина, тихая грусть, вынесенная имъ изъ долгаго опыта жизни и выражаю­щаяся то мрачнымъ мировоззрѣнiемъ, то унылымъ воспомина­нiемъ или предчувствiемъ. Въ позднюю осень того же года, пе­чально ознаменованнаго тильзитскимъ миромъ, Евгеній въ письмѣ къ Державину приводитъ одно мѣсто изъ этой пьесы, говоря: «Декларацiя о разрывѣ съ Англiею дошла и до насъ. Тутъ при­поминаю я вашъ стихъ:

 

«Иль въ зеркало временъ, качая головой,

На страсти, на дѣла зрю древнихъ, новыхъ вѣковъ

Не видя ничего, кромѣ любви одной

Къ себѣ—и драки человѣковъ». (Жизнь Зв., строфа 19.)

 

Вскорѣ послѣ того какъ написано бьило это элегическое сти­хотворенiе, Евгеній въ iюлѣ 1807 года опять посѣтилъ сельскую обитель гостепріимнаго поэта, и въ домѣ Державина нарисованъ // 891

былъ для ученаго друга его видъ Званки. Этотъ рисунокъ, по­сланный въ Хутынь съ написаннымъ на немъ четверостишiемъ вызвалъ поэтическое привѣтствiе и со стороны преосвященнаго[1076].

Первое извѣстное намъ письмо Евенiя къ Державину отно­сится къ осени 1805 года. Оно писано 4-го октября изъ Нов­города въ Петербургъ. Оба писателя только что возвратились на зиму въ городъ. Какъ въ этомъ, такъ и въ слѣдующихъ своихъ письмахъ ученый является наставникомъ поэта въ исторiи и литературѣ. Здѣсь онъ отвѣчаетъ на письмо, къ которому поэтъ приложилъ Марфу Посадницу Карамзина. Преосвященный уясняетъ его свѣдѣнiя о двухъ новгородскихъ побоищахъ, въ 1471 и въ 1570 г., и предлагаетъ прислать ему описанiе ихъ изъ печатавшейся въ то время Исторiи русской церкви, соч. Платона. Изъ этого можно заключить, что Державинъ, по совѣту Евгенія, дѣй­ствительно задумалъ было поэму изъ новгородской исторiи. Послѣ онъ отказался однакожъ отъ этой мысли и удовольствовался тѣмъ, что написалъ «балладу» Новгородскій волхвъ Злогоръ[1077].

Другое, дошедшее до нас письмо святителя къ поэту писано ровно черезъ два года послѣ перваго, именно 4 октября 1807 г. Державинъ около этого времени опять предпринялъ большой стихотворный трудъ. Это было посланiе къ вѣликой княжнѣ Екате­ринѣ Павловнѣ «о покровительствѣ отечественному слову»[1078]. Изъ отдѣланнаго имъ начала этого посланiя видно, что онъ намѣре­вался написать въ такой формѣ родъ дидактической поэмы, кото­рая должна была изобразить значенiе словѣсности, поэзiи и покро­вительства имъ со стороны сильныхъ. Державинъ, приступивъ къ историческому изученiю своего предмета, просилъ Евгенія по­мочь ему въ этомъ. Преосвященый составилъ для него двѣ за­писки, одну объ ученыхъ и о покровителяхъ ихъ какъ въ Европѣ, такъ и въ Аравiи, а другую о русскихъ меценатахъ отъ Влади­мира Св. до боярина Ртищева. Кромѣ того, онъ указалъ поэту на Историческій словарь, изданный въ русскомъ переводѣ, въ Мо- // 892

сквѣ, въ концѣ прошлаго и въ началѣ нынѣшняго столѣтiя и приложилъ, въ переводѣ же, книжку Баррохiя о римскихъ писа­теляхъ разныхъ эпохъ[1079]. Эту книжку послалъ онъ въ подарокъ Державину для его библiотеки, «ибо», говорилъ онъ, «она у меня лишняя».. . «Если что и за симъ нужно», прибавлялъ Евгеній, «то извольте требовать отъ меня. Я готовъ дѣлать все въ угоду вашу».

Вскорѣ Державинъ доставилъ ему уже готовое начало сво­его новаго труда. «Начало эпистолы вашей», отвѣчалъ Евгеній, «я съ отмѣннымъ удовольствiемъ прочиталъ. Матерiя обширна и достанетъ на цѣлую поэму. По моему мненiю, болѣе надобно рас­пространиться надъ отечественною словесностью, а иностранщину зацѣпить вскользь, яко общий только примѣръ. Простите еще откровенности моей — стихи въ эпистолѣ должны быть сколько можно простѣе, плавнѣе и безъ затруднительной для смы­сла перестановки словъ. Въ одѣ фразеологический слогъ производится паренiемъ мыслей, а эпистола есть дружеская, откровенная бесѣда. Впрочемъ не испортятъ эпистолы и такiе высокiе, разительные стихи, каковъ напримѣръ:

 

«Коснулся тмѣ — и тма бысть образъ всей вселенной».

 

Въ первой запискѣ Евгенiя были упомянуты цвѣточныя игры (jeux floraux). Вѣроятно, Державинъ, получивъ ее, просилъ объ­ясненiя этого названiя, потому что, вмѣстѣ съ приведннымъ отзывомъ объ эпистолѣ, преосвященный послалъ ему записку о цвѣточныхъ играхъ. «Тутъ», говоритъ онъ, «о происхожденiи оныхъ два мнѣнiя, и хотя первое достовѣрнѣе, но для эпистолы вашей второе приличнѣе кажется. А стихотворцу нѣтъ нужды строго держаться исторической истины. Описанiе сихъ игръ будетъ прекрасною картиною подъ вашимъ перомъ, и этотъ при­меръ покровительства и одобренiя поэзiи можно выставить ра­зительнѣе всѣхъ прочихъ». // 893

Прошло болѣе полутора года. 8-го іюля 1809 Евгеній пи­шетъ изъ Вологды, куда онъ за годъ передъ тѣмъ переведенъ былъ: «Почтеннѣйшее письмо вашего высокопревосходительства отъ 6 iюня изъ достопамятной Званки получилъ я. Вы опять въ сосѣдствѣ съ безсмертнымъ эхомъ, которое вѣрно въ первый день вашего прiѣзда проснулось отъ зимняго сна». Евгеній, говоритъ Державинъ, любилъ слушать на Званкѣ эхо отъ пу­шечныхъ выстрѣловъ, нѣсколько разъ отдававшееся по лѣсамъ волховскихъ береговъ. Въ письмѣ, котораго начало мы сейчасъ сообщили, Евгеній приводитъ далѣе описанiе эха изъ Овидiевыхъ превращений, и прибавляетъ: «Званское эхо также можетъ упре­кать своего любимаго барда, не пропѣвшаго ему ни одного привѣтливаго стишка. Нарциссъ у Овидія былъ по крайней мѣрѣ привѣтливѣе». Слѣдствіемъ этого вызова было новое стихотвореніе Державина Эхо (1811 г.), опять посвященное Евгенію, къ которому онъ здѣсь обращается съ словами:

 

«О мой Евгеній! Коль Нарциссомъ

Тобой я чтусь, — скалой мнѣ будь,

И какъ покроюсь кипарисомъ,

О мнѣ твердить не позабудь.

Пусть лирой я, а ты трубою

Играя, будемъ жить съ тобою» и проч. (III, 93).

 

Между тѣмъ поэтъ, во время пребыванiя преосвященнаго въ Вологдѣ, въ 1809 г., сообщилъ ему въ рукописи свою не­давно оконченную трагедiю Евпраксію. Отзывъ Евгенiя объ этомъ трудѣ уже приведенъ нами выше. «Желательно», говорилъ онъ тутъ же, «со временемъ прочитать бы и Василiя Темнаго, тра­гедiю. Вашему высокопревосходительству отъ всѣхъ предоста­влено титло россійскаго Горацiя. Для чего же не подражать ему и во всѣмъ, т. е. попытаться бы и въ эпистолахъ, и въ сатирѣ, дабы и въ семь не уступить римскому пѣвцу? Въ надеждѣ ва­шего в-пр. милостиваго ко мнѣ расположенiя пишу я столь от­кровенно. А притомъ я усерднѣйший желатель распространенiя славы вашей». Замѣтимъ впрочемъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ // 894

преосвященный отступилъ отъ выраженнаго тутъ взгляда. Раз­бирая одно мѣсто Разсужденія Державина о лирической поэзіи, онъ въ 1815 году говорилъ ему: «Когда читатели приравниваютъ новыхъ писателей къ древнимъ классикамъ, то не всегда справедливо. Такъ наприм., очень опрометчиво поспѣшили на­звать Сумарокова Расиномъ, а Хераскова Виргиліемъ, хотя и никто не споритъ, что первый состоитъ въ классѣ трагиковъ, а послѣдній въ классѣ эпиковъ. Можно даже быть и лирикомъ, и эпикомъ, и трагикомъ превосходнымъ съ другимъ геніемъ, не похожимъ ни на Пиндара и проч., ни на Расина, ни на Виргилiя. Можетъ быть, и изъ похожихъ на нихъ явятся гораздо лучшiе ихъ»… Мысль совершенно справедливая, но за нею слѣдуетъ другая, о которой нельзя сказать того же: «такъ какъ Виргилій, подражая Гомеру, превзошелъ его, ибо совершенство безпредѣльно ».

За 1810, 11 и 12 годы не осталось ничего изъ переписки обоихъ писателей. Но отъ 1813 сохранилось письмо Державина, касающееся извѣстнаго изслѣдованiя преосвященнаго о такъ на­зываемой Юрьевской грамотѣ 12-го вѣка[1080]. Послѣдующий письма Евгенiя относятся къ 1815 году, когда онъ былъ епископомъ ка­лужскимъ; здѣсь разсматривается уже Разсужденіе Державина о лирической поэзіи, читанное авторомъ въ собранiяхъ Бесѣды лю­бителей русскаго слова. Отказавшись отъ мысли продолжать свое большое посланiе, маститый поэтъ воспользовался нѣкоторыми изъ полученныхъ отъ Евгенiя свѣдѣний для новаго, теоретическаго труда своего. Разсужденiе о лирической поэзiи было сообщаемо ученому епископу какъ въ рукописи, такъ и въ печати, и вызы­вало съ его стороны цѣлыя тетради замѣтокъ, которыя составля­ютъ любопытное дополненiе къ труду Державина. Здѣсь мы знако­мимся со многими литературными взглядами Евгенiя. Такъ напри­мѣръ Державинъ съ пренебреженiемъ отозвался о раздѣленiи лирической поэзiи на разные виды. На это Евгений возразилъ ему: «Совѣтую вамъ не вооружаться противъ сего раздѣленiя поэзiи. Оно не школярное а коренное греческое, какъ увидите изъ при-­ // 895

лагаемой при семъ выписки изъ Руссова музыкальнаго словаря. Сiе раздѣленiе по пѣснопѣвцамъ вовсе не годится, потому что 1) всѣ авторы писали въ разныхъ родахъ и во многихъ примѣрно; 2) ни одинъ авторъ не былъ всесовершенъ и не выполнилъ всѣхъ тѣхъ правилъ, какiя могутъ быть предписаны въ классификацiи стихотвореній по матерiямъ. Горацій говоритъ и о Гомерѣ, что онъ иногда дремлетъ. А по вашему раздѣленiе и дремота Гоме­рова, и частыя отступленiя Пиндаровы, и срамословiе Горацiево будутъ образцами» и т. д.[1081] Надо согласиться что въ этомъ слу­чаѣ болѣе вѣрное пониманiе дѣла было на сторонѣ Державина, который и прежде не любилъ школьныхъ правилъ и произволь­ныхъ разграниченій, а теперь тѣмъ болѣе не признавалъ ихъ въ области поэзiи, что уже чувствовалъ въ ней присутствiе новыхъ вѣяній.

Въ февралѣ 1816 года Евгеній переведенъ былъ во Псковъ и пожалованъ въ санъ архiепископа. Литературная переписка обоихъ друзей не прекращалась до самой смерти Державина.

Хотя и не всѣ замѣчанiя ученаго корреспондента его, иногда довольно рѣзкія, нравились поэту, какъ самъ онъ откровенно со­знавался въ своихъ письмахъ, однакожъ онъ принималъ ихъ съ благодарностiю, и Евгений, посылая ему замѣтку о славяно-русскихъ лирикахъ[1082], говорилъ: «Изъ письма вашего я вижу, что для васъ прiятнѣе критика, нежѣли похвалы льстивыя. Горацій и Боало совѣтовали также слушать больше первыхъ, нежѣли по­следнихъ. Еще скажу вамъ, что въ сочиненiи вашемъ часто слогъ слишкомъ отрывенъ и индѣ нѣтъ связи мыслей и замѣчаній. Нуж­но сiи мѣста посвязать, а линеечки (тиреты) многiя выключить».

Какъ безкорыстно Евгеній помогалъ Державину въ его тру­дѣ, о томъ свидѣтельствуетъ слѣдующее замечанiе преосвященнаго на одно мѣсто рукописи. Разсужденія о лирической поэзіи: «Ссылку на меня покорно прошу выключить. Вы сами въ числѣ знаменитѣйшихъ классическихъ нашихъ писателей, на коихъ намъ должно ссылаться. Притомъ русскiя матерiи должны быть извѣст- // 896

ны всякому русскому писателю самому, а не по ссылкѣ на со­отечествѣнниковъ. Въ иностранныхъ матерiяхъ только это про­стительно». Впрочемъ, могла быть и другая причина видимой скромности Евгенiя: можетъ-быть, онъ не желалъ брать на себя доли отвѣтственности въ сочиненiи, которое не имѣло вполнѣ ученаго характера и гдѣ онъ могъ не сочувствовать многому.

Несмотря на нѣкоторое разномыслiе въ литературныхъ во­просахъ, дружба обоихъ писателей съ годами принимала все бо­лѣе задушевный характеръ. Незадолго передъ своею смертiю, Державинъ отправилъ къ Евгенiю только что отпечатанный 5-й томъ своихъ сочиненій и другiе подарки. Преосвященный благодарилъ письмомъ изъ Пскова оть 2 іюля 1816 г., дошедшимъ до Державина едва ли не наканунѣ смерти его[1083].

«На прошлой недѣлѣ», писалъ онъ, «съ новогородскою почтою получилъ я посылку безъ письма[1084] съ 5-ою частію вашихъ сочиненій, теплыми сапогами и штукою ткани. По книгѣ заключаю, что это отъ вашего высокопревосходительства, и потому покор­нѣйше благодарю. Вы согрѣваете меня и благосклонностію вашею

и подарками. Въ фигурныхъ сапогахъ и я буду подобенъ киргизъ-кайсацкому мурзѣ. Но въ новоизданной вашей части я не нахожу еще многихъ мнѣ знакомыхъ вашихъ стихотвореній и прекраснаго опыта о лирической поэзiи. Развѣ готовится еще 6-ая часть. Хорошо, что вы сами при жизни издаете. Послѣ насъ издатели иногда портятъ сочиненiя, всякъ по-своему».

Таковы были дружескiя сношенiя между двумя разнород­ными во всѣхъ отношенiяхъ представителями тогдашней литера­туры. Въ приведенныхъ отрывкахъ изъ ихъ переписки отрадно видѣть, какъ оба они искренно уважаютъ и цѣнятъ другъ друга: ученый архипастырь благоговѣетъ передъ оригинальнымъ талан­томъ знаменитаго лирика, а этотъ, сознавая его превосходство въ наукѣ и образованiи, съ довѣрiемъ и благодарностью принимаетъ // 897

его наставленiя и пользуется ими. Это были двѣ высоко раз­витыя личности, вполнѣ русскiе люди, сошедшiеся совѣршенно различными путями въ любви къ литературѣ, но тѣмъ не менѣе взаимно признававшiе заслуги другъ въ другѣ, съ любовью дѣ­лившiеся прiобрѣтенiями труда и опыта жизни.

Изъ переписки Державина и изъ предисловій его къ своимъ сочиненіямъ извѣстно, что онъ, для объясненiя въ нихъ множе­ства намековъ на современныя лица и событiя, давно признавалъ необходимымъ составить къ нимъ историческія примѣчанiя. При­мѣръ тому онъ видѣлъ въ изданiяхъ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ пи­сателей, напр. Гагедорна. Серiозное начало осуществленiю этой мысли онъ положилъ въ 1805 году въ слѣдствiе просьбы преосвященнаго Евгенiя. Спустя четыре года, онъ, по поводу вышедшаго передъ тѣмъ новаго изданiя своихъ сочиненій, продикто­валъ другой, болѣе подробный комментарій къ своимъ стихотворенiямъ въ томъ порядкѣ, какъ они были тогда напечатаны. Это происходило на Званкѣ въ теченiе лѣтнихъ мѣсяцевъ 1809 и 1810 годовъ. Секретаремъ ему при этомъ служила двадцатилѣтняя въ то время племянница его, Елисавета Николаевна Львова, вскорѣ послѣ того вышедшая замужъ за родственника своего, Федора Петровича Львова.

Такимъ образомъ составились два комментарiя къ сочиненіямъ Державина. Первая редакцiя, оставшаяся въ рукахъ Евгѣенiя, была передана имъ, по смерти поэта, Остолопову, слу­жившему подъ начальствомъ Державина, когда онъ былъ мини­стромъ, а потомъ находившемуся на службѣ въ Вологдѣ, гдѣ Евгеній занималъ тогда епископскую кафедру. Въ 1821 году Остолоповъ, сдѣлавъ въ этомъ комментарiи разныя измѣненiя, издалъ его отъ своего имени подъ заглавiемъ Ключъ къ сочиненіямъ Державина. Евгеній былъ недоволенъ этимъ изданiемъ, какъ свидѣтельствуетъ о томъ Анастасевичъ, которому преосвящен­ный позволилъ снять точную копiю съ подлинной рукописи поэта[1085].

Вторая редакцiя комментарiя, названная Объясненія къ сочи- // 898

неніямъ Державина и писанная г-жою Львовою, была издана въ 1834 году, также съ измененiями какъ въ расположенiи ея, такъ и въ содержанiи, мужемъ этой дамы, въ примѣненiи къ Смирдинскому изданiю сочиненій Державина. Во всей точности она возстановлена нами въ концѣ ІІІ-го тома академическаго изданiя. На этотъ комментарій самъ поэтъ смотрѣлъ какъ на нѣкоторый отчетъ въ своей литературной дѣятельности.

Послѣ выхода Державина въ отставку Капнистъ совѣтовалъ ему приняться за составленiе своей автобiографiи. Поэть тѣмъ охотнѣе ухватился за эту мысль, что въ исполненiи ея видѣлъ способъ оправдаться передъ цотомствомъ въ тѣхъ невзгодахъ, которыя часто постигали его во все продолженiе его службы и особенно въ послѣдній перiодъ ея. Находя, что онъ въ своихъ Объясненіяхъ уже достаточно коснулся одной стороны своей жиз­ни, онъ хотѣлъ отдѣльно описать другую, т. е. служебную, и изложенiю ея посвятилъ въ 1812 году свои Записки.

Эти записки, какъ уже было нами замѣчено, дошли до насъ въ томъ самомъ видѣ, какъ онѣ вылились изъ-подъ пера Держа­вина при поспѣшной черновой редакцiи, со всѣми погрѣшностями и неисправностями горячей первоначальной работы. Вотъ что необходимо имѣть въ виду при оцѣнкѣ его записокъ и чтó  не было принято въ соображеніе нашею критикой при появленіи ихъ въ 1859 году, въ московскомъ журналѣ Русская Бесѣда. Писавъ ихъ подъ впечатлѣніемъ еще довольно свѣжихъ воспоминаній объ испытанныхъ имъ неудачахъ и непріятностяхъ, Державинъ часто пристрастенъ въ оцѣнкѣ людей и событій, и не толь­ко не хвалитъ почти никого изъ тѣхъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло, но напротивъ произноситъ имъ весьма строгiе и не всегда справедливые приговоры. Но зато онъ передаетъ съ большою искренностью и откровенностiю все, чтó припоминаетъ. Правда, что у него про­пущены нѣкоторыя обстоятельства, по которымъ желательно бы­ло бы имѣть разъясненiе, но этого нельзя приписывать намѣре­нiю: онъ писалъ свои воспоминанiя прямо набѣло, безъ всякихъ приготовленій и справокъ, и потому касался только того, что оставило въ немъ наиболѣе сильныя впечатлѣнiя. Но, ошибаясь въ своихъ сужденiяхъ о людяхъ и дѣлахъ, онъ замѣчательно // 899

правдивъ въ изложенiи фактовъ, и съ этой стороны записки его составляютъ весьма важный и ценный матерiалъ для исторiи его времени. Повѣрка по архивнымъ документамъ множѣства упоми­наемыхъ имъ случаевъ и обстоятельствъ вполнѣ убѣдила насъ въ достовѣрности его разсказовъ. Но Державинъ внезапно явился въ нихъ среди русскаго общества второй половины истекающаго столетiя человѣкомъ другого времени, съ понятiями и взгля­дами, часто совершенно противоположными тѣмъ, которыя имен­но въ ту минуту пробудились съ особенною силой, — явился при­томъ съ рѣчью устарѣлою, тяжелою. Поэтому онъ своими за­писками естественно произвелъ на нашихъ современниковъ впе­чатлѣнiе неблагопрiятное. Чтобы оцѣнить хорошiя стороны этихъ записокъ, необходимо было отрѣшиться отъ злобы дня, стать твердо на исключительно историческую точку зрѣнiя и простить автору многое ради великихъ заслугъ, которыхъ нельзя отрицать въ его жизни и дѣятельности.

Черезъ нѣсколько летъ послѣ записокъ Державина вышли въ свѣтъ (въ 1866 г.) записки столь близкаго къ нему нѣкогда Дми­трiева. Онѣ во многихъ отношенiяхъ представляютъ рѣзкую про­тивоположность съ первыми; но и имъ не посчастливилось: но крайней мѣрѣ журнальная критика встрѣтила ихъ съ холодною строгостью. Дмитрiевъ писалъ ихъ чрезвычайно осторожно, обду­манно, нѣсколько разъ передѣлывалъ и сокращалъ, боялся оскор­бить своими сужденiями чью-либо память. Оттого его записки слишкомъ коротки, слишкомъ многаго не догавариваютъ и нѣсколько сухи. По остроумному замѣчанiю князя Вяземскаго, Дми­трiевъ писалъ ихъ въ мундирѣ. Если такъ, то про Державина можно сказать, что онъ въ своихъ запискахъ является нарас­пашку. Этимъ характеризуются конечно ихъ недостатки, но съ другой стороны составленный такимъ образомъ записки имѣютъ, для разъясненiя событйй, свои неотъемлемыя преимущества.

6. БѢСѢДА ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКАГО СЛОВА И АРЗАМАСЪ.

 

По смерти Н. А. Львова въ концѣ 1803 года, около Держа­вина образуется мало помалу новый литературный кружокъ. Уже // 900

черезъ годъ онъ въ письмѣ къ Озерову упоминаетъ, объ обществѣ прiятелей, которое намѣревалось разсмотрѣть трагедіи Эдипъ въ Афинахъ. Въ концѣ 1805 года онъ пишетъ Дмитрiеву, что похвальное слово Павла Львова Пожарскому и Минину читано было «въ собранiи авторовъ», которое одной серединой этого сочиненiя занималось отъ 7-и часовъ вечера до часу за полночь. Шишковъ въ своихъ запискахъ (I, 93) также упоминаетъ о подобныхъ собранiяхъ, начавшихся повидимому еще ранѣе; въ нихъ, кромѣ его самого, принимали участiе Державинъ, М Н. Муравьевъ, А. С. Хвостовъ и другiе любители литературы.

Въ январѣ 1807 года молодой Жихаревъ, недавно прiѣхавшій въ Петербургъ и посѣщавшiй этотъ кружокъ, записалъ въ своемъ дневникѣ[1086], что когда Державинъ представилъ его Шишкову, то этотъ «очень долго толковалъ о пользѣ, какую бы принесли русской словесности собранiя, въ которыя бы допуска­лись и приглашались молодые литераторы для чтенiя своихъ произ­веденiй, и предлагалъ Гаврилѣ Романовичу назначить вмѣстѣ съ нимъ поперемѣнно, хотя по одному разу въ недѣлю, литературные вечера, обѣщая склонить къ тому же А. С. Хвостова и се­натора И. С. Захарова, которыхъ домы и образъ жизни представляли наиболѣе къ тому удобствъ. Державинъ чрезвьичайно обрадовался этой идеѣ и просилъ Шишкова какъ можно скорѣе устроить это дѣло».

Литературные вечера тогда же назначены были по суботамъ и должны были происходить поочередно у названныхъ лицъ; первая субота и была у Шишкова 2 Февраля 1807 года. Вотъ собственно отдаленное начало будущей Бесѣды. Всѣ литераторы, представленные хозяину дома, имѣли право на этихъ вечерахъ читать свои труды, но кромѣ того положено было приглашать тѣхъ, которые какимъ-нибудь сочиненiемъ уже обратили на себя вниманiе, такъ какъ одною изъ главныхъ цѣлей этихъ собранiй было приводить въ извѣстность наиболѣе замечательныя произведенія текущей литературы.

Начавшіяся съ этихъ поръ собранiя описаны подробно Жи-  // 901

харевымъ, который находился подъ особымъ покровительствомъ Державина и иногда пріѣзжалъ вмѣстѣ съ нимъ. На первомъ ве­черѣ, у Шишкова, собралось около 20-и человѣкъ; тутъ были: Державинъ, Захаровъ, А. С. Хвостовъ, Карабановъ, кн. Шихматовъ, Крыловъ, кн. Горчаковъ, флигель-адъютантъ Кикинъ, полковникъ Писаревъ, Лабзинъ, Тимковскій, Павелъ Львовъ, мо­лодой Корсаковъ, Язвицкiй и Галинковскій. Сначала долго разсуждали о кровопролитномъ сраженiи при Прейсишъ-Эйлау, о которомъ извѣстiе пришло наканунѣ. Наконецъ Державинъ, за­думчиво ходившiй взадъ и впередъ по гостиной, напомнилъ, что пора бы и къ дѣлу приступить, и всѣ усѣлись по мѣстамъ. Между прочимъ прослушанъ былъ привезенный Державинымъ Гимнъ Кротости. Читалъ его Жихаревъ; похваламъ не было конца. Тутъ же Крыловъ прочиталъ свою басню Крестьянинъ и смерть.

Второй вечеръ былъ у Державина, и по его желанію Жихаревъ прочелъ его новые стихи на выступленіе въ походъ гвардіи, хотя и очень не полюбившiеся чтецу. Поэма князя Шихматова Пожарскій, Мининъ и Гермогенъ, читанная Шишковымъ, поражала слушателей множествомъ прекрасныхъ стиховъ и богатствомъ рифмъ, въ которыхъ авторъ тщательно избѣгалъ употребленiя глаголовъ. Чтенiя закончилъ послѣ ужина извѣстный своимъ остро­умiемъ флигель-адъютантъ Маринъ, только что прiѣхавшiй съ известiемъ, что государь скоро отправляется въ армiю: онъ про­челъ стоя свои стихи на современныя событiя. Крыловъ, кото­рый передъ тѣмъ съ лукавой улыбкой прислушивался къ спору о томъ, чтó лучше: драгаяили дорогая, не прочелъ ничего, какъ его ни просили, — извиняясь, что новаго не написалъ, а старое чи­тать не стóитъ.

Вечеръ у Захарова не похожъ былъ на литературный: тутъ были сенаторы, оберъ-прокуроры, камергеры и даже самъ глав­нокомандующiй столицы Вязмитиновъ, приглашенный впрочемъ какъ авторъ изданной имъ когда-то оперетки и отличавшiйся необыкновенной любезностью. Державинъ долго и съ жаромъ разговаривалъ съ двумя сенаторами и потомъ, живо обратясь къ оберъ-прокурору Политковскому, вдругъ спросилъ его: «Да за чтожъ, Гаврила Герасимовичъ, вы мучите человѣка? Вотъ я // /  902

сейчасъ просилъ Дмитрiя Ивановича (Хвостова) и князя (Салагова) поскорѣе кончить дѣло этого несчастнаго Ананьевскаго: они ссылаются на васъ, что вы предложили потребовать еще какія-то новыя отъ палатъ справки, но вѣдь справки были давно собраны всѣ; если же нѣтъ, то зачѣмъ не потребовали ихъ въ свое время?» Политковскiй извинялся, уверяя, что дело Ананьевскаго скоро кончено будетъ. — «Кончено будетъ!» возразилъ Гаврила Рома­новичъ: «но покамѣстъ онъ и съ дѣтьми можетъ умерѣть съ го­лоду».— «Мнѣ стало понятно», заключаетъ Жихаревъ, «отчего многiе не любятъ Державина».

Во время одного изъ чтенiй нѣкоторые стихи подали поводъ къ замѣчанiямъ о словахъ, въ родѣ того, что нельзя сказать: деревня милая, такъ какъ этотъ эпитетъ будто бы можетъ при­лагаться только къ одушевленнымъ предметамъ. Слушая такiя умныя разсужденія, Державинъ на какой-то вопросъ одного изъ своихъ сосѣдей отвечалъ: «Такъ себѣ, переливаютъ изъ пустого въ порожнее».

У графа Хвостова Гнедичъ, явившiйся въ первый разъ на такомъ вечерѣ, читалъ свой переводъ александрiйскими стихами 7-й песни Илiады и всѣхъ привелъ въ восхищенiе. Въ числѣ слу­шателей былъ и Оленинъ. Черезъ недѣлю Гнѣдичъ же прочелъ у Шишкова 8-ю песнь Илiады. При этомъ онъ такъ напрягалъ свой голосъ, что можно было бояться за его грудь: «еще нѣ­сколько такихъ вечеровъ», говоритъ Жихаревъ:—«и онъ, того и гляди, начитаетъ себѣ чахотку».

На второмъ вечерѣ Державина, 23 марта, былъ между го­стями министръ народнаго просвещенiя, гр. Завадовскій. Онъ говорилъ о войнѣ и о намѣренiяхъ государя достигнуть общаго мира; но самъ мало надѣялся на осуществленiе этихъ плановъ, по ненависти, какую къ намъ питаютъ западныя державы, и ихъ постоянному старанiю мѣшать Россіи въ ея внутреннемъ разви­тiи. Въ то время много толковъ возбуждалъ извѣстный своими поддѣлками древнихъ рукописей Селакадзевъ. Державинъ очень интересовался его коллекціями рѣдкостей, и, несмотря на заве­ренiя Оленина о ихъ подложности, выражалъ желанiе ознако­миться съ ними. Это желанiе бьило дѣйствительно исполнено имъ, // 903

но гораздо позже, именно въ 1810 году. Селакадзевъ жилъ въ Семеновскомъ полку. Однажды Державинъ, послѣ бывшаго у него обѣда, отправился туда вмѣстѣ со своими гостями: Шишковымъ, Мордвиновымъ, Дмитріевымъ и Оленинымъ; впередъ поѣхали молодые люди Жихаревъ и Корсаковъ, чтобы предупре­дить мнимаго антикварія о пріѣздѣ важныхъ посѣтителей. Вниманіе Державина особенно привлекали такъ называемыя Новго­родскія руны: опъ сдѣлалъ изъ нихъ нѣсколько выписокъ, которыя послѣ и включилъ въ свое Разсужденіе о лирической поэзіи[1087].

Послѣдній литературный вечеръ въ эту весну былъ 4 мая у А. С. Хвостова; тутъ былъ между-прочимъ столь извѣстный сво­ими остротами и шутками Сергѣй Лавр. Львовъ, некогда адъютантъ Потемкина; онъ разсказалъ много забавнаго изъ своихъ воспоминанiй: Шишковъ и Державинъ хохотали до упаду. Тутъ же Крыловъ увлекъ всѣхъ чтеніемъ своей новой басни: Пустынникъ и Медвѣдь. Державинъ уже собирался въ свою Званку и выражалъ Жихареву намѣренiе заняться надосугѣ описанiемъ сельской своей жизни, чтó онъ потомъ и исполнилъ въ стихотво­реніи, посвященномъ Евгенiю. «Лира мнѣ больше не по силамъ», говорилъ онъ: «хочу приняться за цѣвницу». Черезъ нѣсколько дней Жихаревъ записалъ въ своемъ дневникѣ: «Г. Р. уѣзжаетъ завтра и что-то очень не веселъ; впрочемъ говорили, что онъ и всегда таковъ передъ отъѣздомъ, потому что не любитъ суеты, неразлучной со сборами въ дорогу».

Жихаревъ в скорѣ уѣхалъ изъ Петербурга, и мы не имѣемъ свѣдѣній о дальнѣйшихъ собранiяхъ этого литературнаго круга. Но что они продолжались, видно какъ изъ переписки Державина, такъ и изъ свидѣтельства Аксакова въ его «Воспоминанiяхъ о Шишковѣ», у котораго, по его словамъ, въ 1809 и 1810 го­дахъ собирались литераторы и кое-что читали[1088]; кромѣ названныхъ прежде лицъ, тутъ сталъ являться съ 1810 Дмитрiевъ, назначенный министромъ; тутъ бывали и простые любители, какъ напр. Н. С. Мордвиновъ, М. М. Бакунинъ и графъ А. С. Стро- // 904

гановъ. Иногда собирались и у Державина: въ одномъ письмѣ къ Гнѣдичу онъ приглашаетъ его на обѣдъ, чтобы прочесть «охотни­камъ» переводъ Расиновой Федры, а также «что-нибудь изъ Илiады».

Изъ этихъ-то чтеній передъ небольшимъ обществомъ гостей возникла идея публичныхъ литературныхъ собраній, которая и привела къ основанпо Бесѣды. По собственному сознанію Шиш­кова (Записки его, I, 115) первую мысль обратить домашнія собранія въ общественныя подалъ «пріѣхавшій изъ Москвы князь Голицынъ, разумевшій болѣе по-французски нежели по-русски»[1089]. «Предложеніе сіе намъ понравилось», говорить Шишковъ. Борь­ба изъ-за стараго и новаго слога продолжалась: понятно, что онъ радъ былъ создать себѣ новое орудіе противъ своихъ противниковъ, становившихся болѣе и болѣе опасными. Главнаго пособника нашелъ онъ въ податливомъ Державинѣ, который для этой цѣли радушно открылъ залу въ своемъ домѣ. «Домъ Держави­на», по замѣчанiю Уварова, «сдѣлался важнымъ двигателемъ тогдашней литературной дѣятельности»[1090]. О постепенномъ развитіи плана учрежденія такого литературнаго общества мы читаемъ любопытное извѣстіе въ одномъ письмѣ Гнѣдича, который сначала игралъ въ этомъ кругу какую-то нерѣшительную роль. Вотъ что онъ писалъ 2-го января 1811 года Капнисту, издѣ­ваясь надъ возникавшимъ обществомъ: «У насъ заводится на­званное сначала Ликей, потомъ Атеней, и наконецъ Бесѣда— или общество любителей Россійской словесности[1091]. Это старая Россіская академія, переходящая въ новое строеніе; оно есть истинно прекрасная зала, выстроенная Гавриломъ Романовичемъ при домѣ. Уже купленъ имъ и органъ и поставленъ на хорахъ; уже и стулья разставлены, гдѣ кому сидѣть, и для васъ есть стулъ; только вы не будете сначала понимать языка гг. чле- // 905

новъ. Чтобы въ случаѣ пріѣзда вашего и посѣщенія Бесѣды не прійти вамъ въ конфузію, предувѣдомляю васъ, что слово проза называется у нихъ: говоръ, билетъ – значокъ, номеръ — число, швейцаръ – вѣстникъ; другихъ словъ еще не вытвердилъ, ибо и самъ новичокъ. Въ залѣ Бесѣды будутъ публичныя чтенiя, гдѣ будутъ совокупляться знатныя особы обоего пола — подлинное выраженiе одной статьи устава Бесѣды»[1092].

Право читать въ публичныхъ собраніяхъ предоставлялось каждому, хотя бы онъ и не былъ членомъ Бесѣды. Державинъ не только предложилъ для чтенія свой домъ («затѣйливый и свое­образный», по выраженiю Стурдзы), но и принялъ на себя всѣ расходы, какiе по обществу могли понадобиться; для заведенiя же при немъ библiотеки онъ пожертвовалъ книгъ на 3,600 руб. Собранiя должны были происходить въ осеннее и зимнее время по одному разу въ мѣсяцъ, и кромѣ того предполагалось осно­вать повременное изданiе, въ которомъ печатались бы и труды постороннихъ лицъ. Бесѣда должна была состоять изъ 24-хъ дѣйствительныхъ членовъ и изъ членовъ-сотрудниковъ. Для соблюденія порядка въ чтеніяхъ она раздѣлялась на четыре раз­ряда, каждый съ шестью членами, считая и предсѣдателя: раз­ряды должны были собираться по очереди. Въ каждомъ торжественномъ засѣданіи, предсѣдателю очередного разряда вмѣнялось въ обязанность прочесть написанную имъ главную статью, послѣ чего могли читать и другiе, но не иначе какъ съ предварительнаго одобренiя всего общества, и притомъ съ тѣмъ, чтобъ каждый разъ чтенія продолжались не болѣе двухъ или двухъ съ половиною часовъ. Составленный Шишковымъ на этихъ основаніяхъ уставъ Бесѣды представленъ былъ чрезъ министра на- роднаго просвѣщенйя, графа Разумовскаго, на высочайшее утвержденiе и одобренъ государемъ, при чемъ повелѣно объявить об­ществу монаршее благоволеніе «за сiе полезное намѣренiе». Открытiе Бесѣды и первое чтенiе послѣдовали 14-го марта 1811 года; присутствовало до двухсотъ лицъ обоего пола. Ждали го­сударя и Державинъ приготовилъ на этотъ случай особый гимнъ // 906

(Срѣтеніе Орфеемъ Солнца), положенный на музыку Бортнянскимъ, но императоръ не пріѣхалъ.

Составъ Бесѣды, при ея основанiи, былъ слѣдующiй:

І-й разрядъ. Предсѣдатель: Шишковъ. Члены: Оленинъ, Кикинъ, князь Д. П.

Горчаковъ, князь С. А. Шах­матовъ и Крыловъ.

ІІ-й разрядъ. Предсѣдатель: Державинъ. Члены: И. М. Муравьевъ-Апостолъ, графъ

Хвостовъ, Лабзинъ, Д. О. Барановъ и Ф. П. Львовъ.

ІІІ-й разрядъ. Предсѣдатель: А. С. Хвостовъ. Члены: князь Б. Вл. Голицынъ, кн.

Шаховской, Филатовъ, Ма­ринъ и П. И. Соколовъ (секретарь Россiйской академiи).

ІV-й разрядъ. Предсѣдатель: Захаровъ. Члены: Г. Г. Полит­ковскiй, Дружининъ,

Карабановъ, Цисаревъ и П. Ю. Львовъ.

Надъ предсѣдателями, въ главѣ каждаго разряда были по­ставлены еще попечители, именно: 1) гр. Завадовскій; 2) Н. С. Мордвиновъ; 3) гр. А. К. Разумовскiй, и 4) И. И. Дмитрiевъ, всѣ министры: три настоящiе (2, 3, 4) и одинъ — бывшiй (1).

Въ члены-сотрудники избраны были молодые литераторы, по­дававшiе надеждьи или умевшiе снискать расположенiе старшихъ. Между ними находились: В. Ф. Тимковсюй, А. Е. Ермолаевъ, Станкевичъ, Н. И. Ильинъ, Судовщиковъ и Корсаковъ. Князь Вяземскiй, принадлежавшйй къ противоположному лагерю, презри­тельно видитъ въ нихъ «родъ служекъ и послушниковъ въ этомъ литературномъ монастырѣ». Наконецъ Бесѣда имѣла и почет­ныхъ членовъ; къ числу ихъ принадлежали: преосвященные Евгеній и Амвросій; графъ А. С. Строгановъ, Ростопчинъ, Козодавлевъ, Сперанскiй, Магницкій, Уваровъ и др. высокопоставленныя лица; литераторы: Озеровъ, Капнистъ, Карамзинъ, Николевъ (какое смешенiе!), актеръ Дмитревскій и три дѣвицы: княжна Урусова, А. П. Бунина и Волкова.

Черезъ два года составъ Бесѣды представлялся уже въ неѣсколько измененномъ видѣ. Завадовскій умеръ въ 1812 году и мѣсто его занялъ В. С. Поповъ; изъ почетныхъ членовъ выбылъ // 907

// 908

номъ. — Когда общество составляется не по жребію, не по чи­намъ, но по избранйю; то и натурально, что всякой избранный смотритъ на достоинство мѣста, какое дается ему. Изъ порядка, какимъ написаны имена гг. членовъ 2-го разряда, я заключаю, что они разставляются по чинамъ. Отдавая всю справедливость и уваженіе заслугамъ по службѣ, я тогда только позволю себѣ видѣть имя свое ниже нѣкоторыхъ господъ, послѣ какихъ внесенъ я въ списокъ, когда дѣло будетъ итти о чинахъ. Такъ какъ ва­ше в-пр. позволили мнѣ имѣть честь именоваться вашимъ сотруд­никомъ, то я, умѣя цѣнить честь сію, и прошу позволенiя видѣть себя какъ въ спискѣ гг. членовъ, такъ и въ другихъ слу­чаяхъ по бумагамъ Атенея, подъ именемъ: членъ-сотрудникъ его высокопревосходительства Державина. Когда жъ сiе покажется непристойною отличительностію, то я пріиму на себя обязанно­сти Атенея просто подъ именемъ члена, ноне сотрудника. — Если жъ на это или не дадутъ согласія гг. члены, или не буду я въ правѣ по моему чину; то въ обоихъ случаяхъ мнѣ ничего не остается, кромѣ заслуживать еще и лучшее о себѣ мнѣніе и большій чинъ»[1093].

До какой степени такая смѣлость раздражила запальчиваго поэта, видно изъ слѣдующихъ строкъ Гнѣдича, писанныхъ че­резъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ того къ Капнисту: «Здѣшняя Бесѣда доблестно подвизается; о нѣкоторыхъ ея подвигахъ мо­жете читать въ Вѣстникѣ Европы, а о прочихъ перомъ не на­писать: Гаврила Романовичъ, съѣхавшись одинъ разъ со мною у князя Бор. Голиц., выгналъ меня изъ дому за то, что я изъявилъ нежеланiе быть сотрудникомъ общества. Не подумайте, что сказ­ка, — существенное приключенiе, заставившее въ ту минуту ду­мать, что я зашелъ въ кибитку Скифа». Позднѣе однакожъ Гнѣдичъ помирился съ Бесѣдой, какъ показываютъ напечатанные въ ея Чтеніи отрывки изъ его переводовъ Илiады и переписка его съ Уваровымъ о греческомъ экзаметрѣ. Къ Арзамасу онъ также не примкнулъ и остался внѣ обоихъ обществъ.

Мѣсто, приготовленное для Гнѣдича въ ряду сотрудниковъ // 909

Бесѣды, занялъ авторъ комедiй Ильинъ, человѣкъ совсѣмъ дру­гого закала. На предложенiе вступить въ это званiе онъ отвѣчалъ, что глубочайшее почтенiе побуждаетъ его совершенно «вручить себя» Державину: «членомъ ли сотрудникомъ быть мнѣ въ Бесѣдѣ», писалъ онъ поэту, «или чѣмъ инымъ, лишь бы только со­гласно съ волею вашего высокопревосходительства; я все то вмѣняю себѣ въ особливую честь»[1094].

Составъ Бесѣды показываетъ, что въ дѣйствительные члены ея принимались только люди извѣстнаго положенiя и возраста; обищій характеръ ея былъ бюрократическiй; кажется, въ самомъ устройствѣ ея взятъ былъ за образецъ Государственный совѣтъ съ 1810 года состоявшiй изъ четырехъ департаментовъ, отчего и басню Крылова Квартетъ примѣняютъ къ обоимъ учрежденiямъ. Вѣроятнѣе однакожъ, что она написана на Бесѣду, кото­рую баснописецъ зналъ не издалека и надъ которой любилъ подтрунивать такъ же какъ и надъ родною ея сестрой, Россійской академіей, осмѣянной имъ въ баснѣ Парнассъ. Выше, въ описанiи дома Державина (стр. 750), мы упомянули, что для собранiй Бесѣды въ немъ отведена была зала или галерея въ два свѣта: по словамъ очевидца, это была «зала средней величины, обставленная желтыми, расписанными подъ мраморъ, красивыми колоннами и казавшаяся еице изящнѣе при блескѣ роскошнаго освѣщенія»[1095]. Посерединѣ ея стоялъ длинный, покрытый зеленымъ сукномъ столъ, вокругъ котораго на креслахъ располагались члены Бесѣды и участвовавшiя въ чтенiяхъ лица. Вдоль стѣнъ были разставлены уступами, для постороннихъ посѣтителей, кресла меньшаго размѣра, - «ряды хорошо придуманныхъ сѣдалищъ», говоритъ Стурдза. Посѣтители впускались по разосланнымъ напередъ билетамъ. Не только члены, но и гости собирались въ мундирахъ и орденахъ, дамы же въ бальныхъ платьяхъ. Въ особенныхъ случаяхъ бывала и музыка съ хо­рами, которые сочинялъ Бортнянскій нарочно для Бесѣды. Въ // 910

концѣ января 1812 года въ одномъ изъ публичныхъ собраній обще­ства присутствовали всѣ члены синода, кромѣ митрополита (Амвро­сiя Подобѣдова), который не могъ быть по болѣзни и заранѣе предупредилъ о томъ Державина чрезъ синодальнаго оберъ-прокурора князя А. Н. Голицына. Въ числѣ этихъ духовныхъ лицъ былъ и священникъ Державинъ, извѣстный стихотворною полемикой со своимъ знаменитымъ однофамильцемъ[1096]. По свидѣтельству В. И. Панаева, посѣщавшаго Бесѣду въ Великомъ посту 1816 года, ея торжественныя собранія «въ полномъ смыслѣ могли назваться блестящими. Многочисленная публика наполняла ярко освѣщенную залу. Между государственными сановниками и пер­венствующими генералами были тутъ: графъ Витгенштейнъ, гр. Сакенъ, гр. Платовъ, котораго маститый хозяинъ встрѣтилъ съ какимъ-то особеннымъ радушіемъ. На послѣднюю бесѣду ждали государя. Но когда всѣ заняли свои мѣста, вышелъ въ залу с. петербургскій главнокомандующiй, гр. Вязмитиновъ, и объявилъ Державину, что государь, занятый полученными изъ-за гра­ницы важными депешами, къ сожалѣнію пріѣхать не можетъ. // 911

Тогда началось чтеніе, и всѣ вскорѣ поняли истинную причину отсутствія государя: членъ Бесѣды, Политковскій, произнесъ ему похвальное слово! Не говоря уже о томъ, что оно было плохимъ подражанiемъ Плиніева слова Траяну, возможно ли было ожидать, чтобы тотъ, кто постоянно уклонялся отъ похвалъ цѣлаго свѣта, согласился выслушать ихъ лицомъ къ лицу отъ доморощеннаго оратора, говорившаго битый часъ?»[1097]

Публичнымъ собраніямъ, бывавшимъ разъ въ мѣсяцъ, пред­шествовали предварительныя, частныя или домашнія засѣданія. Вотъ образчикъ повѣстокъ, разсылавшихся къ членамъ передъ собранiями. Это черновая своеручная записка Державина: «Бесѣдѣ публичной любителей россійской словесности положено быть въ будущій четвергъ, т. е. сего марта 30 дня, въ обычномъ часу; а передъ тѣмъ во вторникъ, т. е. 28 числа въ 7 часовъ послѣ обѣда, благоволятъ гг. предсѣдатели и члены собраться въ домъ Державина для экономическаго распоряженiя: 1) о -издержкахъ; 2) какія пьесы кому читать и проч.»

Высокопоставленныя лица приглашались иногда особыми именными повѣстками. Такъ В. С. Попову, 3 января 1814 года, послана была слѣдующая записка: «Державинъ честь имѣетъ извѣстить его в-пр. В. С. Попова, что назначенное чтенiе пуб­личное въ Бесѣдѣ любителей русскаго слова 27 числа минувшаго декабря и отмѣненное по жестокой стужѣ, нынѣ вновь на­значается въ наступающую среду, т. е. сего января 7 числа, въ обыкновенномъ часу послѣ обѣда, если стужа не превзойдетъ выше 17 градусовъ».

Въ маѣ того же года Оленинъ просилъ у Державина позво­ленiя имѣть на другой день въ домѣ его предварительное собра­нiе 1-го разряда для прочтенiя заготовленныхъ пьесъ, а черезъ недѣлю сообщилъ ему такую же просьбу отъ имени князя Шихматова. // 912

Статьи и стихи, присылавшiеся въ Бесѣду для публичнаго чтенiя, предварительно сообщались членамъ ея на разсмотрѣнiе и съ этою цѣлiю передавались изъ одного разряда въ другой. Въ бумагахъ Державина сохранились замѣчанiя, сдѣланныя раз­ными лицами по поводу проходившихъ черезъ руки ихъ сочиненiй.

Съ учрежденiемъ Бесѣды связана была мысль издавать ея чтенiя за каждое публичное собранiе, присоединяя къ нимъ ино­гда и труды, не читанные въ засѣданiяхъ[1098]. Чтеніе въ Бесѣдѣ любителей Рускаго слова выходило въ неопредѣленные сроки книжкамн, содержавшими отъ 5-ти до 9-ти листовъ. Первая вышла весной 1811 года, послѣдняя—19-ая—въ апрѣлѣ 1815-го. Пе­чатанiемъ Чтенія завѣдывалъ Шишковъ, въ отсутствiи же его, когда онъ въ качествѣ статсъ-секретаря сопровождалъ государя въ его путешествiяхъ, А. С. Хвостовъ[1099]. Печаталось изданiе тщательно, но весьма неизящно, — на плохой, то желтоватой, то синей бумаге. Въ 1814 году не вышло ни одной книжки его. Когда Шишковъ въ 1813, возвратясь изъ-за границы, занялъ мѣсто президента Россiйской академiи, то Д. В. Дашковъ пи­салъ князю Вяземскому: «Шишковъ, сдѣлавшись президентомъ Академiи, хочетъ соединить съ нею Бесѣду, а Державину это очень непрiятно»[1100]. Извѣстно, что Бесѣда еще нѣсколько лѣтъ продолжала свое отдѣльное существованiе. Заметимъ мимоходомъ, что передъ тѣмъ, по случаю смерти прежняго президента Нартова, тогдашнiй министръ народнаго просвещенiя, графъ А. К. Разумовскiй, предлагалъ Державину принять на себя временное управленiе Россiйскою академiей; но Державинъ отказался, ссы­лаясь на свою старость и привычку проводить летнiе месяцы въ деревнѣ. Послѣ взятiя Парижа и возвращенiя императора Александра въ Петербургъ торжественныя собранiя Бесѣды утратили большую долю своего прежняго интереса и значенiя, по­тому что тогда ихъ уже не оживляло патрiотическое чувство, ко- // 913

торому Бесѣда была обязана нѣкоторымъ блескомъ въ началѣ сво­его существованiя. По словамъ Вигеля, Шишковъ утверждалъ, что самое учрежденiе ея было дѣломъ патрiотическимъ, вызван­нымъ необходимостью противодѣйствовать наплыву чужеземныхъ элементовъ, уже достигшему неблаговидныхъ размѣровъ[1101].

Это-то направленiе придало нѣкоторую занимательность и пер­вымъ книжкамъ Чтенія въ Бесѣдѣ, вообще отличающагося скудостью и безцвѣтностью содержанія. Большинство статей и стиховъ, входившихъ въ составъ ихъ, доказываетъ только бездарность авторовъ и ребяческое отношеніе къ наукѣ и искуству. Патріотическимъ настроеніемъ отличались особенно чтенія Шиш­кова. Первое собраніе Бесѣды открылось его речью о богатствѣ русскаго языка и литературы, о любви къ отечественному языку, какъ необходимомъ условіи успѣховъ его; способствовать къ развитiю этой любви — цѣль учрежденія Бесѣды. Основная мысль рѣчи выражена въ слѣдующихъ словахъ: «Похвально знать чужіе языки, но непохвально оставлять для нихъ свой собственный. Языкъ есть первѣйшее достоинство человѣка, слѣдовательно свой языкъ есть первѣйшее достоинство народа. Безъ него нѣтъ сло­весности, нѣтъ наукъ, нѣтъ просвещенія. Но какимъ средствомъ можетъ процвѣтать и возвышаться словесность? единственнымъ: когда всѣ вообще любятъ свой языкъ, говорятъ имъ, читаютъ на немъ книги; тогда только рождается въ писателяхъ ревность посвящать жизнь свою трудамъ и ученію»[1102]. Жаль только, что члены Бесѣды доставили публикѣ слишкомъ мало такихъ трудовъ, которые бы могли дѣйствительно возбуждать любовь къ родному языку и къ чтенію писанныхъ на немъ книгъ.

            Еще сильнѣе выразилось патріотическое одушевленіе Шишкова въ его Разсужденіи о любви къ отечеству, читанномъ въ Бесѣдѣ осенью 1811 года. Замѣчательно собственное его сознанiе, что онъ, написавъ эту рѣчь, сперва не смѣлъ прочесть ее; наслышавшись о преобладанiи надъ нами французскаго двора и грубомъ чванствѣ Наполеонова посла Коленкура, а притомъ зная // 914

и неблаговоленiе къ себѣ государя, онъ опасался, чтобъ ему «не поставили въ какое-нибудь смѣлое покушеніе—безъ воли прави­тельства возбуждать гордость народную», или чтобъ толки по по­воду этого чтенія не увеличили еще царскаго гнѣва противъ ав­тора. «Въ семъ страхѣ», говорить онъ, «потребовалъ я, чтобъ чтеніе опредѣлено было согласiемъ всѣхъ четырехъ разрядовъ Бесѣды. Всѣ согласились подписать. День насталъ. Собраніе было многолюдное. Я старался читать вразумительно, ясно»[1103]. Чтеніе произвело сильное впечатлѣніе; слухъ о немъ дошелъ до государя и послужилъ поводомъ къ тому, что Александръ, при­звавъ Шишкова къ себѣ, поручилъ ему написать манифестъ о ре­крутскомъ наборѣ, и затѣмъ, назначивъ его государственнымъ се­кретаремъ, взялъ съ собою въ путешествiе для составленія и дру­гихъ подобныхъ воззванiй, которыя поднимали бы народный духъ своимъ патрiотическимъ тономъ и краснорѣчiемъ. Во второй рѣчи своей Шишковъ говоритъ между-прочимъ о необходямости національнаго воспитанія,— «отечественнаго, а не чужеземнаго». Къ тому же разряду трудовъ можно отнести чтенія Шишкова о Феофанѣ и Кантемирѣ, и статью нѣкоего Филатова «о несправедливыхъ сужденiяхъ иноплеменныхъ писателей касательно Россіи». Въ этой статьѣ авторъ, приведя неблагопрiятные от­зывы о Россіи Кондильяка и Миллота, старается доказать, что она издревле имѣла законы и словесность, и для этого ссылается на Левека, Болтина и Шлэцера. Наконецъ, въ этомъ отдѣлѣ чтеній (кн. XIII) особенное вниманiе обращаетъ на себя письмо архимандрита (впослѣдствіи московскаго митрополита) Филарета къ Оленину «о нравственныхъ причинахъ успѣховъ нашихъ въ отечественной войнѣ». Изложивъ свои мысли объ этихъ причи­нахъ, знаменитый святитель восклицаетъ: «Нынѣ, благословен­ная Богомъ Россйя, познай твое величiе, и не воздремли, сохраняя основанія, на которыхъ оно воздвигнуто» (стр. 37).

Вскорѣ послѣ окончанiя войнъ съ Наполеономъ Гречъ въ основанномъ имъ Сынѣ Отечества замѣтилъ, что во второй по­ловинѣ 1812 и первой 1813 года не только не вышло въ свѣтъ, // 915

но и не написано ни одной страницы, которая не имѣла бы пред­метомъ тогдашнихъ происшествій[1104]. Говоря это, онъ конечно упустилъ изъ виду собранiя Бесѣды, на которыхъ читались по большой части бездѣлки, не имевшія ни малѣйшаго отношенiя къ современности. Въ той же статьѣ, однакожъ, Гречъ признаетъ за­слугу Бесѣды въ томъ, что во время застоя нашей литературы, продолжавшагося отъ 1808 до 1812 г., основатели этого общества позаботились о сближенiи, посредствомъ его, отечественной литературы съ публикою.

«Въ 1814 году», замѣчаетъ онъ далѣе, «нашихъ литераторовъ занималъ важный филологическiй вопросъ—о переводѣ древнихъ поэтовъ размѣромъ подлинника». Разработка этого вопроса про­исходила въ собранiяхъ Бесѣды и принадлежитъ къ другому направленiю, отличающему целый рядъ трудовъ, напечатанныхъ въ ея изданiи. Это направленiе состояло въ изученiи древней классической литературы: И. М. Муравьевъ-Апостолъ перево­дилъ съ комментарiями Горація, А. С. Хвостовъ — Саллюстiя, Галинковскйй — Виргилія и Овидія, наконецъ Гнѣдичъ — Го­мера.

Въ «Чтенiи Бесѣды» появилось знаменитое письмо Уварова къ Гнѣдичу о переводе Илiады размѣромъ подлинника, и Бесѣда же служила посредницею въ ученомъ спорѣ, возникшемъ, въ слѣдствіе этого письма, между Уваровымъ и Капнистомъ. Тутъ же находимъ любопытное доказательство, что гораздо ранее Гнѣдича другой, менѣе извѣстный писатель употребилъ экзаметръ въ переводѣ изъ древнихъ: именно Галинковскій въ переводѣ Виргилія, при чемъ онъ въ пояснительномъ вступленiи высказалъ те же мысли, какія мы находимъ въ письмѣ Уварова[1105].

Наконецъ, особый отдѣлъ въ Чтенiи Бесѣды могутъ со­ставить басни Крылова, которьихъ въ восьми книжкахъ помѣ- // 916

щено не менѣе 22-хъ. Онѣ особенно оживляли собранія въ домѣ Державина и всегда принимались публикою съ восторгомъ. Тутъ въ первый разъ читаны были многія изъ самыхъ знаменитыхъ басенъ Крылова, напримѣръ: Оселъ и Соловей, Лжецъ, Котъ и Поваръ, Демьянова уха, Щука и Котъ. Басня Квартетъ, напи­санная вскорѣ послѣ основанія Бесѣды, въ собраніяхъ ея читана не была: тѣмъ вѣроятнѣе становится догадка о настоящемъ ея значенiи. Одна изъ читанныхъ въ Бесѣдѣ, Вельможа и Философъ, очевидно мѣтила въ особенности на гр. Хвостова[1106]. Вельможа (не Оленинъ ли?) между-прочимъ говоритъ мудрецу:

 

«Какъ это? Что мы ни начнемъ

Суды ли, общества ль учены заведемъ,

Ну, не успѣемъ оглянуться,

Какъ первые невѣжи тутъ вотрутся.

Неужли ужъ отъ нихъ совсѣмъ лѣкарства нѣтъ? —

Не думаю, сказалъ мудрецъ въ отвѣтъ:

И съ обществами та жъ судьба, сказать межъ нами,

Какъ съ деревянными домами:

Какъ? — Такъ же! Я вотъ свой достроилъ сими днями:

Хозяева еще въ него не вобрались,

А ужъ сверчки давно въ немъ завелись».

      

Зная отношенiя между Крыловымъ и графомъ Хвостовымъ, трудно усомниться въ вѣрности нашего предположенiя, хотя впро­чемъ въ Бесѣдѣ было и нѣсколько другихъ членовъ того же сорта. Извѣстно, что Хвостовъ, считая себя по таланту ничѣмъ не ниже Крылова, не могъ равнодушно переносить успѣховъ его и не пропускалъ случаевъ мстить ему за колкія на- // 917

смѣшки. Уже вскорѣ послѣ учрежденiя Бесѣды, онъ просилъ у Державина позволенiя прочесть въ предварительномъ собранiи какое-то стихотворенiе свое на Обжоркина, безъ сомнѣнія разумѣя подъ этимъ именемъ Крылова. Это было, вѣроятно, посла­нiе къ Гнѣдичу, впослѣдствіи напечатанное въ собраніи сочи­ненiй гр. Хвостова. Здѣсь есть тирада, такъ начинающаяся:

 

«Обжоркинъ каждый день для всѣхъ твердить одно,

Что вкусный былъ обѣдъ и вкусное вино»[1107].

 

Крыловъ въ кругу литераторовъ извѣстенъ былъ, между прочимъ, своею слабостью къ хорошему столу, почему и Батюшковъ сказалъ о немъ:

 

«Крыловъ, забывъ житейско море,

 Пошелъ обѣдать прямо въ рай[1108].

 

Басня Вельможа и Философъ, какъ кажется, и была отвѣтомъ на пасквиль графа Хвостова.

Другой членъ Бесѣды, съ которымъ графъ Хвостовъ жилъ не въ ладахъ, былъ родственникъ и однофамилецъ его, Александръ Семеновичъ, предсѣдатель 3-го разряда. Чтобы свести съ нимъ литературные счеты, неутомимый стихотворецъ написалъ для чтенія въ Бесѣдѣ посланіе къ Стамбулову (А. С. былъ нѣкогда нашимъ повереннымъ въ дѣлахъ при Оттоманской Пор­тѣ). Но Державинъ, получивъ эти стихи, возвратилъ ихъ автору отъ имени своего разряда съ просьбой «уволить его (Державина) отъ такихъ сочиненiй, гдѣ чья-либо уязвляется честь». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ выразилъ сожалѣніе, что по неосторожности принялъ и первую его сатирическую пьесу — на Обжоркина; друзьямъ же своимъ объяснялъ онъ, что посланiе къ Стамбулову «было возвращено не съ инымъ чѣмъ, какъ только чтобъ не раздувал больше вражды между однофамильныхъ стихотворцевъ.» Графъ // 918

Хвостовъ такъ обидѣлся, что нѣсколько мѣсяцевъ былъ въ ссорѣ съ Державинымъ и даже намеревался выйти изъ Бесѣды[1109].

Нѣкоторые литераторы, уже пользовавшiеся почетнымъ име­немъ, какъ напр., названный А. С. Хвостовъ, также Маринъ и кн. Горчаковъ, ничего не прибавили къ своей репутацiи тѣми не­многими статейками и стихами, которыя помѣстили въ Чтенiи. Въ посланіи Марина къ М. М. стóитъ отмѣтить очень ясную выходку противъ Карамзина:

 

.... «Займусь наукою знать самого себя,

И впрямь, что нужды мнѣ въ дѣла другихъ мѣшаться?

На свѣтѣ можетъ всякъ, чѣмъ хочетъ, заниматься.

Пускай нашъ Ахалкинъ стремится въ новый путь

И, вздохами свою наполня томну грудь,

Опишетъ, свойства плаксъ давъ Игорю и Кiю,

И добренькихъ Славянъ и милую Россiю»[1110].

 

Между стихотворенiями самого Державина, читанными въ Бесѣдѣ, нѣтъ ни одного особенно выдающагося; все это лишь сла­бые отголоски прежней его лиры. Въ это время онъ занимался преимущественно своимъ Разсужденіемъ о лирической поэзіи, ко­торое и печаталось постепенно въ Чтенiи, но осталось неконченнымъ. Знаменитый лирикъ, на склонѣ дней, какъ будто захотѣлъ раскрыть современникамъ и потомству тайну своего творчества, объяснить правила, которымъ слѣдовалъ въ поэзіи. Подобные труды по теорiи литературы и вообще искуства были въ духѣ того времени. Это была эпоха господства эстетики, наступившая передъ началомъ новаго перiода поэзіи. Самъ Державинъ имѣлъ какъ бы предчувствiе этого перiода, ознаменованнаго освобожденiемъ отъ школьныхъ формъ. Въ этомъ-то настроенiи и онъ уже говорилъ въ письмѣ къ Евгенію: «Педантскiе раздѣлы лириче- // 919

скихъ стихотвореній я не очень уважаю, но чтобы не поднять всю араву школъ на себя, нѣсколько только касаюсь». Мы уже прежде упомянули о его мысли дѣлить поэзію по особенностямъ ея представителей: «у каждаго генія есть своя собственность», замѣчалъ онъ; мы привели также возраженiе Евгенiя противъ этой мысли[1111]. Прiемы, какiе престарѣлый поэтъ употреблялъ при составленiи своего Разсужденія, собирая предварительно мате­рiалы для него и обработывая ихъ, доказываютъ, что онъ еще и теперь умѣлъ съ энергiей вести даже непривычный для него трудъ. Между-прочимъ онъ перечиталъ всего Ломоносова, дѣлая на поляхъ замѣтки о тѣхъ достоинствахъ, примѣрами ко­торыхъ могли служить поражавшiе его стихи. Справляясь съ другими писателями, онъ хотѣлъ быть самостоятельнымъ въ своей теоріи и издѣвался надъ «правилами нынѣшней модной эстетики». По мѣрѣ того, какъ писалось его Разсужденiе, онъ посылалъ свою рукопись на просмотръ Евгенію, и по его замѣчаніямъ исправлялъ или дополнялъ ее, не всѣгда однакожъ безусловно принимая его указанія. Такъ однажды онъ отвѣчалъ на критику Евгенiя: «скажу по правдѣ, что иныя замѣтки ваши мнѣ не очень нравятся, ибо, кажется, вы не такъ-то справедливо су­дили»[1112]. По совѣту Евгенія, онъ собирался издать свое Разсужденiе отдѣльною книжкой, но не успѣлъ этого сдѣлать. Послѣд­няя, 19-я, книжка Чтенія Бесѣды была одобрена цензоромъ 26-го марта 1815 года, но собранія Бесѣды продолжались еще и въ слѣдующемъ году, почти до отъѣзда Державина въ деревню какъ можно было видѣть изъ приведеннаго выше разсказа Па­наева, посѣщавшаго ихъ въ Великомъ посту этого года, послѣдняго въ жизни поэта.

Можно сказать, что Бесѣда только и держалась блескомъ нѣсколькихъ крупныхъ именъ, особенно же Державина, Шишкова и Крылова. Второстепенною извѣстностью изъ числа ея чле­новъ пользовались Маринъ, А. Хвостовъ, Оленинъ, Муравьевъ-Апостолъ, князь Шаховской и Милоновъ. Одна изъ главныхъ // 920

цѣлей Бесѣды—посредствомъ публичныхъ чтеніq обращать об­щее вниманiе на возникающiе таланты осталась, разумѣется, не достигнутою, по той простой причинѣ, что таковыхъ въ рядахъ бесѣдниковъ (какъ Карамзинъ называлъ членовъ Бесѣды) не яви­лось. То, что было въ тогдашней литературѣ болѣе свѣжаго и даровитаго, держалось Карамзина и конечно не могло сочув­ствовать партiи, которая необыкновенный успѣхъ его объ­ясняла тѣмъ, что «временная слава возрастаетъ отъ нѣкотораго стеченiя обстоятельствъ, отъ случайнаго расположенiя умовъ и часто отъ размноженiя пустыхъ голосовъ, повторяющихъ одинъ другого»[1113]. Шишковъ и его приверженцы были такъ слѣпы, что не придавали серiознаго значенiя дѣйствiю, произведенному на все образованное общество Письмами русскаго путешественника еще въ концѣ прошлаго вѣка и Вѣстникомъ Европы въ началѣ нынѣшняго. Тѣмъ не менѣе слава Карамзина, какъ самаго даровитаго и увлекательного писателя, была такъ велика, что учредители Бесѣды не могли не выразить своего уваженія къ нему, и, несмотря на его отсутствiе, какъ московскаго жителя, избрали его въ почетные члены своего общества. Дмитрiевъ, тогда уже министръ, получилъ въ немъ званiе попечителя. Но еще за нѣсколько лѣтъ до того Жихаревъ, посѣщая Шишковскiе вечера и удивляясь равнодушію, съ какимъ участники ихъ смотрѣли на московскихъ литераторовъ, говорилъ: «Изъ москви­чей одинъ И. И. Дмитрiевъ здѣсь въ почетѣ, да и то развѣ по­тому, что онъ сенаторъ и кавалеръ, а Карамзинымъ восхищается одинъ только Гаврила Романовичъ и стоитъ за него горою». О Мерзляковѣ, Жуковскомъ и Василіи Пушкинѣ эти господа едва слыхали. Захаровъ, толковавшiй безпрестанно о грамматикѣ, от­зывался объ нихъ какъ объ ученикахъ, а между тѣмъ покровительствовалъ разнымъ Станевичамъ, Львовымъ, Щулепниковымъ и т. п. Литературный кружокъ Шишкова не читалъ даже сочиненій Жуковскаго. За ужиномъ у Державина, Шишковъ разсказывалъ, что Логинъ Ив. Кутузовъ читалъ ему въ удачномъ переводѣ своего брата (Павла Ив.) Грееву элегiю «Сельское // 921

кладбище». Присутствовавшiе не хотѣли вѣрить Жихареву, когда онъ замѣтилъ, что эту самую элегію гораздо ранѣе и луч­ше перевелъ Жуковскій. Въ доказательство онъ вызвался про­честь этотъ переводъ наизусть. «Такъ пожалуста нельзя ли тот­часъ же?» подхватилъ нетерпѣливый Державинъ. По окончанiи чтенія всѣ смотрѣли на Жихарева какъ на человѣка, сдѣлавшаго любопытное открытiе: мелодическіе стихи московскаго поэта не могли не произвести впечатлѣнія.

Одинъ Карамзинъ былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ почи­тателямъ Шишкова, которые потому и старались уронить его своими насмѣшками. Съ этою цѣлью Шаховской еще въ 1807 г. вывелъ его на сцену въ комедіи Новый Стернъ подъ именемъ князя Пронскаго. Когда возникла Бесѣда, Дмитрiевъ писалъ ему о выходкахъ, которыя въ ней позволяли себѣ противъ него. «О Бесѣдѣ Шишковской слышалъ я», отвечалъ Карамзинъ: «желаю ей успѣха, но только въ добрѣ. Для чего сіи господа не хотятъ оставить меня въ покоѣ? Впрочемъ мое правило не злиться»[1114].

В. Л. Пушкинъ, горячо преданный Карамзину, написалъ къ Жуковскому посланiе, направленное противъ Шишкова и его партіи (Цветникъ 1810 г., № 12). Тутъ онъ между прочимъ говоритъ:

 

«Не ставлю я нигдѣ ни сѣмо, ни овамо.

Я, признаюсь, люблю Карамзина читать,

И въ слогѣ Дмитреву стараюсь подражать»...

 

Кончается пьеса стихами:

 

«Въ Славянскомъ языкѣ и самъ я пользу вижу,

Но вкусъ я варварскiй гоню и ненавижу.

Въ душѣ своей ношу къ изящному любовь;

Творенье безъ идей мою волнуетъ кровь.

Словъ много затвердить не есть еще ученье;

Намъ нужны не слова, намъ нужно просвѣщенье».

 

Князь Шаховской рѣшился отплатить автору за своихъ дру­зей, но вмѣсто прямого отвѣта пародировалъ эти стихи въ своей комической поэмѣ Расхищенныя шубы, которая печаталась въ // 922

Чтеніи Бесѣды[1115]; въ ней много намековъ и на другихъ литераторовъ противнаго лагеря, на Карамзина, на Блудова. Кромѣ того Шаховской въ 1815 году написалъ комедію Липецкія воды[1116], въ которой осмѣялъ Жуковскаго въ лицѣ балладника Фiалкина. Все это произвело жаркую полемику въ журналахъ и послужило поводомъ къ тому, что когда въ этомъ самомъ году Жуковскій переселился въ Петербургъ, то литературные друзья его на сво­ихъ сходкахъ завели обычай потѣшаться насчетъ Бесѣды, по­ражать ее оружiемъ шутки и насмѣшки. Таково было начало знаменитаго общества, получившаго названiе Арзамасскаго. Въ этомъ кругу видную роль играли будущiе министры: Блудовъ, Дашковъ и Уваровъ. Первый, несмотря на родство съ Держави­нымъ и на старинную прiязнь отца своего и дяди съ поэтомъ, сдѣлался однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ членовъ новаго союза противъ Бесѣды. Дашковъ давно уже заявилъ себя талантли­вымъ борцомъ въ защиту новаго слога. Уваровъ, хотя и по­четный членъ Бесѣды, охотно измѣнилъ ей, тѣмъ болѣе что также задѣтъ былъ Шаховскимъ въ комедiи Урокъ волокитамъ; по своему положенiю въ свѣтѣ и въ служебной iерархіи онъ прiобрѣлъ большое значенiе въ Арзамасѣ. Карамзинъ, пріехавъ въ Петербургъ со своей Исторiей въ началѣ 1816 г., съ восторгомъ былъ принятъ въ это общество какъ почетный членъ его, и въ письмахъ своихъ къ женѣ съ любовью и уваженiемъ отзывался объ «Арзамасцахъ». Въ то же время онъ говорилъ Державину: «Гаврила Романовичъ! Не вѣрьте бесѣдникамъ».

Но мы должны возвратиться нѣсколько къ предшествовав­шему времени, чтобы взглянуть на постепенное развитiе Арза­маса. По поводу полемическихъ статей въ прозѣ и эпиграммъ на Шаховского, являвшихся въ журналахъ 1815[1117], Жуковскій осенью этого года писалъ къ роднымъ въ Бѣлевъ: «Теперь страш- // 923

ная война на Парнассѣ. Около меня дерутся за меня, а я молчу да лучше было бы когда бы и всѣ молчали»[1118]. Особеннаго рода выходку противъ автора Расхищенныхъ шубъ придумалъ Блу­довъ. Онъ написалъ отъ лица Шаховского юмористически-напыщенное Видѣніе въ нѣкоторой ограѣв, изданное обществомъ ученыхъ людей[1119], разумѣя подъ оградою Бесѣду. Съ этой пародiей онъ соединилъ воспоминанiе изъ недавняго путешествiя своего въ Арзамасъ, близъ котораго находилось его именiе. Сочиненiе сопровождалось письмомъ якобы отъ одного арзамасскаго лите­ратора. Въ письмѣ разсказывалось, что въ арзамасскомъ трактирѣ собралось нѣсколько мѣстныхъ литераторовъ. Узнавъ отъ трактирщика, что въ сосѣдней комнатѣ остановился какой-то проѣзжiй, они подошли къ дверямъ и слышали какъ онъ, лежа въ постели, декламировалъ свое Видѣніе. Онъ повторялъ его столько разъ, что они заучили творенiе наизусть. Въ немъ Шаховской разсказывалъ, какъ онъ, после одного засѣданiя Бесѣды, оставшись въ опустѣвшей и уже темной залѣ дома Державина подошелъ къ окну, за которымъ бушевалъ вѣтеръ, и сталь исповедывать тайные грѣхи свои (отношенiя къ актрисѣ Ежовой). Разумѣется, что и Видѣнiе и письмо остались ненапечатанными; друзья позаботились однако, чтобъ это произведенiе дошло до Шаховского. Такъ образовалось Арзамасское общество; пол­ное первоначальное названiе его было: «Общество арзамас­скихъ безвѣстныхъ литераторовъ». Вигель говоритъ, что пер­вое собраніе было у С. С. Уварова 14 октября 1815 года по циркулярному приглашенію, которое онъ разослалъ къ друзьямъ своимъ. Впослѣдствiи собранiя бывали иногда и у Блудова. Секретарскую должность исполняли то Блудовъ, то Жуковскiй, отличавшiйся своимъ юморомъ и изобрѣтательностью на затѣйливыя шутки; изъ его балладъ были почерпнуты шутливыя имена, присвоенныя каждому члену, какъ то: Свѣтлана былъ самъ онъ; Ахиллъ — Батюшковъ; Кассандра — Блудовъ, Асмодей —// 924

 

 

 

Вяземскiй; Реинъ — М. Ф. Орловъ; Громовой—Жихаревъ; Чу— Дашковъ; Вотъ — Вас. Пушкинъ; Сверчокъ—А. С. Пушкинъ; Старушка — Уваровъ; Эолова арфа — А. И. Тургеневъ; Варвикъ — Н. И. Тургеневъ; Пустынникъ — Д. А. Кавелинъ и т. д.[1120]

Впрочемъ Арзамасъ резко отличался отъ Бесѣды тѣмъ, что, по словамъ гр. Уварова[1121], онъ не представлялъ собственно никакой опредѣленной формы, никѣмъ не былъ утвержденъ, не имѣлъ ни устава, ни публичныхъ собраній, и ничего отъ общества не изда­валъ. Вмѣсто закона онъ руководствовался обычаемъ: каждый новопринимаемый членъ долженъ былъ, по примѣру того что дѣлалось во Французской академіи, произнести похвальное слово умершему; но такъ какъ въ Арзамасѣ всѣ безсмертны, то всту­пающiй выбираетъ для первой рѣчи своей одного изъ живыхъ покойниковъ Бесѣды или Академіи заимообразно и на прокатъ. Основатели общества должны были равнымъ образомъ, каждый въ свою очередь, играть роль вступающихъ. Такъ Блудовъ ска­залъ похвальное слово Захарову. «До сихъ поръ», писалъ Даш­ковъ къ кн. Вяземскому въ концѣ ноября 1815 года, «такихъ мертвецовъ отпѣто у насъ Пять, и Светлана (Жуковскій) пре­взошла сама себя, отпѣвая пѣтаго и перепѣтаго Хлыстова (т. е. Хвостова). То-то была рѣчь! То-то протоколы!.. Очередной предсѣдатель у насъ каждую недѣлю новый, и по именному указу, какъ въ Академіи, отвѣчаетъ оратору пристойнымъ привѣтствiемъ, въ которомъ искусно мѣшаетъ похвалы ему съ похва­лами усопшему»[1122]. При прiемѣ Василія Пушкина соблюденъ былъ еще особенный обрядъ: новичка покрыли шубами, и онъ, лежа подъ ними, долженъ былъ выслушать нѣсколько тирадъ изъ по­эмы Расхищенныя шубы. Дашковъ сочинилъ на этотъ случай кантату, которую пѣли хоромъ всѣ Арзамасцы.

Съ каждымъ собранiемъ общество болѣе и болѣе оживля­лось. Вечеръ начинался тѣмъ, что прочитывали протоколъ предъ- // 925

развилъ кн. Вяземскій. Продолженiе засѣданiя и вмѣстѣ харак­теристика собраній Арзамаса изображаются въ послѣднихъ сти­хахъ протокола:

. . . «Совѣщанье

Начали члены. Прiятно было послушать, какъ вмѣстѣ

Всѣ голоса слилися въ одну безтолковщину. Бѣгло

Своимъ язычкомъ работала Кассандра. Реинъ

Громко шумѣлъ; Асмодей воевалъ на Свѣтлану; Свѣтлана

Бегала взадъ и впередъ съ протоколомъ; впившись въ Старушку,

Крикомъ кричалъ Громобой, упрямясь родить анекдотецъ.

Арфа мурлыкала пѣсни, Пустынникъ возился съ Варвикомъ.

Чѣмъ же сумятица кончилась? Дѣломъ: журналъ состоялся»[1123].

 

Въ томъ то и дѣло, что не состоялся. Года черезъ два-три Уваровъ попробовалъ было возобновить Арзамасъ и однажды пригласилъ къ себѣ остававшихся въ Петербургѣ членовъ его, но и это не удалось: время его навсегда миновало[1124].

Поэтически остроумный характеръ этого общества, дарови­тость и слава бóльшей части членовъ его придали ему въ глазахъ потомства какое-то особенное обаянiе, которое еще увеличивается тѣнью, падающею на побѣжденную Бесѣду. Но едва ли можно принимать въ точномъ смыслѣ свидѣтельство Уварова, что «лица, составлявшiй Арзамасъ, занимались (въ собранiяхъ его) строгимъ разборомъ литературныхъ произведеній, примѣненіемъ къ языку и словесности отечественной всѣхъ источниковъ древней и ино­странныхъ литературъ, изысканiемъ началъ, служащихъ осно­ванiемъ твердой, самостоятельной теорiи языка и проч.» Не гово­рил ли самъ Жуковскій: «Арзамасская критика должна ѣхать верхомъ на галиматьѣ»? Нельзя конечно отрицать, что общiй духъ «арзамасскихъ шалостей» и тѣсный дружескiй союзъ столькихъ та­лантовъ оказывали благотворное влiянiе на дѣятельность самихъ членовъ этого общества, а чрезъ нихъ отчасти и на современную литературу, но въ собраніяхъ его исключительно господствовалъ, кажется, шуточный характеръ, какъ видно между-прочимъ изъ // 927

 

приведенныхъ выше стиховъ Жуковскаго, изъ разсказовъ гр. Блудова, кн. Вяземскаго и изъ писемъ Дашкова. Память объ Ар­замасѣ сохранилась только въ преданiи; существовалъ онъ ко­роткое время, собирался рѣдко, а потому и не слѣдуетъ преуве­личивать его значенiя[1125].

 

7. ПОСЛѢДНІЙ ПЕРІОДЪ ПОЭЗІИ ДЕРЖАВИНА.

 

Новыя теченiя въ русской литературѣ начала 19-го столѣтiя не могли, хотя въ нѣкоторой мѣрѣ, не отразиться и на поэзіи Державина. Борьба за старый и новый слогъ имѣла на него двоякое влiянiе. Съ одной стороны, подчиняясь ученiю своего сочлена по Россiйской академiи, Шишкова, онъ въ своихъ торжественныхъ одахъ, и особенно въ переводахъ изъ Пиндара, болѣе прежняго пользовался церковно-славянскимъ элементомъ и въ доказательство самостоятельнаго обращенія съ языкомъ, иногда непомѣрно насиловалъ его или, по остроумному выра­женiю Стурдзы, «обходился съ орудiемъ мысли какъ обходится исполинъ съ недорослемъ»[1126]. Но съ другой стороны, не бу­дучи, подобно Шишкову, заклятымъ врагомъ реформы Карам­зина, уважая этого писателя и будучи издавна въ прiязни съ Дмитрiевымъ, Державинъ не оставался вполнѣ чуждъ и новому направленiю современной литературы. Въ первомъ отношенiи, именно при переводахъ изъ Пиндара, онъ прiобрелъ ученаго на­ставника въ Евгенiи, который, будучи знатокомъ древнихъ язы­ковъ, переводилъ ему этого лирика слово въ слово. Въ 1805 году преосвященный писалъ: «Я не виню Нѣмцевъ и Францу­зовъ за недостаточные переводы Пиндара. Признаюсь, труднѣе и непонятнѣе всѣхъ греческихъ стихотворцевъ этотъ авторъ. У него, кромѣ того, что особенный дикій какой-то ходъ мыслей, самыя слова и фразы необыкновенны и прибраны изъ разныхъ провинцiальныхъ греческихъ дiалектовъ. Сiе крайне затрудняетъ // 928

переводчика и съ самыми лучшими пособіями, а буквально пере­вести его можно развѣ только на русскiй языкъ. Прочихъ же языковъ обороты неспособны слѣдовать ему слово за словомъ, а особливо въ сложныхъ словахъ, которыя онъ отменно любитъ. Да и русскій языкъ подъ его многословнымъ напряженiемъ иногда щетинится и корчится. Посему-то я часто принужденъ былъ и въ моемъ переводѣ, для приведенiя смысла словъ въ натуральный порядокъ, разменивать слова цифрами, а въ строфѣ не могъ не отступить и отъ оригинальнаго порядка стиховъ, по­тому что выходила въ переводѣ путаница, для русскаго читателя совсѣмъ непонятная. Сводилъ я съ оригиналомъ и переводъ вашъ первой пифической оды, а перевода другой оды у меня нѣтъ. Вы, къ удивленiю моему, чрезвычайно близко напали на ориги­налъ»[1127].

Этимъ письмомъ Евгенiя объясняется та неестественность въ словорасположеніи, тѣ неловкія, большею частію сложные слова, которыя за это время часто встрѣчаются у Державина и особенно поражаютъ насъ въ его переводахъ. Въ примѣръ его сочувствiя взглядамъ Шишкова можно привести изъ его стихо­творенiя Обитель Добрады (II, 693) выраженiе: «Домъ благодат­ный, неблазныя Добрады», какъ названъ имъ павловскiй дворецъ императрицы Маріи Феодоровны. Здѣсь употреблены два церковно-славянскія прилагательныя, въ пользу допущенія которыхъ въ русскомъ языкѣ Шишковъ ратовалъ противъ одного изъ ду­ховныхъ сочленовъ своихъ[1128].

Во второмъ отношенiи Державинъ, слѣдуя духу времени, болѣе и болѣе удовлетворялъ своей любви къ народному языку, и пользуясь прiобретеннымъ съ дѣтства глубокимъ знанiемъ его, нисходилъ къ тѣмъ родамъ поэзіи, въ которыхъ умѣстно упо­требленiе народной рѣчи. Такъ въ 1805 г., по полученiи извеѣстiя о подвигѣ Багратiона подъ Шэнграбеномъ, онъ написалъ на­родную пеѣню, откуда приведемъ отрывокъ:  // 929

 

«Французовъ Русскiе побили:

Здоровье храбрыхъ войновъ пьемъ;

Но не шампанскимъ пьемъ, какъ пили:

Друзья! мы русскимъ пьемъ виномъ.

Подай намъ доброй штофъ сивухи,

Дай пива русскаго кулганъ.

Мы, братцы, не нѣмецки шлюхи,

Безъ боя не покинемъ станъ.

Ура! здоровье Русскихъ пьемъ. . . .

«Хоть отступалъ назадъ Кутузовъ,

Противъ обычья Русаковъ, —

Велѣлъ такъ царь, — но онъ Французовъ

Пугнулъ, какъ тьму тетеревовъ.

Подай намъ доброй штофъ сивухи, и проч.

«Кто русскихъ войскъ царю вѣрнѣе?

Гдѣ есть подобные полки?

На брань и дѣти пламенѣя,

Знамена вражьи рвутъ въ куски.

Подай намъ доброй штофъ сивухи», и проч.

 

Въ такомъ же духѣ описанъ имъ въ деревнѣ Крестьянскій праздникъ:

 

«Горшки не боги обжигаютъ,

Не все пьютъ пиво богачи:

Пусть, Муза! насъ хоть осуждаютъ;

Но ты днесь въ кобасъ пробренчи

И, всшедъ на холмъ высокiй званскій,

Прогаркни праздникъ сей крестьянских»[1129]. . .

 

Тогда же, сознавая ослабленiе своего лирическаго таланта, онъ сочинялъ разнаго рода шуточныя посланiя и другiя стихо­творенiя въ этомъ родѣ. Вотъ нѣкоторыя изъ нихъ:

Милорду, моему пуделю (это был прекрасный бѣлый пудель, который происходилъ отъ собакъ Екатерины II): // 930

 

«Сiятельнѣйшiй твой отецъ

Покоится въ саду прекрасномъ

И тамъ, чувствительныхъ сердецъ

Къ отрадѣ, въ плачѣ ихъ ужасномъ,

Надъ нимъ поставленъ монументъ;

То мнѣ ли быть неблагодарнымъ?..

Нѣтъ! гробъ твой освѣчу лучами,

Вкругъ прахъ обмою весь слезами»[1130].

 

Похвала комару, черезъ-чуръ длинное стихотворенiе, къ ко­торому подало поводъ обилiе комаровъ надъ болотистыми бере­гами Волхова («Царство комарье, царица въ немъ Дарья»):

 

«Пиндаръ воспѣвалъ орла,

Митрофановъ сокола,

А Гомеръ, хоть для игрушекъ,

Прославлялъ въ грязи лягушекъ;

Попе — женскихъ клокъ власовъ.

И Вольтеръ, я мню, въ издѣвку

Величалъ простую девку;

Ломоносовъ — честь усовъ.

Я, въ деревнѣ, для забавы,

Въ подражанiе ихъ славы,

Проворчу тара – бара…

Я пою днесь Комара!»[1131]

 

Посланіе молодому Злобину, сыну того извѣстнаго откуп­щика, которому такъ много былъ обязанъ родной его городъ Вольскъ (прежде село Малыковка, столь знакомое Державину). По словамъ Гаврилы Романовича, молодой Злобинъ былъ

 

«Поэтъ душой, купецъ породой».

 

Замѣчая въ немъ борьбу двухъ направленiй, Державинъ совѣ­туетъ ему:

«Итакъ ты выбрось рознь изь мозгу, 

Двухъ зайцовъ вдругъ не поимать;

// 931

Чтобъ быть и всѣ и вся, ужъ розгу

Волшебну днесь нельзя сыскать.

Барышникъ, стиходѣй, суть двое:

Ты выбери добро любое»[1132].

 

И, разумѣется, поэтъ совѣтуетъ Злобину предаться вполнѣ Аполлону. Это было въ 1808 году.

Къ тому же разряду стихотвореній долженъ быть отнесенъ знаменитый Приказъ моему привратнику, вызванный въ этомъ же году тѣмъ, что однажды швейцаръ его принялъ пакетъ, адресо­ванный на имя другого Державина, оберъ - священника Ивана Семеновича. На это посланiе явился длинный и язвительный ответь, который естественно приписали тому, кто былъ пред­метомъ ошибки, хотя, вѣроятно, онъ принадлежалъ перу дру­гого священника (Пакатскаго). Оба стихотворенiя вмѣстѣ на­дѣлали много шуму и распространились во множествѣ списковъ. Какъ подействовалъ на Державина отвѣтъ, который конечно многимъ полюбился, лучше всѣго видно изъ нѣсколькихъ сти­ховъ, найденныхъ нами въ его рукописяхъ:

 

Отзывъ на пасквиль.

 

Ужель мнѣ отвѣчать

На то, что такъ меня за шутку злобно колютъ ?

Благоразумнѣе молчать:

Избыткомъ лишь сердецъ уста у насъ глаголютъ[1133].

 

Изданiе Ключаревымъ въ 1804 году древнихъ былинъ не осталось безъ влiянiя на поэзiю Державина. Любопытно, какое впечатлѣнiе эти стихотворенiя произвели на него: «въ нихъ нѣтъ почти поэзіи», говоритъ онъ въ своемъ Разсужденіи о лирической поэзіи: «онѣ одноцвѣтны и однотонны. Въ нихъ только господ­ствуетъ гигантескъ, или богатырское хвастовство, какъ въ хлеѣбосольствѣ, такъ и въ сраженiяхъ, безъ всякаго вкуса. Выпи- // 932

ваютъ однимъ духомъ по ушату вина, побиваютъ тысячи бусурмановъ трупомъ одного, схваченнаго за ноги, и тому подобная нелепица, варварство и грубое неуваженiе женскому полу изъ­являющая» (VII, 607).

Можно подивиться, что Державину не понравился именно тотъ элементъ нашей народной поэзіи, который самъ онъ любилъ вводить въ свои оды, именно—гиперболизмъ образовъ. Между тѣмъ очевидно, что появленіе былинъ пробудило въ немъ жела­нiе обработать въ стихахъ какой-нибудь предметъ, заимствован­ный изъ русской старины. Сперва, по совѣту Евгенiя, онъ ду­малъ было предпринять поэму о Новгородѣ, и по этому поводу они переписывались о Марфѣ Посадницѣ и о новгородскихъ войнахъ; но потомъ Державинъ предпочелъ область героической и сказочной древности. Въ 1812 году, слѣдовательно уже во время существованiя Бесѣды, онъ написалъ родъ баллады: Царь-дѣвица, собирая въ этой сказочной личности черты харак­тера и образа жизни императрицы Елисаветы Петровны. Здѣсь онъ былъ явно подъ влiянiемъ новаго въ русской литературѣ рода поэтическихъ произведенiй, образцы котораго далъ Жу­ковскій въ Людмилѣ (1808) и Свѣтланѣ (1811). Здесь есть игриво-грацiозные образы:

 

«Царь жила-была Дѣвица

Шепчетъ русска старина:

Будто солнце свѣтлолица,

Будто тихая весна.

«Очи свѣтло-голубыя

Брови черныя дугой

Огнь — уста, власы — златые,

 Грудь — какъ лебедь бѣлизной.

«Въ жилахъ рукъ ея пуховыхъ

Какъ эфиръ, струилась кровь;

Между розъ, зубовъ перловыхъ,

Усмѣхалася Любовь.

«Родилась она въ сорочкѣ

Самой счастливой порой,

// 933

Ни въ полудни, ни въ полночкѣ, —

Алой, утренней зарей» и т. д.[1134]

 

Это писано въ 1812 году, а къ 13-му относится Новгородскій волхвъ Злогоръ, пьеса, заимствованнная изъ того же міра преданій, съ примѣсью новѣйшаго вымысла и скандинавскихъ ми­фовъ. Тутъ являются рядомъ Боянъ и Скальдъ, Одинъ и Ве­лесъ. Волхвъ Злогоръ обратился нѣкогда въ рѣку Волховъ; по приглашенію хора, скальдъ поетъ:

 

«Злогора душу взяли черти;

Но слухъ такъ страшенъ былъ о немъ,

Что люди добрые, по смерти

Въ гробъ положивши ницъ лицомъ,

Такъ спрятали его въ могилу,

Чтобъ имъ не вреденъ былъ тиранъ;

Осиновъ колъ ему вбивъ съ тылу,

Надъ нимъ насыпали курганъ.

«Но онъ и по свой кончинѣ

Творилъ премножество проказъ»[1135]…

 

Злогоръ былъ виною всѣхъ бѣдъ, посѣщавшихъ Новгородъ въ послѣдующія времена: онъ поднялъ Вадима на Гостомысла, ссорилъ Славянъ съ Варягами, мѣшалъ Добрынѣ крестить на­родъ, противился введенiю Русской Правды въ судъ и велѣлъ возить на вѣче Марфу посаднину, злую бабу Ягу, на колымагѣ съ железнымъ пестомъ.

 

«И днесь на Званкѣ онъ проказитъ,

Тьмы ночью дѣлая чудесъ:

Златой луной на Волховъ слазить,

Лучемъ въ немъ пишетъ горы, лѣсъ

И, лоснясь съ колкунами длинной

Какъ снѣгъ брадой, склонясь челомъ,

Дрожитъ въ струяхъ, — иль, въ холмъ могильной

Залегши, въ мракъ храпитъ какъ громъ».

// 934

 

По преданiю, подъ холмомъ возлѣ господской усадьбы на Званкѣ был погребенъ какой-то волхвъ, который, превращаясь въ крокодила и въ разныхъ чудовищъ, пожиралъ людей, плавав­шихъ по Ильменю и по Волхову, отчего эта рѣка будто бы и получила названiе. Это-то преданiе и внушило поэту мысль написать Злогора. Оба указанныя стихотворенiя, рядомъ съ посла­нiемъ къ Платову, принадлежатъ къ числу самыхъ удачныхъ произведенiй Державина въ этомъ родѣ.

Пьесу Царъ-дѣвица назвалъ онъ романсомъ, а Злогора бал­ладой. Это сделается намъ понятнымъ, когда мы припомнимъ, что Евгенiй, возражая на замечанiе Державина о былинахъ, пи­салъ ему: «Напрасно вы относите къ пѣснямъ древнія русскія стихотворенія Ключарева. Они суть не что иное, какъ сѣвер­ныя баллады или романсы, какъ и сами вы прежде сказали.... Самая дикость и грубость нравовъ, изображенныхъ въ сихъ сти­хотворенiяхъ, доказываетъ древность сей поэзіи, хотя вы и вѣ­роятно заключаете, что стихотворенiя сiи въ татарскомъ вѣкѣ уже писаны, по крайней мѣрѣ духомъ древнѣйшихъ сихъ вре­менъ. Въ нашихъ лѣтописяхъ видно, что праотцы наши были піяки и забiяки. Древнія наши русскія сказки прозаическія та­кого же вкуса. А потому какъ сказки сіи, такъ и стихотворенiя Ключарева почитаю я драгоценными для насъ, хотя и испорченными остатками нашей древности».

Естественно предположить что Державинъ, недовольный бы­линами, захотѣлъ попытаться написать по-своему что-нибудь въ томъ же родѣ. Такъ какъ онъ о романсѣ, въ своемъ «Разсужденіи», упомянулъ только мимоходомъ и выразилъ намѣренiе по­святить особое сочиненiе разсмотрѣнiю новѣйшихъ видовъ ли­рики, то очень возможно, что романсъ Царь-дѣвица был имъ заранѣе приготовленъ, какъ примѣръ къ теорiи этого вида. По­этическая разработка древнихъ народныхъ сказанiй не была чужда уже и тогдашней литературѣ. Мы не говоримъ здѣсь о способѣ, какъ она производилась; довольно того, что идея ея су­ществовала. Въ этомъ еще Екатерина II подавала примѣръ дру­гимъ писателямъ. Самъ Державинъ, можетъ-быть, подъ влiя­нiемъ Добрыни Львова (II, 462), написалъ въ 1804 г. Свое дра- // 935

матическое сочиненiе въ родѣ оперы, названное имъ также Добрыня. Изъ подобной мысли проистекла и Царь-дѣвгица, до­вольно выдержанная въ основномъ своемъ характерѣ, хотя и въ ней встрѣчаются нимфы вмѣстѣ съ Полканами. Извѣстный эсте­тикъ того времени Эшенбургъ не полагалъ разницы между романсомъ и балладою, которые по содержанiю относилъ онъ къ повѣствовательному, а по формѣ къ лирическому роду, но романсъ долженъ былъ имѣть содержанiе комическое, а баллада — тра­гическое. Этого различiя очевидно держался и Державинъ. Еще подъ 1807 годомъ мы находимъ у него небольшую пьесу Лучъ, заимствованную изъ баснословныхъ сказанiй и названную также романсомъ (II, 656).

Самымъ удачнымъ стихотворенiемъ его въ духѣ народнаго эпоса надо признать извѣстную пьесу Атаману и войску Дон­скому, написанную также въ 1807 году, на подвиги Платова въ окрестностяхъ Кенигсберга послѣ Эйлаускаго сраженiя. Оно замечательно по чисто-народному тону и складу, будучи отъ начала до конца основано на образахъ родной старины, переданныхъ игривымъ, бойкимъ и легкимъ стихомъ. До этого стихотво­ренiя Державинъ ничего подобнаго не создавалъ въ такомъ объ­емѣ и съ такою выдержкою; здѣсь онъ является мастеромъ въ этомъ родѣ поэзіи, знатокомъ народныхъ сказанiй, народнаго ду­ха и языка.

Посланiе къ Платову рѣзко выделяется изъ ряда тѣхъ сти­хотворенiй, которыми Державинъ, свободный отъ службы, счи­талъ своимъ долгомъ, какъ присяжный пѣвецъ русской славы, увѣковѣчивать всякое достопамятное событiе во время нашихъ войнъ съ Наполеономъ, — всякую побѣду, всякій отъездъ и возвращенiе государя и т. п. Таковы его стихотворенiя: Походъ Озирида, Гласъ С.-петербургскаго общества, На отправленіе гр. Каменскаго, Персей и Андромеда и мн. др., по которымъ можно про­слѣдить весь ходъ событiй и настроенiй общества въ ту слав­ную эпоху. Два стихотворенiя, написанныя по поводу тильзитскаго мира — одно подъ заглавiемъ На миръ 1807 года, представлен­ное до возвращенiя государя императрицамъ, и другое, Сѣтованіе (псаломъ Давида), поднесенное государю по прiѣздѣ его—не // 936

понравились Александру: на напечатанiе перваго онъ не далъ своего согласiя, а по прочтеніи второго замѣтилъ съ нѣкото­рымъ неудовольствiемъ: Россія не бѣдствуеть. По замѣчанiю П. И. Бартенева, эти двѣ пьесы не были голосомъ брюзгливаго и удаленнаго отъ дѣлъ старика, а выраженiемъ чувствъ всей Россiи, уже испытавшей тяжесть континентальной системы.

Паденiе Наполеона, которое Державинъ нѣсколько разъ предсказывалъ, сильно возбуждало дѣятельность его угасавгшаго таланта. Не довольствуясь стихотворенiями, написанными имъ по этому поводу въ духѣ торжествеингой лирики, поэтъ видѣлъ въ этомъ событiи богатый предметъ для разгула народнаго юмора, которымъ самъ онъ обладалъ въ значительной степени. Подъ вліяніемъ этой идеи онъ нѣсколько разъ принимался со­здать какое-нибудь шуточное произведеніе на низверженіе грознаго властителя. Объ этомъ свидѣтельствуетъ цѣлый рядъ черновыхъ автографовъ, собранныхъ нами изъ его бумагь и представляющихъ подобныя попытки подъ разными заглавіями и въ разныхъ формахъ. Онѣ не отдѣланы, но интересны по намѣренію передать художественно тѣ образы, въ которыхъ рисо­вался падшій исполинъ въ русской народной фантазіи. Въ III томѣ нашего изданія напечатаны отрывки изъ этихъ набросковъ поэта[1136]. Въ примѣръ того, какъ Наполеонъ своими неслыханными успѣхами вообще поражалъ воображеніе современниковъ, можно привести нѣсколько словъ изъ письма Платова, весною 1815 года, къ Державину: «Запертая хищная птица изъ Эльбы улетѣла въ стадо, подобное себѣ, которое, встрѣтивъ ее съ радостію, снова является послушнымъ злобнымъ велѣніямъ ея. Те­перь новое потребно единодушіе, дабы стереть съ лица земли это безпокойное твореніе» (VI, 306).

На возвращеніе Александра изъ-за границы въ 1814 году Державинъ сочинилъ кантату, начинающуюся словами:

 

«Ты возвратился, благодатный,

Нашъ кроткій ангелъ, лучъ сердецъ»[1137].

 

// 937

Эти стихи положены были на музыку для пѣнія на празд­никѣ, данномъ въ Павловскѣ императрицей Маріей Феодоровной; они пріобрѣли большую извѣстность и долго пѣлись по всей Россіи.

Нельзя не упомянуть также объ обширномъ Лиро-эпическомъ гимнѣ на прогнаніе Французовъ, въ которомъ выразилось между-прочимъ мистическое направленіе, въ послѣдніе годы жизни Дер­жавина болѣе и болѣе овладѣвавшее имъ[1138]. Оно проявляется и въ нѣкоторыхъ изъ относящихся къ этому времени духовныхъ стихотвореній его, для которыхъ онъ съ большимъ тщанiемъ со­биралъ матерiалы и дѣлалъ выписки изъ св. писанiя и сочиненій по исторіи церкви. Въ томъ же духѣ переводилъ онъ изъ Клоп­штока и Козегартена. Самымъ сильнымъ проявленiемъ этого на­строенiя была его духовная ода Христосъ, въ которой онъ по­дражалъ своей одѣ Богъ, такъ же какъ въ посланiи Хлору подражалъ Фелицѣ. Въ своемъ мѣстѣ было нами показано, какъ высоко цѣнилъ оду Христосъ Мицкевичъ, мистикъ ближайшаго къ намъ времени. «Начало оды» говорилъ онъ, «очень слабо. Державинъ все смотритъ на Христа, какъ на царя; эта идея дер­жавной власти у него господствуетъ. Онъ восхищается особенно происхожденiемъ Христа, его внешнимъ могуществомъ, блескомъ его славы. Но около середины оды поэтъ становится достоинъ себя: онъ развиваетъ свою систему, весьма философическую, и, основываясь на нѣкоторыхъ религiозныхъ преданiяхъ, признаетъ человѣка созданнымъ безъ матерiи и матерiализованнымъ по собственной своей винѣ. Іисусъ, божественный свѣтъ, является къ нему на помощь. Есть стихи изумительные по простотѣ и чистосердечности; ничего подобнаго не нахожу въ другихъ со­чиненiяхъ Державина». Дѣйствительно, въ этой одѣ выражены высокія и святыя истины, но это не поэзiя, тѣмъ болѣе что онѣ облечены въ тяжелый, неизящный стихъ. // 938

На всѣ замѣчательный обстоятельства въ царскомъ семей­ствѣ попрсжнему откликалась лира Державина. Между стихо­творенiями этого рода вниманiе на себя обращаетъ Эродій надъ гробомъ праведницы, где поэтъ оплакиваетъ преждѣвременную кончину несчастной, угасиней одиноко на чужбинѣ великой кня­гини Александры Павловны, бывшей въ замужствѣ за палатиномъ Венгерскимъ, Іосифомъ. Замѣчательно выразившееся въ этой пьесѣ, хотя и не вполнѣ правильное, сознанiе отношенiй Россiи къ западно-славянскому міру:

 

«Теките жъ къ праведницы гробу,

О Влахъ и Сербъ, близнецъ Славянъ!

И, презря сокровенну злобу,

Ея лобзайте истуканъ,

Клянясь предъ всемогущимъ Богомъ

Симъ намъ и вамъ святымъ залогомъ,

Что нѣкогда предъ нимъ вашъ мечъ

Въ защиту вѣры обнажится,

Чрезъ рвы и горы устремится

Васъ къ стаду нашему привлечь.

Однимъ бы солнцемъ грѣться намъ!

«Не раздѣляетъ тѣхъ пространство,

Въ комъ кровь и умъ и духъ одинъ:

Славяно-русско-сербско царство —

Одинъ со Венгромъ исполинъ;

И праведны ли тѣ уставы,

Чтобъ насъ лишать одной державы?

Межъ братьевъ нерушимъ союзъ:

Гробъ Александры вкругъ цвѣтами

Осыпавъ и оплакавъ съ нами

Еще ли вы средь чуждыхъ узъ?»[1139].

 

8. ОТНОШЕНІЯ КЪ ЖУКОВСКОМУ, КАРАМЗИНУ И ВЯЗЕМСКОМУ.

 

По весьма обыкновенной человѣческой слабости Державинъ иногда поддавался чужимъ влiянiямъ, когда умели воспользовать- // 939

ся его довѣрчивостью. Эта черта обнаружилась особенно въ его столкновенiи съ Жуковскимъ. Въ 1810 году авторъ Свѣтланы вздумалъ издать родъ поэтической хрестоматiи (Собраніе русскихъ стихотвореній) и черезъ А. И. Тургенева выпросилъ Державина позволенiе напечатать въ этой книгѣ, между-прочимъ, нѣсколько одъ его. Когда вышли два первые тома и въ нихъ оказалось довольно большое число стихотвореній пѣвца Фелицы, то книгопродавецъ Глазуновъ представилъ ему, что послѣ этого никто не станетъ покупать отдѣльно-изданныхъ сочиненій его тѣмъ болѣе что Жуковскій намѣренъ напечатать еще нѣсколько томовъ этого собранiя. Подъ впечатленiемъ внушеннаго Глазу­новымъ опасенiя, Державинъ, за нѣсколько дней до открытiя Беседы, написалъ къ Тургеневу очень рѣзкое письмо, наполненное оскорбительными обвиненiями и угрозами. «Согласитесь со мной, м. г. мой», писалъ поэтъ, «что таковой поступокъ не совсѣмъ совѣстенъ. Нигдѣ не позволяется похищать чужiе труды и обогащаться на счетъ ближняго. Въ разсужденіи чего прошу покорно отписать къ нему, чтобъ онъ, окромя уже напе­чатанныхъ въ двухъ частяхъ, не изволилъ впредь моихъ сочи­ненiй печатать и выдавать въ свѣтъ совмѣстно съ другими. Ежели не благоугодно будетъ ему принять сего моего совѣта, то я принужденнымъ найдусь просить правительство, чтобъ и напечатанныя отобраны были и проданы въ пользу казенныхъ ученыхъ институтовъ. Я думаю, м. г. мой, что и вы такую мысль не похулите, дабы наказать того, кто, не хотя самъ тру­диться, вознамѣрился пользоваться чужими произведенiями, ко­торыхъ собрать немудрено и нѣсколько десятковъ томовъ безъ

всякаго таланта, труда и усердiя къ благу общему. А когда та­кимъ образомъ, какъ я сказалъ, они проданы будутъ, то по крайней мѣрѣ воспользуется общество»[1140].

Графъ Блудовъ разсказывалъ намъ, что къ возбужденiю гнѣва Державина много способствовало то обстоятельство, что ему еще не было доставлено издателемъ экземпляра напечатанныхъ томовъ, которыхъ не успѣли во-время переплести. Такимъ обра- // 940

зомъ, говорил шутя графъ Блудовъ, настоящимъ виновникомъ этого неудовольствiя был московскiй переплетчикъ. Вѣрность факта подтверждается тѣмъ, что во второмъ письмѣ своемъ, на­писанномъ по поводу отвѣта Тургенева, Державинъ говорить: «Предисловiя я не читалъ и читать его не могу, потому что я ихъ (т. е. изданныхъ двухъ томовъ) не имѣю, а покупать ихъ не хочу»[1141]. Ответъ Тургенева, написанный имъ при значитель­номъ участiи Блудова (которому принадлежатъ тутъ всѣ колко­сти) не менѣе любопытенъ. Въ немъ говорится, что Державину заранѣе былъ сообщенъ и имъ одобренъ подробный планъ изданiя: «Я не знаю, почему ваше в-пр. могли подумать, что г. Жуковскій помѣститъ въ своемъ собранiи однѣ только вы­писки нѣкоторыхъ куплѣтовъ, а не целыя пьесы. Примите на себя трудъ взглянуть на подобныя собранiя, сдѣланныя Францу­зами, Англичанами, Итальянцами и даже Немцами, которые лю­бятъ обогащать книги свои примечанiями, и вы нигдѣ не най­дете комментарій» (на отсутствiе которыхъ, между-прочимъ, жаловался Державинъ). Поэтъ нашъ былъ еще недоволенъ тѣмъ, что стихи его помѣщены на ряду съ произведенiями плохихъ стихотворцевъ. На это Тургеневъ не безъ нѣкоторой иронiи возражаетъ: «Теряютъ ли сочиненiя вашего в-прев. отъ того только, что подлѣ ихъ другiя посредственныя, или слабыя, или, когда вамъ угодно, дурныя? Я думаю, напротивъ: и (позвольте бедному прозаисту употребить пiитическое сравненiе), не свой­ственно ли мелкимъ деревамъ цвѣсти подъ тѣнiю дубовъ, красоты лѣса?» Дерзкiя и противныя логикѣ увѣренiя Глазунова опро­вергаются тѣмъ, что выбранныя Жуковскимъ оды уже нѣсколь­ко разъ были напечатаны въ разныхъ сборникахъ и это не мѣшало покупать новое отдѣльное изданіе сочиненій Державина. «Но», говорится далѣе «вамъ, м. г., угодно чтобы вашихъ сочиненій болѣе не было въ собранiи Русскихъ Стихотворенiй:—издатель конечно исполнитъ ваше желанiе, не для того, чтобы онъ страшился угрозъ вашего в-прев. и обещаемаго вами наказанія (въ Россiи, въ наше время можетъ ли человѣкъ благонамѣренный // 941

чего-либо страшиться?) — но единственно для того, что ему и мнѣ прiятно во всемъ угождать вамъ, славнѣйшему изъ нашихъ лирическихъ поэтовъ. Впрочемъ, взглянувъ на приложенный планъ, вы увидите, что это пожертвованiе не будетъ дорого стоить ни ему, ни читателямъ его. Между тѣмъ, я поставлю себѣ прiятнѣйшимъ долгомъ уверить ваше в-прев. въ чувствахъ моего пріятеля, увѣрить, что его пламенная привязанность къ великимъ произведеніямъ вашего генія никогда и ничѣмъ не уменьшится. Можетъ-быть даже, что его скромность признаетъ справедливымъ строгій приговоръ, произнесенный труду его и ему самому. Но другъ его, который не долженъ участвовать въ этомъ сми­ренiи, осмѣливается изъявить вашему в-прев., сколько этотъ приговоръ ему кажется оскорбителенъ. Не отрицая того, что можно безъ отличнаго дарованiя и обширныхъ сведенiй соста­вить такую книгу, какъ это собранiе Русскихъ Стихотвореній, я думаю, что надобно предполагать въ издателѣ по крайней мѣрѣ знанiе отечественной словесности, хорошiй вкусъ, образованный чтенiемъ хорошихъ авторовъ, трудолюбiе и усердiе ко благу общему, въ которыхъ вы, м. г., столь рѣшительно ему отказы­ваете. Осмѣливаюсь еще прибавить, что Жуковскому 28-й годъ; многiе изъ нашихъ поэтовъ, которые послѣ сдѣлались украше­нiемъ Парнасса, не написали въ эти лѣта ничего даже изряднаго, а нѣкоторыя стихотворенiя Жуковскаго и теперь уже заслуживаютъ лестное вниманiе. Ихъ немного, но всѣ они ознаменованы печатью истиннаго таланта и не могутъ не быть извѣстны вашему высокопревосходительству»[1142].

Державинъ не удовлетворился этимъ объясненiемъ, и отвѣчалъ Тургеневу въ прежнемъ тонѣ: «Дарованiй г. Жуковскаго», говорилъ онъ, «не отрицаю, но онъ нимало тѣмъ не приведетъ ихъ въ совершенство, когда соберетъ кипы чужихъ сочиненiй и будетъ печатать ихъ». Тургеневъ не продолжалъ перепис­ки; Державинъ же, не довольствуясь ею, написалъ еще и эпиграмму, которая однакожъ не пошла далѣе черновой тетради его, — «На издателя чужихъ стихотворенiй»: // 942

 

«О рѣдкій, славный умъ, изящный изъ умовъ,

Умъ прямо Аполлоновъ,

Который въ годъ одинъ пять томовъ

Прѣкрасныхъ написалъ, но лишь чужихъ стиховъ!».

 

Однакожъ, это недоразуменiе скоро было забыто. Держа­винъ, отдавая полную справедливость высокому таланту «пѣвца въ станѣ русскихъ воиновъ» (стихотворенiе это сперва ходило по рукамъ въ спискахъ подъ заглавiемъ: «Кубокъ воина»), на­бросалъ на одной изъ своихъ рукописей четверостишiе:

 

«Тебѣ въ наслѣдiе, Жуковскiй,

Я ветху лиру отдаю;

А я надъ бѣздной гроба скользкой

Ужъ прѣклоня чело стою»[1143].

 

Съ своей стороны и Жуковскiй не сохранилъ въ сердцѣ ни малѣйшаго неудовольствiя на старшаго собрата, и въ одной изъ строфъ названной патрiотической пьесы помянулъ его, въ числѣ другихъ пѣвцовъ, добрымъ словомъ:

 

«О Камскія дубравы,

Гордитесь: вашъ Державинъ сынъ!

Готовь свои перуны,

Суворовъ, чудо - исполинъ:

Державинъ грянетъ въ струны».

 

Въ это время слава пѣвца Фелицы была такъ велика и имя его пользовалось такимъ безусловнымъ уваженiемъ, что слабыя про­изведенiя послѣднихъ лѣтъ его жизни принимались публикою съ прежнимъ вниманiемъ. Всѣ курили ему фимiамъ. Превознесенные имъ знаменитые полководцы выражали ему свою признатель­ность. Кутузовъ благодарилъ его «за того орла, который, при Бородинѣ воскриленный великимъ бардомъ нашимъ, парилъ надъ главою Россiянина, придавая блескъ скромнымъ его заслугамъ». Герой не забылъ благодарить поэта и за присланный ему Лиро- /// 943

эпическiй гимнъ, жалѣя, что получилъ только одинъ экземпляръ этого сочиненія[1144]. Такимъ же образомъ и Платовъ изъявлялъ Державину свою благодарность за привѣтствiе Атаману и войску Донскому. Между близкими къ поэту людьми нашелся однакожъ одинъ, который решился высказать ему нѣсколь­ко критическихъ замечанiй о его произведенiяхъ. Это былъ мо­лодой человѣкъ, некто Евграфъ Озеровъ, которому Державинъ, занимаясь своимъ Разсужденіемь о лирической поэзіи, поручалъ подготовлять матерiалы для этого труда. При этомъ случаѣ Озе­ровъ перечиталъ всѣ прежнія сочиненiя Державина и въ одномъ письмѣ къ нему позволилъ себѣ такъ выразиться: «Желая быть вамъ полезнымъ, посылаю вамъ выписанныя изъ первой части вашихъ сочиненiй рифмы, которыя требуютъ поправки; и еще некія цѣлыя піесы замѣтилъ, которыя лучше бы вамъ изъ будущаго изданiя выкинуть; о чемъ мои замѣчанiя, дочитавши всѣ части, сообщу вамъ. Не знаю, не будете ли бранить: я писалъ въ надеждѣ, что до сѣхъ поръ, какъ прежде, правдѣ къ вамъ двѣри отворены»[1145]. Какъ было принято письмо, намъ неизвѣстно, но едва ли избалованный похвалами поэтъ былъ доволенъ такою откровенностью.

Не прежде какъ весною 1816 года, т. е. мѣсяца за три до смѣрти Державина, Жуковскiй лично съ нимъ познакомился. По­водомъ къ тому послужилъ прiѣздъ Карамзина въ Петербургъ: исторiографъ прибылъ туда 2-го февраля съ восемью руко­писными томами своей Исторiи. Съ нимъ былъ и молодой шу­ринъ его, князь Вяземскiй. Карамзинъ, поѣхавъ съ визитомъ къ маститому поэту, представилъ ему при этомъ случаѣ Жуковскаго и Вяземскаго. Разговоръ коснулся между-прочимъ полемики Даш­кова противъ главы защитниковъ стараго слога. Державинъ, по своему обыкновенiю, замѣтилъ, что не надо раздувать огня. При разставаньи онъ пригласилъ къ себѣ Карамзина обѣдать въ одинъ изъ слѣдующихъ дней, прибавивъ довольно пренебрежительно просьбу привезти съ собой кстати и спутниковъ своихъ. Между // 944

тѣмъ въ назначенный день Карамзинъ былъ отозванъ къ импе­ратрицѣ Маріи Феодоровнѣ, и наши два арзамасца одни отпра­вились къ Державину. Онъ принялъ ихъ въ халатѣ и колпакѣ, и обошелся съ ними нѣсколько сухо, повидимому разстроенный отсутствiемъ Карамзина. Никакихъ другихъ гостей у него на этотъ разъ не было. Послѣ обѣда онъ повелъ обоихъ литераторовъ въ свой кабинетъ и сталь показывать имъ тетради своихъ стихо­творенiй, приготовленныхъ къ изданiю съ рисунками. Пропустивъ безъ вниманiя лучшія свои произведенiя, онъ остановился на одѣ На Коварство и замѣтилъ, что теперь ему уже такъ не написать. Вскорѣ друзья простились съ нимъ, унося не слишкомъ прiятное впечатлѣнiе отъ его прiема. Разсказывая намъ объ этомъ, князь Вяземскій замѣтилъ, что впрочемъ по такому обращенiю Державина съ ними несправедливо было бы заключать вообще о несочувствіи его къ молодому поколѣнiю писателей: Жуковскiй и Вя­земскiй были извѣстными противниками школы Шишкова; тогда уже возникъ Арзамасъ, и они не скрывали своей принадлежности къ этому обществу. Несмотря на то, оба навсегда сохранили глу­бокое уваженiе къ таланту Державина. Уѣхавъ вскорѣ послѣ этого посѣщенiя въ Дерптъ, Жуковскiй прислалъ ему сдѣланный тамъ студентомъ Боргомъ нѣмецкiй переводъ оды Вельможа и при этомъ выразилъ Державину «сердечную благодарность за нѣсколь­ко часовъ, проведенныхъ въ бесѣдѣ съ нимъ. Видѣть великаго по­эта Екатерины и Россiи», говорилъ онъ въ этомъ письмѣ, «было для меня счастiемъ. Смею надеяться, что ваше высокопревосход. иногда удостоите своего воспоминанiя человѣка, привязаннаго къ вамъ искренно, хотя и весьма недолго имевшаго счастіе пользоваться вашимъ знакомствомъ» (VI, 335). Такова была незло­памятность благороднаго поэта.

Что касается кн. Вяземскаго, то онъ черезъ нѣсколько мѣся­цевъ доказалъ, какъ цѣнилъ Державина, некрологомъ его, напе­чатаннымъ въ Вѣстникѣ Европы и въ Сынѣ Отечества[1146]. Это дало Дмитріеву поводъ замѣтить, что Державинъ конечно ласковѣе принялъ бьи молодыхъ писателей, еслибъ могъ предвидѣть, что // 945

одинъ изъ нихъ вскорѣ напишетъ первое теплое слово надъ его прахомъ. Вяземскій до конца жизни не переставалъ признавать до­стоинство екатерининскаго пѣвца и находилъ, что вниманiя заслу­живаютъ не одни лучшія его сочиненія, но и многія второстепенныя, замѣчательныя не только по историческому своему значенiю, но и по вспышкамъ оригинальнаго таланта содержанiю, несмо­тря на свои неровности и внезапный паденiя поэта (въ примѣръ чего онъ приводилъ оду на возвращенiе Зубова[1147]). Наиболѣе вы­держанными стихотворенiями Державина Вяземскій считалъ оды на смѣрть кн. Мещерскаго и къ первому сосѣду.

Шишковъ нерѣдко посѣщалъ Державина и по привычкѣ кри­тиковалъ Карамзина. Однажды, когда при этомъ присутствовали дочери покойнаго Н. А. Львова, Гаврила Романовичъ шутя про­силъ Шишкова не обижать при нихъ писателя, отъ котораго онѣ въ восторгѣ. Тогда Шишковъ пуще напалъ на него и въ дока­зательство своихъ словъ, потребовавъ сочиненiя Карамзина, сталъ отыскивать въ нихъ галлицизмы и несообразности; но дѣвицы продолжали горячо защищать своего любимаго автора[1148]. На одинъ изъ своихъ обѣдовъ, въ серединѣ февраля 1816 года, Державинъ опять пригласилъ къ себѣ Карамзина, на этотъ разъ вмѣстѣ съ Шишковымъ, воображая, что они лично еще не знакомы между собой. Но онъ ошибался: уже 8-го февраля, стало-быть менѣе чѣмъ черезъ недѣлю послѣ своего пріѣзда въ Петербургъ, Ни­колай Михаиловичъ писалъ женѣ: «Знай, что я видѣлъ и Шиш­кова: бесѣдовалъ съ нимъ втроемъ около трехъ часовъ. Сперва онъ чинился, а послѣ свободно разсуждалъ со мною о происхо­жденiи славянскихъ словъ»[1149]. Жаль, что Карамзинъ не упомя- // 946

нулъ, гдѣ это было. По разсказу, слышанному отъ него самого Гречемъ, онъ въ первый разъ встрѣтился съ Шишковымъ у ве­ликой княгини Екатерины Павловны. Услышавъ имя Карам­зина, Александръ Семеновичъ нѣсколько смутился, но тотъ успо­коилъ его, увѣривъ, что никогда не чувствовалъ къ нему враж­ды, что считаетъ себя не врагомъ а ученикомъ его. Извѣстно, что Карамзинъ и передъ другими не разъ признавалъ въ разсужденіяхъ Шишкова много правды[1150]. 14-го февраля онъ писалъ женѣ: «Нынѣшній день буду у Державина обѣдать со всѣми мо­ими смѣшными непрiятелями и скажу имъ: есмь единъ посредѣ, васъ и не устрашуся». Дѣвицы Львовы, которыя также были на этомъ обѣдѣ, разсказывали впослѣдствiи, что Державинъ поса­дилъ возлѣ себя по одну сторону Карамзина, а по другую Шиш­кова; первый, когда пили его здоровье, выразилъ свою благодарность Александру Семеновичу за умѣнье писать, которымъ ему обязанъ. Шишковъ сидѣлъ угрюмо, наклонясь надъ своей та­релкой, и нѣсколько разъ повторялъ сквозь зубы: «Я ничего не сдѣлалъ». Карамзинъ въ томъ же письмѣ къ женѣ, откуда заим­ствованы только что приведенныя строки, произнесъ такой при­говоръ своему противнику: «Шишковъ честенъ и учтивъ, но тупъ»[1151]. Черезъ нѣсколько дней онъ писалъ: «Славный мой обѣдъ съ непрiятелями не былъ для нихъ веселъ: всѣ сидѣли нахмурясь, хотя я и старался забавить ихъ грамматикою, синтаксисомъ, этимологіею. Добрый старикъ Державинъ вздумалъ было произвѣсти меня въ члены Россiйской шишковской академiи; но я сказалъ ему, что до конца моей жизни не назовусь членомъ никакой ака­демiи, и не буду ни въ какомъ такъ называемомъ ученомъ обществѣ»[1152]. Прибавимъ однакожъ, что Карамзинъ не могъ остать­ся вѣрнымъ этому зароку: черезъ два года онъ былъ избранъ почетнымъ членомъ Академiи наукъ, а нѣсколькими мѣсяцами позже попалъ и въ дѣйствительные члены Россiйской академiи, президенту которой выразилъ свою благодарность за эту честь. // 947

Позднѣе онъ произнесъ рѣчь въ торжественномъ собраніи Академіи[1153].

Послѣ описанной встрѣчи съ Шишковымъ въ домѣ Держа­вина, Карамзинъ обѣдалъ тамъ еще разъ. Но столъ гостепріимнаго поэта ему не понравился: онъ разсказывалъ князю Вязем­скому, что хотѣлъ поправить дѣло горчицей, но горчица оказа­лась всего хуже. Между тѣмъ извѣстно, что Державинъ очень дорожилъ изящнымъ убранствомъ своего стола, симметрическимъ размѣщеніемъ блюдъ и даже красивой формой кушаньевъ, напр, подборомъ красокъ на узорчатомъ десертѣ.

10-го марта Карамзинъ опять писалъ Катеринѣ Андреевнѣ : «Я обѣщалъ нынѣ въ 7 часовъ къ Державину для чтенія, но по­лучилъ зовъ къ великой княгинѣ Маріи Павловнѣ»[1154]. С. Т. Ак­саковъ, бывшій на этомъ вечерѣ у Державина, описалъ намъ, съ какимъ нетерпѣніемъ поэтъ ждалъ почетнаго гостя и какъ былъ огорченъ внезапно полученнымъ отъ Карамзина письмомъ о причинѣ его отсутствiя. Тутъ были: Шишковъ, оба Хвостова, Ф. П. Львовъ, Кикинъ, Гнѣдичъ и др. Когда пробило семь ча­совъ, нетерпѣніе Державина стало усиливаться съ каждой минутой. Спустя полчаса оно перешло въ безпокойство и волненiе: онъ не могъ сидѣть на одномъ мѣстѣ и безпрестанно ходилъ взадъ и впередъ по своему длинному кабинету, между сидѣвшими по обѣимъ сторонамъ гостями. Нѣсколько разъ порывался онъ по­слать къ Карамзину спросить, будетъ ли онъ или нѣтъ, но Дарья Алексѣевна его удерживала. Наконецъ бьетъ восемь часовъ, и Державинъ въ досадѣ садится писать записку: при этомъ онъ безпрестанно перемарывалъ слова, вычеркивалъ цѣлыя строки, рвалъ бумагу и начиналъ писать снова. Къ счастiю, въ самое это время принесли письмо отъ Карамзина. Несмотря на искрен­ность, простоту и спокойствiе, съ какими въ этихъ строкахъ было выражено сожалѣнiе Карамзина съ просьбой назначить другой день для чтенiя, Державинъ не скоро могъ совладѣть съ собой, // 948

ни съ кѣмъ не говорилъ, безпрестанно вскакивалъ, и многiе гости поспѣшили разъѣхаться. Наконецъ Дарья Алексѣевна, ста­раясь поправить впечатлѣнiе, произведенное всею этою сценой на остававшихся еще посѣтителей, попросила Аксакова прочесть что-нибудь, и онъ исполнилъ это желанiе: мало по малу Держа­винъ успокоился и даже развеселился[1155].

 

9. ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ МАЛОРОССІЮ.

 

Какъ только Державинъ освободился отъ заботъ службы, онъ сталъ мечтать о путешествiи въ Малороссiю, куда его давно звалъ Капнистъ и влекло желанiе взглянуть на свою Гавриловку. Еще въ мартѣ 1804 года онъ писалъ въ Обуховку: «Сбираемся весной ѣхать на Званку, а около iюня къ вамъ, и думаю, целой колоніей»; но когда настало лѣто, онъ извѣстилъ своего друга, что былъ удержанъ неожиданными непрiятностями по опекѣ Зо­рича. Потомъ наступило время войнъ съ Наполеономъ и нако­нецъ друзей раздѣлила ссора, продолжавшаяся нѣсколько лѣтъ. Причина ея — семейная тайна, съ которой мы не считаемъ себя въ правѣ, да и не имѣемъ вполнѣ возможности поднять завѣсу[1156].

Въ письмѣ отъ 18-го iюля 1812 года В. В. Капнистъ съ рѣд­кимъ благородствомъ протягиваетъ обоимъ супругамъ руку при­миренiя: «Любезный другъ, Г. Р. Я увѣренъ, что мы другъ друга любимъ: зачѣмъ же слишкомъ долго представлять противныя сердечнымъ чувствамъ роли? Вы стары; я весьма старѣюсь; не пора ли кончить такъ, какъ начали? У меня мало столь искренно любимыхъ друзей, какъ вы: есть ли у васъ хоть одинъ, такъ прямо васъ любящiй, какъ я?—По совѣсти скажу: сомнѣваюсь; въ столицѣ есть много, — но столичныхъ же друзей. Не лучше ли опять присвоить одного, не престававшаго любить васъ чисто­сердечно? Если я былъ въ чемъ-нибудь виноватъ передъ вами, то прошу прощенiя. Всякъ человѣкъ есть ложь: я могъ погреѣшить, только не противъ дружества: оно было, есть и будетъ // 949

истинною стихіею моего сердца; оно заставляетъ меня къ примиренію нашему сдѣлать еще новый—и не первый шагъ. Обни­мемъ мысленно другъ друга, и позабудемъ все прошедшее, кромѣ чувства, болѣе тридцати лѣтъ соединявшаго наши души. Да соеди­нитъ оно ихъ опять, прежде чѣмъ зароется въ землю» (VI, 237).

Въ такомъ же тонѣ обратился Капнистъ и къ Дарьѣ Алексѣевнѣ. Державинъ отвѣчалъ дружелюбно: «Я готовъ всегда тебя обнять и возобновить прежнюю нашу связь». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ выразилъ надежду «въ будущемъ году, ежели Богъ успо­коитъ военныя, весьма мудреныя обстоятельства», навѣрно быть въ Малороссiи. Дѣйствительно, лѣтомъ 1813 года супруги собра­лись въ путешествіе, съ которымъ теперь соединялось и исполненіе обѣта, даннаго ими во время непріятельскаго нашествія, — отправиться въ Кіевъ на богомолье, въ случаѣ благополучнаго исхода войны. Взявъ съ собою меньшую племянницу, Прасковью Николаевну Львову, и домашняго доктора, Державины выѣхали изъ Званки 15-го іюня и прибыли въ Москву 24-го. Тамъ они увидѣли свѣжіе еще слѣды пребыванія Французовъ. Поэтъ хо­дилъ въ Кремль и возвратился въ смущеніи отъ всего, что пред­ставилось тамъ его взорамъ[1157]. 28-го, въ Лопаснѣ, имъ пришлось дожидаться лошадей, но эта задержка послужила къ спасенiю утопленника, благодаря помощи, которую ему оказалъ сопрово­ждавшiй путешественниковъ докторъ. Въ Мценскѣ, 2-го іюля, встрѣтило ихъ, въ нѣсколькихъ экипажахъ, семейство Хлоповыхъ, считавшее себя обязаннымъ Гаврилѣ Романовичу за пра­вое рѣшеніе когда-то ихъ дѣла. Въ сопровожденiи этой вереницы экипажей онъ прибылъ въ Орелъ, и въ домѣ Хлоповыхъ пріятно проведенъ былъ день его рожденія. Путешествіе шло медленно, такъ какъ вездѣ являлись къ нему то почитатели его таланта, то чиновники въ мундирахъ, воображавшіе, что онъ ѣдетъ въ качествѣ ревизора. Въ Батуринѣ онъ много разсказывалъ своимъ о Разумовскихъ, о томъ какъ ловко Екатерина II умѣла привлечь // 950

ихъ къ своему двору, осыпала ихъ богатствами и почестями, но лишила гетманскаго сана. Въ Обуховку прибыли 7-го іюля.

Эти подробности заимствованы нами изъ тетради, въ кото­рую Прасковья Николаевна Львова, живя на Званкѣ, заносила свои воспоминанія. Въ запискахъ же, веденныхъ дочерью Кап­ниста, Софьею Васильевной (впослѣдствіи г-жою Скалонъ), и обя­зательно сообщенныхъ ею намъ, о посѣщеніи Державинымъ Обуховки разсказано слѣдующее:

«Въ 1813 году, 7-го іюля, мы неожиданно испытали такую радость, какая рѣдко случается въ жизни. Въ то время, когда мать моя обыкновенно отдыхала послѣ обѣда, пришли мнѣ ска­зать, что какая-то бѣдная женщина желаетъ ее видѣть. Я спе­шила передать это матери моей; она вышла къ женщинѣ и, по­садивъ ее подлѣ себя на диванѣ, начала спрашивать, откуда она и что ей нужно? Та отвѣчала, что она изъ Москвы, разоренной Французами, всего лишилась и проситъ помощи… При этомъ она засмѣялась. Мать моя, испугавшись и полагая, что это ка­кая-нибудь сумасшедшая, поспѣшно встала и хотѣла уйти; но та, снявъ поспѣшно съ головы капишонъ салопа, схватила ее за руку и сказала: «Другъ мой Сашенька! неужели ты меня не узнаёшь?» Мать моя, узнавъ въ ней сестру свою, Дарью Алексѣев­ну Державину, которую болѣе двадцати лѣтъ не видала, до того обрадовалась, что съ нею сдѣлалось дурно... Услышавъ, что и дядя нашъ, Гаврила Романовичъ, тоже пріехалъ и остановился на горѣ въ экипажѣ съ племянницей своей, Прасковьей Нико­лаевной Львовой, мы всѣ поспѣшили на встрѣчу къ нему. Какъ описать общую радость нашу?... Пришедши въ домъ, добрые родные поражены были чуднымъ мѣстоположенiемъ, представивншимся ихъ глазамъ, и еще болѣе обществомъ, котораго вовсе не предполагали найти въ Обуховкѣ. Для насъ особенно интересна была встрѣча Трощинскаго и Державина, двухъ сановниковъ въ царствованіе Екатерины II, впрочемъ не совсѣмъ дружелюбныхъ въ то время. Съ какимъ взаимнымъ уваженіемъ они расклани­вались! какъ величали другъ друга «ваше высокопревосходи­тельство» и не хотѣли сѣсть одинъ прежде другого… Сначала въ ихъ отношенiяхъ замѣтна была нѣкоторая холодность, но, // 951

проживъ нѣсколько дней вмѣстѣ, они сошлись, и можно себе пред­ставить, какъ для отца нашего и для насъ всѣхъ интересны и поучительны были бесѣды и сужденiя такихъ опытныхъ, благо­мыслящихъ и умныхъ людей!

«Гаврила Романовичъ былъ въ восхищенiи отъ Обуховки и нѣсколько разъ повторялъ, что онъ былъ бы счастливъ, еслибъ могъ доживать свой вѣкъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ все дышитъ поэтическимъ вдохновенiемъ. Покрытый сѣдинами, онъ былъ чрез­вычайно прiятной наружности; въ хорошемъ расположенiи духа онъ обыкновенно припѣвалъ или присвистывалъ что-нибудь, или обращался стишками то къ птичкамъ, которыхъ было такъ много въ комнатахъ, то къ собачкѣ своей Тайкѣ, которую обыкновенно носилъ онъ за пазухой. Отдавая всегда полную справедливость красотѣ, онъ очень полюбилъ двухъ дѣвицъ, проживавшихъ въ то время у насъ, прехорошенькихъ блондинку и брюнетку, съ которыми обыкновенно гулялъ подъ руку и много шутилъ.

«Тетка наша, Дарья Алексѣевна, и въ то время была еще хороша собою, большого росту, чрезвычайно стройна, и съ вели­чественнымъ видомъ соединяла много прiятности. Кузина наша, Прасковья Николаевна Львова, красивая брюнетка, была очень мила, удивительно какъ скромна и привѣтлива. Она впослѣдствiи созналась намъ, что не совсѣмъ съ прiятными чувствами ѣхала въ Малороссiю, какъ въ дикій край, гдѣ и въ насъ всехъ думала встретить полудикихъ, необразованныхъ людей, и какъ для нея было неожиданно увидѣть во всемъ совершенную противополож­ность. Проживъ у насъ около двухъ недѣль, дорогiе гости уѣхали и оставили намъ самыя отрадныя воспоминанiя. Мы проводили ихъ за 70 верстъ къ дядѣ нашему, Петру Васильевичу, откуда они и пустились въ обратный путь черезъ Кіевъ въ Петербургъ». Въ Обуховкѣ посѣтилъ Державина покойный князь Николай Андрее­вичъ Цертелевъ, жившiй верстахъ въ 60-и оттуда въ своемъ именiи. Престарѣлый поэтъ былъ очень польщенъ вниманiемъ этого въ то время еще молодого человѣка, съ которымъ прежде не былъ знакомъ. Читая вслухъ его стихотворенiя, Цертелевъ въ одномъ изъ нихъ обратилъ вниманiе на какое-то звукоподра­жанiе. При этомъ Державинъ замѣтилъ, что люди часто нахо-

// 952

дятъ у поэта то, о чемъ онъ самъ никогда и не думалъ: «здѣсь звукоподражаніе», сказалъ онъ, «явилось совершенно случайно»[1158].

19-го іюля Державины поѣхали въ Кіевъ. Верстахъ въ 10-и отъ Трубайцъ (имѣнія П. В. Капниста) ихъ застигла ужасная гроза, такъ что путешественники вынуждены были искать убе­жища и проночевать въ пустынномъ домѣ какого-то Галицкаго. Гаврила Романовичъ шутилъ надъ этой неудачей, говорилъ, что напишетъ поэму и въ ней представитъ двухъ волшебницъ, добрую и злую, которыя поперемѣнно управляютъ ихъ путеше­ствiемъ. 25 іюля супруги прибыли въ Кіевъ и три дня осматри­вали все примѣчательное. Гаврила Романовичъ обѣщалъ гра­финѣ Браницкой побывать въ ея прекрасномъ имѣніи, Алексан­дрiи, въ 73-хъ верстахъ отъ Кіева. Благодаря распоряженiямъ кіевскаго губернатора, графа Санти, они перенеслись туда въ нѣсколько часовъ. Здѣсь главнымъ предметомъ разговоровъ былъ естественно Потемкинъ. Графиня повела ихъ въ зданіе, соста­влявшее родъ пантеона и воздвигнутое въ честь князя Таврическаго. Тамъ стоялъ бюстъ его посреди многихъ другихъ, въ числѣ которыхъ былъ и бюстъ Державина. Налюбовавшись чуд­ными садами Александрiи и осмотрѣвъ близлежащее мѣстечко Бѣлую Церковь, возвратились въ Кіевъ и пробыли тамъ еще нѣсколько дней. Пріѣхавъ 13 августа въ Москву[1159], они удивились перемѣнѣ, происшедшей въ ней во время ихъ краткаго от­сутствiя: многіе каменные дома, которыхъ только стѣны уцѣлѣли отъ пожара, не только были исправлены, но уже и снова сдѣлались обитаемы. Вѣздѣ кипѣла работа; шумъ топора и мо­лотка сливался съ веселыми пѣснями каменщиковъ, составляв­шими странную противоположность съ поражавшими взоры остат­ками разрушенія.

На обратномъ пути изъ Москвы, откуда выѣхали 17-го августа, племянница Державина читала ему вслухъ новую въ то время книгу: Матильда, или записки изъ крестовыхъ походовъ, // 953

соч. г-жи Коттень, переводъ Д. Бантышъ-Каменскаго (6 ча­стей). Самъ же Гаврила Романовичъ много разсказывалъ своимъ спутницамъ про Екатерину II, про ея восшествiе на престолъ, говорилъ также о Наполеонѣ и особенно о его попытке вступить въ русскую службу, чтобы скорѣе «сдѣлать карьеру».

Въ Званку путешественники воротились 26-го августа, въ годовщину бородинской битвы, ровно черезъ годъ послѣ этого славнаго дня. Нѣсколько дней спустя они получили отъ Капниста письмо, въ которомъ онъ говорилъ: «Не повѣрите, какую пу­стоту поселили вы въ Обуховкѣ: все хочется иттить въ вашъ до­микъ; все кажется, вы изъ него выйдете. Я уже и мимо его не хожу. — Грустно! Долго не видѣлись, увидѣлись на короткое время, и долго не увидимся! Очень грустно».

Въ Гавриловку Державинъ не заѣзжалъ. Можетъ-быть причиною тому были дурныя вѣсти о тамошнемъ управленiя. На совѣть Капниста опредѣлить туда честнаго приказчика съ большимъ жалованьемъ, хотя бы въ 1000 р., онъ отвѣчалъ: «Но гдѣ найдешь такого человѣка? Кого я ни опредѣлялъ въ теченіе 30-и лѣтъ, то только разоряли и обкрадывали: даже поручалъ благороднымъ людямъ и свойственникамъ своимъ, — но и тѣхъ приказчики обманывали, то мнѣ было все не прибыльно». Нако­нецъ, по рекомендацiи Капниста (уже послѣ путешествiя Дер­жавина) взять бьилъ въ управляющiе нѣкто Сулецкій, обѣщавшiй давать до 10.000 р. доходу. Но уже года черезъ два онъ былъ отрѣшенъ по доносу гавриловскаго писаря, и управленiе имѣнiемъ поручено предложившему свои услуги сосѣду Морозову. По этому поводу Державинъ въ письмѣ къ Сулецкому исчислилъ всѣ плут­ни послѣдняго и просилъ его изъ имѣнiя выѣхать. Къ чести поэ­та служатъ тутъ слѣдующiя строки: «Что же касается до того безпокойства вашего, чтобъ я не сталъ мстить сыну ваше­му, то этимъ вы меня чувствительно обижаете: я никогда никому не мстилъ. Но Богъ съ вами: Иванъ Григорьевичъ (Морозовъ) и по прочимъ взысканiямъ можетъ вамъ сдѣлать снисхожденiе, ибо я все ему предоставилъ и готовъ вамъ служить, ежели гдѣ и что могу»[1160]. // 954

Сынъ Сулецкаго воспитывался въ Петербургѣ, въ какомъ-то корпусѣ, куда былъ помѣщенъ старанiями Державина, и посѣщалъ его домъ. По смерти Гаврилы Романовича, эта деревня до­сталась женѣ его, а отъ нея по духовному завѣщанію перешла въ собственность любимаго ея племянника, Семена Васильевича Капниста.

Кстати скажемъ нѣсколько словъ и объ оренбургскомъ имѣніи. Мы оставили его подъ управленiемъ Чичагова послѣ бывшаго тамъ въ 1800 году пожара. Въ 1802 Державинъ жа­луется, что Чичаговъ ему вовсе не пишетъ и никакихъ доходовъ не высылаетъ, вѣроятно потому, что, будучи занятъ службой и откупомъ, не имѣетъ времени заботился о постороннихъ дѣлахъ. Въ 1809 году онъ пишетъ тогдашнему управителю (ка­жется, сыну Чичагова) и выражаетъ удивленiе, что не получаетъ отъ него отвѣтовъ на свои письма, особенно на то, при которомъ посланы были его брильянтовые перстни: «Получили вы ихъ, и довольны ли вы ими? Не приняли ли вы на сердце, что я пре­проводилъ къ вамъ дошедшiя ко мнѣ свѣдѣнія о безпорядкахъ моихъ сельскихъ управителей? Но то, повѣрьте, м. г. мой, отнюдь къ вамъ не относится, а только къ замѣчанію съ одной стороны тѣхъ, которые, можетъ-быть, желаютъ насъ помутить и охолодить мою къ вамъ довѣренность, а съ другой къ осторож­ности начальниковъ сельскихъ, дабы они не ослабѣвали въ от­правленiи ихъ должности»[1161].

Такимъ-то образомъ нашъ добродушный землевладѣлецъ ща­дилъ своихъ управителей, все еще не проученный опытомъ и продолжая вѣрить имъ. Наконецъ, въ послѣднее время жизни, ему удалось поручить свой винокуренный заводъ (въ оренбург­скомъ имѣніи) болѣе надежному человѣку, крестьянину Разуваеву, котораго онъ и благодаритъ за хорошiй доходъ, объявляя, что въ знакъ признательности освобождаетъ «дочерей его и невѣстокъ отъ господскихъ работъ. Служите только вѣрно: я и всѣмъ кре­стьянамъ и людямъ сдѣлаю такую милостивую льготу, что они послѣ меня вѣчно будутъ меня благодарить». Въ другой разъ онъ // 955

говоритъ, что имъ написана духовная, исполненiе которой на­слѣдниками доставитъ всѣмъ подвластнымъ ему облегченiе[1162]. Въ то же время онъ принимаетъ мѣры, чтобы «отвязаться отъ преж­няго надзирателя за своими (оренбургскими) деревнями» и заяв­ляетъ намѣренiе передать ихъ управленiе Ф. М. Карамзину (брату исторiографа), какъ одному изъ ближайшихъ сосѣдей своихъ, и для этого ожидаетъ его прибытiя въ Петербургъ. Письмо о томъ было послано за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти Держави­на. Оренбургское имѣнiе, какъ будетъ видно ниже, было завѣщано имъ родственнику его Миллеру.

10. ЧЕРТЫ ДОМАШНЕЙ ЖИЗНИ ВЪ ПЕТЕРБУРГѢ.

 

Мы еще не говорили вообще объ образѣ жизни Державина. Онъ вставалъ рано, въ пять или шесть часовъ утра, и, вставши, пилъ чай; въ два часа обѣдалъ, ужиналъ въ десять; вина почти совсѣмъ не пилъ, кофею не любилъ. Уже со времени первой же­нитьбы онъ не увлекался картами и игралъ умѣренно, но всетаки проигрывалъ въ годъ до тысячи или полуторы тысячи рублей, которые Дарья Алексеевна и выдавала ему на его «маленькiе проигрыши». При ежегодномъ доходѣ отъ 60 до 70,000 руб. она охотно допускала эту трату. Всѣ деньги были въ ея рукахъ; она распоряжалась безотчетно всѣми хозяйственными дѣлами и расходами, не исключая покупки и продажи земель и т. п. Разъ въ недѣлю у Державиныхъ собирались гости къ обѣду, кото­рый тогда бывалъ въ 3 или 4 часа, а вечеромъ устраивались для молодежи танцы, продолжавшiеся далеко за полночь. Но самъ Гаврила Романовичъ, по крайней мѣрѣ въ послѣднiе годы жизни, удалялся уже часовъ въ одиннадцать. Дарья Алексѣевна прово­жала его наверхъ и, уложивъ, возвращалась къ гостямъ. Онъ любилъ музыку, особенно Баха и Крамера; часто, слушая ее, ходилъ по комнатѣ и ударялъ тактъ; если онъ при этомъ все ускорялъ шаги и наконецъ исчезалъ въ кабинетъ, то всѣ знали, что надо ожидать новыхъ стиховъ. Почти до конца жизни онъ сберегъ хо­- // 956

рошее зрѣнiе и только для самаго мелкаго шрифта иногда упо­треблялъ лупу.

Кромѣ обоихъ супруговъ и трехъ племянницъ ихъ, дѣвицъ Львовыхъ, въ домѣ Державина, въ послѣднее время, жили еще: Вѣра Петровна Лазарева, дочь знаменитаго впослѣдствіи адмирала; старшiй сынъ Петра Никитича Миллера; родственникъ его, молодой Фокъ (оба позднѣе замѣшаны были въ исторiю 14-го декабря); далѣе, сыновья В. В. Капниста, и долѣе другихъ Се­менъ Васильевичъ (съ1813 по 1822 г.)[1163]. По мѣсту жительства Державины принадлежали къ приходу церкви бывшаго Дворянскаго полка (нынѣ Константиновскаго училища), что на Обу­ховскомъ (нынѣ Забалканскомъ) проспектѣ. По смѣрти мужа, Дарья Алексѣевна пожертвовала въ эту церковь 2400 рублей.

Молодыя дамы вышивали Гаврилѣ Романовичу кушаки, ко­торыми онъ подпоясывалъ свой халатъ. Дома, когда не было гостей, онъ обыкновенно носилъ шелковый шлафрокъ, подбитый бѣличьимъ мѣхомъ, и колпакъ. Въ этомъ костюмѣ описываютъ его молодые люди, оставившiе намъ свои воспоминанiя о немъ. Одинъ изъ посѣтившихъ его въ 1813 году (нѣкто Кузминскій) видѣлъ его въ халатѣ, опушенномъ соболями, во фланелевой плотно застегнутой фуфайкѣ; на шеѣ былъ у него бѣлый кисейный платокъ, а на головѣ бѣлый же вязаный колпакъ. Онъ давно былъ лысъ и, одѣвшись, являлся въ парикѣ съ мѣшкомь; выѣзжалъ во фракѣ, въ коротенькихъ панталонахъ и гусарскихъ сапожкахъ, надъ которыми видны были чулки.

Любопытныя подробности о бытѣ и привычкахъ Державина въ послѣдніе годы его жизни сообщили намъ пріѣзжавшіе на время въ Петербургъ: Жихаревъ, Панаевъ и С. Т. Аксаковъ.

С. П. Жихаревъ былъ внукъ тамбовскаго помѣщика, съ ко­торымъ Державинъ сблизился во время своего губернаторства въ тамошнемъ краю. Молодой Жихаревъ, воспитанный въ благого­вѣніи къ пѣвцу Фелицы, самъ мечталъ о славѣ поэта и, написавъ // 957

трагедiю «Артабанъ», хотѣлъ показать ее знаменитому писателю. Пріѣхавъ въ Петербургъ, въ концѣ 1806 года, онъ поспѣшилъ представиться ему, и 5-го декабря записалъ въ своемъ дневникѣ: «Былъ у Державина и до сихъ поръ не могу прiйти въ себя отъ сердечнаго восхiиценія. Съ именемъ Державина было соеди­нено въ моемъ понятiи все, что составляетъ достоинство чело­вѣка: вѣра въ Бога, честь, правда, любовь къ блiжнему, пре­данность къ государю и отечеству, высокiй талантъ и трудъ безкорыстный... И вотъ я увидѣлъ мужа,

 

«Кто, строя лиру,

Языкомъ сердца говорилъ»[1164].

 

Въ большомъ волненiи, съ трепетомъ и нетвердою поступью молодой человѣкъ, по указанiю дремавшаго въ прихожей лакея, поднялся но деревянной лѣстницѣ. Взойдя наверхъ, онъ остано­вился передъ стеклянною двѣрью, завѣшенной зеленою тафтою. Случившаяся тутъ прелестная дѣвушка лѣтъ 18-ти (старшая дочь Львова), видя его смущенiе, растворила передъ нимъ дверь. Онъ засталъ Державина за письменнымъ столомъ, стоявшимъ посрединѣ кабинета; поэтъ сидѣлъ въ описанномъ выше домаш­немъ костюмѣ; изъ-за пазухи его торчала головка бѣлой со­бачки.

Державинъ принялъ юношу очень радушно и тотчасъ пред­ложилъ ему свои услуги для опредѣленiя его въ службу, но тотъ, отвѣчалъ, что уже имѣетъ мѣсто, и объяснилъ безкорыстную цѣль своего посѣщенiя. Затѣмъ поэтъ, увидѣвъ у него подъ мышкой тетрадь и узнавъ, что это его сочиненiе, попросилъ прочесть отрывокъ изъ «Артабана». Прослушавъ чтеніе съ видимымъ удовольствiемъ, онъ выразилъ желанiе удержать на время рукопись. Предложенiя остаться обѣдать Жихаревъ не могъ принять, обѣщавъ быть въ другомъ домѣ. «Ну, такъ мило­сти просимъ послѣзавтра» , сказалъ поэтъ, «но у насъ это день невеселый: память по Н. А. Львовѣ». По назначенiю, Жихаревъ явился въ 3 часа. Домашнiе уже были собраны въ большой го- // 958

стиной, въ нижнемъ этажѣ, и сидѣли у камина; а самъ поэтъ, въ томъ же синемъ шелковомъ тулупѣ, но на этотъ разъ въ парикѣ, задумчиво расхаживалъ по комнатѣ и по временамъ гладилъ го­ловку собачки, которая высовывалась у него изъ-за пазухи. Онъ тотчасъ представилъ гостя Дарьѣ Алексѣевнѣ, а потомъ, обра­тившись къ племянницамъ, продолжалъ: «Вамъ рѣкомендовать его нечего: сами познакомитесь». И тутъ же съ большою жи­востью стал говорить объ «Артабанѣ»: «Читалъ я, братецъ твою трагедію и, признаюсь, оторваться отъ нея не могъ: ну, право, прѣкрасно! Да откуда у тебя талантъ такой? Все такъ громко, высоко; стихи такіе плавные и звучные, какіе рѣдко встрѣчалъ я даже у Шихматова». Жихаревъ отвѣчалъ, что съ малолѣтства напитанъ былъ чтеніемъ св. писанія и его сочине­нiй; что едва только выучился лепетать, какъ зналъ уже наизусть оду Богъ, Вельможу, Мой истуканъ, На смѣрть князя Мещерскаго, и что эти стихотворенія служили для него лучшимъ воспитательнымъ средствомъ. За обѣдомъ пріѣзжаго посадили возлѣ хозяйки, которая была къ нему чрезвычайно ласкова и просила посѣщать ихъ запросто, какъ родныхъ. Самъ Держа­винъ прималчивалъ; напротивъ, прелестныя племянницы его говорили много, умно и мило. Послѣ обѣда Гаврила Романовичъ сѣлъ въ кресла за двѣрью гостиной и тотчасъ же задремалъ. Жихаревъ спросилъ у Вѣры Николаевны, что это за собачка за пазухой у него. «Это воспоминаніе добраго дѣла», отвѣчала она». Къ Державину ходила по временамъ за пособіемъ одна бѣдная старушка съ этой собачкой на рукахъ. Однажды зимою бѣдняжка притащилась, окоченѣвшая отъ холода, и, получивъ обыкновенное пособіе, со слезами умоляла своего благодѣтеля взять себѣ эту собачку, которая всегда къ нему такъ ласкалась, какъ будто чувствовала доброе дѣло. Онъ согласился, но съ тѣмъ чтобы старушка по смѣрть получала отъ него свою пен­сію. Съ тѣхъ поръ собачка не оставляетъ своего господина ни на минуту, и если она у него не за пазухой, или не вмѣстѣ съ нимъ на диванѣ, то лаетъ, визжитъ и мечется по цѣлому дому. За пенсіею старушка уже не въ силахъ была приходить; Дер­жавинъ самъ заносилъ ей деньги всякій мѣсяцъ. // 959

«Покамѣстъ нашъ бардъ дремалъ въ своемъ креслѣ», про­должаетъ Жихаревъ, «я разсматривалъ извѣстный портретъ его, писанный Тончи[1165]. Какая идея! какъ написанъ и какое до сихъ поръ сходство! Мнѣ хотѣлось видѣть его бюстъ, изваян­ный Рашетомъ и такъ имъ прославленный въ стихотвореніи Мой истуканъ, но онъ, по желанію поэта, находился наверху, въ диванной его супруги. Еще при жизни Катерины Яковлевны, Державинъ писалъ о немъ:

 

«А ты, любезная супруга,

Межъ тѣмъ возьми сей истуканъ;

Спрячь для себя, родни и друга

Его въ серпяный твой диванъ» (I, 620).

 

«Проснувшись, Гаврила Романовичъ опять, между-прочимъ, повторилъ предложенiе дать мнѣ на всякiй случай рѣкомендательныя письма къ князю Лопухину и къ графу Румянцову и даже настоялъ на томъ, чтобы я къ нимъ представился. Князь Лопу­хинъ», сказалъ мнѣ Гаврила Романовичъ,—«человѣкъ стариннаго покроя и не тяготится принять и приласкать молодого человѣка, у котораго нѣтъ связей; да и Румянцовъ человѣкъ обходитель­ный и покровительствуетъ людямъ талантливымъ и ученымъ. Правду молвить, и всѣ - то они (разумѣя министровъ) большею частью люди добрые; вотъ хоть бы и графъ Петръ Васильичъ (Завадовскій), хотя и не можетъ до сихъ поръ забыть моего Беатуса[1166]. Да какъ быть!» Жихаревъ рѣшился воспользоваться рѣкомендацiями Державина и не имѣлъ причины раскаяться въ томъ: министры приняли его крайне радушно и безцеремонно. Позднѣе Державинъ представилъ своего молодого почитателя также Оленину и Козодавлеву.

11-го декабря Жихаревъ опять записалъ въ своемъ днев­никѣ: «Обѣдалъ у Гаврилы Романовича; это не человѣкъ, а во­площенная доброта; ходитъ себѣ; въ своемъ тулупѣ; съ Бибиш- // 960

кой[1167] за пазухой, насупившись и отвѣся губы, думая и мечтая, и, повидимому, не занимаясь ничѣмъ, что вокругъ его происходитъ. Но чуть его слуха коснется какая-нибудь несправедливость или оказанное кому претѣсненіе, или, напротивъ, какой–нибудь подвигъ человѣколюбiя и доброе дѣло, - тотчасъ колпакъ на бекрень, оживится, глаза засверкаютъ, и поэтъ превращается въ оратора, поборника правды, хотя, надо сказать, ораторство его не очень красноречиво, потому что онъ не достаточно владѣетъ собою: слишкомъ горячится, путается въ словахъ и голосъ имѣетъ довольно грубый, но со всѣмъ тѣмъ въ эти минуты онъ очень увлекателенъ и живописенъ. Кажется, мое чтеніе ему понравилось, потому что онъ заставлялъ меня читать нѣкоторыя прежнія свои стихотворенiя и слушалъ ихъ съ такимъ внима­нiемъ, какъ будто бы они были для него новостью и не его со­чиненiя. Меня поразило въ немъ то, что онъ не чувствовалъ на­стоящихъ красотъ въ своихъ стихотворенiяхъ, и ему нравились въ нихъ именно тѣ мѣста, которыя менѣе того заслуживали».

Нѣсколькими годами позднѣе посѣтилъ поэта молодой Панаевъ[1168], дальнiй родственникъ и землякъ его, въ то время еще студентъ. Давно бредилъ онъ стихами Державина и горелъ не­терпенiемъ увидѣть его. Собравшись въ Петербургъ, въ 1815 году, онъ получилъ отъ Казанскаго Общества любителей россiй­ской словесности порученiе выпросить у знаменитаго лирика

копiю съ его портрета и экземпляръ его сочиненій. «Копiю?» сказалъ Державинъ: «да вѣдь это денегъ стоитъ». — «Зато», воз­разилъ Панаевъ, «съ какою благодарностью приметъ Общество изображенiе великаго поэта, своего почетнаго члена! Да и гдѣ приличнее, какъ не тамъ, стоять вашему портрету?» - «Ну, хорошо.

Но съ котораго же списать копiю? Съ Тончiева, что // 961

меня внизу? Да онъ очень великъ, во весь рость». — «А съ того, что былъ на нынѣшней академической выставкѣ?» подхватилъ Панаевъ, разумѣя недавно сдѣланный художникомъ Васильев­скимъ портретъ его; но вдругъ заметилъ свою неловкость и за­молчалъ. — «Какъ это можно?» возразилъ Державинъ: «тамъ на­писанъ я въ колпакѣ и въ тулупѣ! Нѣтъ, лучше съ того, кото­рый въ Россійской академіи, писанный отличнымъ художникомъ Боровиковскимъ. Тамъ изображенъ я въ сенаторскомъ мундирѣ и въ лентѣ. Когда будетъ готовъ, я пришлю его къ тебѣ для отправленія, а сочиненія можешь, пожалуй, взять и теперь. Ихъ вышло четыре тома; пятый отпечатается лѣтомъ: его пошлемъ тогда особо». Въ этотъ разъ Панаевъ, при входѣ въ кабинетъ Державина, засталъ его сидящимъ у окна за малень­кимъ столикомъ, съ аспидною доскою, на которой онъ набрасы­валъ или исправлялъ стихи свои, и опять съ собачкою за пазу­хой. Такъ большею частію онъ заставалъ его и въ послѣдующія утреннія посѣщенія. Въ продолженіе же разговора о портретѣ они очутились на диванѣ, который имѣлъ особенное устройство: былъ гораздо шире и выше обыкновенныхъ, со ступеньками отъ полу и съ двумя по бокамъ шкапиками, верхнія доски которыхъ замѣняли собою столики. Въ этихъ шкапикахъ были ящики, гдѣ хранились рукописные труды поэта. Кликнувъ человѣка, онъ велѣлъ принести 4 тома своихъ сочиненій и, по просьбѣ Панаева сдѣлавъ на первомъ томѣ надпись, передалъ ихъ молодому человѣку[1169].

Это свиданіе происходило дней за пять до Рождества. Про­щаясь, любезный старецъ потребовалъ, чтобы Панаевъ, какъ родной, 25-го непремѣнно у него обѣдалъ, при чемъ обѣщалъ по­знакомить его и съ женою. При этихъ словахъ Панаевъ вспо­мнилъ, что когда онъ отъѣзжалъ въ Петербургъ, то дядя его выразилъ ему сомненіе, чтобы Дарья Алексѣевна приняла его такъ же благосклонно, какъ Гаврила Романовичъ: былъ слухъ, что // 962

она старалась отклонить мужа отъ казанскихъ родныхъ его и вообще отъ старыхъ друзей и окружала своими родственниками. Дѣйствительно, опасенiе это вполнѣ подтвердилось. Когда Пана­евъ явился къ Державинымъ въ день Рождества, хозяйка обо­шлась съ нимъ очень сухо. Въ этотъ разъ Державина трудно было узнать: онъ былъ въ коричневомъ фракѣ, съ двумя звѣздами, въ хорошо причесанномъ парикѣ. Гостей было человѣкъ тридцать, большею частью пожилыхъ. Въ числѣ ихъ особенное вниманiе своими разсказами и даромъ слова возбуждалъ Лабзинъ. О свят­кахъ молодой казанскiй прiезжiй былъ у Державина раза два на танцевальныхъ воскресныхъ вечерахъ; упоминая о нихъ, онъ опять жалуется на нелюбезность хозяйки. Въ эти два вечера, его наиболѣе занимали два предмета: во-первыхъ нежное обра­щенiе хозяина съ тогдашней красавицей Колтовскою, женщиной лѣтъ 35-ти, бойкою, умною: Гаврила Романовичъ почти не отхо­дилъ отъ нея и казался бодрѣе обыкновеннаго; во-вторыхъ — очаровательная грацiозность въ танцахъ меньшой племянницы Державиныхъ, Прасковьи Николаевны Львовой.

Во время пребыванiя Панаева въ Петербургѣ, 19-го марта 1816 года, праздновалась тамъ годовщина взятiя Парижа: въ этотъ день былъ великолепный парадъ на дворцовой площади. Столица была въ восторгѣ отъ давно невиданнаго зрѣлища. Дер­жавинъ написалъ сонетъ. Несмотря на несомнѣнное ослабленiе его таланта, всякiе новые стихи его обращали на себя общее вни­манiе: о нихъ говорили, ихъ переписывали и сообщали другъ другу въ спискахъ. Узнавъ объ этой поэтической новинкѣ, Панаевъ отпра­вился къ поэту. Это было въ воскресенье послѣ обедни. Онъ си­дѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, а отъ него полукругомъ пятеро гостей (въ томъ числѣ Ф. П. Львовъ и Н. Г. Политков­скiй, члены Бесѣды), критиковавшихъ какое-то стихотворенiе Жуковскаго. Когда Панаевъ, пользуясь минутою молчанiя, по­просилъ у хозяина вновь написанныхъ имъ стиховъ, чтобьы взять ихъ съ собою и списать, то онъ отвѣчалъ: «У меня только и есть одинъ экземпляръ; между тѣмъ прiезжаютъ, спрашиваютъ. Лучше

сядь сюда къ столу и спиши здѣсь».

Послѣднiй разъ Панаевъ былъ у него во вторникъ на Фоми- // 963

ной недѣлѣ и засталъ его въ кабинетѣ уже убирающимъ свои бу­маги для отъѣзда черезъ недѣлю на Званку. По приглашенiю Дер­жавина онъ принялся помогать ему. Увидѣвъ большую связку съ надписью: Трагедіи и оперы, онъ выразилъ свое удивленiе и спросилъ, играли ли ихъ на театрѣ. «Куда тебѣ?» отвѣчалъ поэтъ: «теперь играютъ только сочиненія кн. Шаховского, потому что онъ всѣмъ тамъ распоряжаетъ». При этомъ Державинъ предложилъ Панаеву взять на домъ для прочтенiя трагедію Василій Темный и оперу Эсфирь и возвратить ихъ въ слѣдующую суботу съ отзы­вомъ, какъ онѣ ему понравятся. Панаевъ, очень недовольный ими, нерѣшился итти къ Державину въ назначенный день, и ко­гда вечеромъ къ нему явился швейцаръ поэта звать его, то онъ притворился больнымъ и возвратилъ тетради черезъ посланнаго. Вскорѣ Державинъ дѣйствителйно уѣхалъ въ деревню, и Панаевъ болѣе не видалъ его.

Всѣхъ подробнѣе и живѣе описалъ свое знакомство съ на­шимъ поэтомъ покойный С. Т. Аксаковъ, сблизившiйся съ нимъ также незадолго до его смѣрти, въ началѣ 1816 г[1170]. Аксаковы считали себя сосѣдями Державина по оренбургскому имѣнію и были давно нѣсколько знакомы съ нимъ: младшій братъ Сергѣя Тимофеевича, подпрапорщикъ Измайловскаго полка, жившiй по­этому въ домѣ Гарновскаго, былъ уже прежде вхожъ къ нему. Наслышавшись отъ этого молодого человѣка объ искусномъ чте­нiи Сергѣя Тимофеевича, Державинъ нетерпѣливо желалъ познакомиться съ нимъ, чтобы заставить его читать вслухъ свои тра­гедiи. Когда этотъ, въ то время двадцатитрехлѣтній юноша, пріѣхалъ въ Петербургъ, то Гаврила Романовичъ не могъ дождаться его посѣщенія и часовъ въ 10 утра, на другой день по пріѣздѣ его, посылалъ за нимъ. Аксаковъ был однимъ изъ самыхъ вос­торженныхъ почитателей поэта, зналъ множество стиховъ его наизусть и потому считалъ знакомство съ нимъ счастливѣйшимъ событіемъ своей жизни. Въ величайшемъ волнеюи, съ робостью вступилъ онъ въ домъ его, но, разъ уже будучи тамъ, совер- // 964

шенно оправился. Изъ залы налѣво была двѣрь въ кабинетъ Державина; онъ благоговѣйно, но смѣло вошелъ въ это «святилище русской поэзіи». Гаврила Романовичъ сидѣлъ на знакомомъ уже намъ диванѣ съ аспидной доской и грифелемъ въ рукахъ. Встрѣча была съ обеихъ сторонъ сердечная. «Державинъ былъ довольно высокаго роста, довольно широкаго, но сухощаваго сложенiя; на немъ былъ колпакъ, остатки сѣдыхъ волосъ небрежно изъ подъ него висѣли; онъ былъ безъ галстука, въ шелковомъ зеленомъ шлафрокѣ, подпоясанъ такого же цвѣта шнуркомъ съ боль­шими кистями; на ногахъ у него были туфли; портретъ Тончи походилъ на оригиналъ какъ двѣ капли воды». Во время раз­говора объ интересныхъ для обоихъ предметахъ, объ оренбург­скомъ краѣ, о Казани, о гимназіт и университетѣ, молодой гость съ одушевленiемъ прочелъ нѣсколько стиховъ изъ пьесы Арфа, гдѣ поэтъ обращается къ Казани. Лицо Державина оживилось, глаза вспыхнули: «Вы хотите мнѣ что-нибудь прочесть», и въ гла­захъ его засветился тотъ святой огонь, который внушилъ ему многія безсмѣртныя строфы. Видя непритворное волненiе Акса­кова, онъ просилъ его успокоиться, а между тѣмъ всталъ и на­чалъ выдвигать ящики, которыхъ находилось множество по бо­камъ и надъ спинкой дивана. Вытащивъ двѣ листовыя тетради, переплетенныя въ зеленый сафьянъ: «Въ одной книгѣ мои ме­лочи», сказалъ онъ, «а объ другой поговоримъ послѣ. Вы что хо­тите мнѣ читать? Вѣрно оды Богъ, Фелицу или Видѣнiе мур­зы?» — Нѣтъ, отвѣчалъ Аксаковъ: ихъ читали вамъ многiе, осо­бенно актеръ Яковлевъ. Я желаю прочесть вамъ оду на смѣрть князя Мещерскаго и Водопадъ. — «А я хотѣлъ вамъ предложить прочесть мою трагедiю»… — Сердечно радъ, но позвольте мне начать этими двумя стихотворенiями.—«Извольте».—Я знаю на­изусть почти всѣ ваши стихи, но на всякiй случай желалъ бы имѣть въ рукахъ ваши сочиненiя; вѣрно они есть у васъ.— «Какъ не бьыь?» улыбнувшись сказалъ Державинъ: «какъ са­пожнику не имѣть шильевъ?» (сравненiе довольно странное, за­мечаетъ Аксаковъ), и онъ досталъ изъ ящика свои стихотворе­нiя, богато переплѣтенныя въ красный сафьянъ. Чтенiе оды

на смѣрть князя Мещерскаго произвело на самого поэта потря-

// 965

сающее впечатлѣніе: онъ обнялъ чтеца со слезами на глазахъ. «Я услышалъ себя въ первый разъ», сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанiя и сталъ хвалить чтенiе; но Аксаковъ скоро замѣтилъ, что у него что-то совсѣмъ другое на умѣ. Онъ понялъ, что дѣло шло о чтеніи трагедіи. «Скрѣпя сердце», говоритъ Аксаковъ, «я пожертвовалъ на этотъ разъ Водопадомъ, и хорошо сдѣлалъ: Державинъ сталъ бы слушать меня разсѣянно. Впослѣдствіи я нашелъ минуту, когда онъ свободно могъ устремить все свое вни­манiе на это чудное стихотворенiе, дико составленное, но бога­тое первокласными красотами: выраженiе этихъ красотъ было имъ тогда почувствовано вполнѣ». Разговоръ о чтеніи трагедiи привелъ къ тому, что Державинъ велѣлъ слугѣ собрать экзем­пляръ Ирода и Маріамны изъ печатныхъ листовъ, лежавшихъ большимъ тюкомъ въ нижнемъ ящикѣ того же дивана. Позваны были: жена Державина, племянница ея (Прасковья Николаевна Львова) и племянникъ, сынъ Капниста. Аксаковъ прочелъ всю трагедiю въ одинъ. присѣстъ почти безъ отдыховъ, и съ такою восторженностью, которая конечно можетъ быть объяснена не содержанiемъ трагедiи, а наэлектризованнымъ настроеніемъ читавшаго. Онъ сознается, что для него самого это чтенiе было психологическимъ, весьма замѣчательнымъ явленiемъ: «Чтенiе бьило въ то же время, мало сказать, невѣрно, несообразно съ характерами и словами дѣйствующихъ лицъ, но даже нелѣпо и безсмысленно. Я чувствовалъ это, хотя неясно, въ самое то время какъ читалъ. Тѣмъ не менѣе чтенiе и на другихъ и на меня произвело магическое слѣдствіе. Можно себѣ представить, что было съ Державинымъ: онъ рѣшительно былъ похожъ на человѣка, одержимаго корчами. Всѣ мои сердечныя ноты, каждый переходъ изъ тона въ тонъ, каждый одушевленный звукъ—перечувствовала его воспрiимчивая, страстная душа! Онъ не могъ сидѣть, часто вскакивалъ, руки его дѣлали безпрестанные жесты, голова, все тѣло было въ движенiи. Восхищеніямъ, восторженнымъ похва­ламъ, объятiямъ не было конца, а моему счастiю не было мѣры. Державинъ черезъ нѣсколько минутъ схватился за аспидную доску и сталъ писать грифелемъ. Всѣ присутствовавшiе кромѣ меня вышли. Державинъ писалъ стихи на мое чтенiе. Торопливо пи-

// 966

сала его дрожащая рука и безпрестанно стирала написанное. Наконецъ Гаврила Романовичъ взялъ читанную мною трагедію и на первомъ листѣ вверху заглавія написалъ четыре стиха». Впослѣдствіи книга эта какъ-то затерялась, и Аксаковъ помнилъ только, что стихи оканчивались словами: «Себя услышалъ въ первый разъ», тѣми самыми, которыя вырвались у него послѣ чтенія оды на смѣрть Мещерскаго.

Естественно, что послѣ этого молодой Аксаковъ сдѣлался частымъ и любимымъ гостемъ пѣвца Фелицы. Чего не перечиталъ онъ Державину: и переведенную поэтомъ Федру Расина, и собственныя его трагедіи — Евпраксію, Темнаго, Атабалибо, и сверхъ того двѣ большія тетради въ листъ разныхъ мелкихъ его стихотвореній, состоявшихъ изъ басенъ, картинъ, нравственныхъ изреченій, надписей, эпитафій, эпиграммъ, мадригаловъ и проч[1171].  «Въ этой громадѣ стиховъ, лишенныхъ иногда всякаго достоин- // 967

ства (рѣчь идетъ о драматическихъ сочиненѣяхъ), изредка встрѣчались стихи очень сильные и блестящѣе лиризмомъ, впрочемъ по большой части несвойственные лицу ихъ произносившему. Въ мелкихъ стихотворенiяхъ также изрѣдка мелькалъ, можетъ- быть не строго верный, но оригинальный взглядъ и, если не цѣльный, то односторонне-живой и поэтическiй образъ. Волканъ потухалъ но между грудами камней, угля и пепла мелькали иногда светлыя искры прежняго огня. Дарованiя драматическаго Державинъ ре­шительно не имѣлъ; у него не было разговора,—все была пѣснь; но увы! онъ думалъ, что его имѣетъ; часто онъ говорилъ мнѣ съ неуваженiемъ о своихъ одахъ, и жалѣлъ, что въ самомъ на­чалѣ литературнаго своего поприща не посвятилъ себя исклю­чительно трагедiи и вообще драмѣ».

Бывая у Державина, Аксаковъ почти всякiй разъ упрашивалъ его выслушать что-нибудь изъ его прежнихъ стиховъ, на что онъ не всегда охотно соглашался. По окончанiи чтенiя онъ обыкновенно съ улыбкой говаривалъ: «Ну да, это не дурно, есть огонь, да вѣдь все пустяки; все это такъ, около себя, и важнаго значенiя для потомства не имѣетъ: все это скоро забудутъ; но мои трагедiи, но мои антологическія пьесы будутъ оцѣнены и будуть жить». Эротическія стихотворенiя Державина, какъ уже было показано, также не нравились Аксакову[1172].

Эти чтенiя кончились тѣмъ, что Державинъ отъ излишняго напряженiя нервовъ прихворнулъ и Дарья Алексѣевна вынуждена была тайно отъ мужа просить Аксакова прекратить на время свои посѣщенiя, что впрочемъ было исполнено ею очень деликатно. По этому поводу было много шутокъ и смѣха въ домѣ Гарновскаго, гдѣ Аксаковъ былъ знакомъ почти со всѣми офицерами, и въ род­ственномъ кругу Державина. Говорили, что прiѣзжiй зачиталъ старика и самъ зачитался и что оба принуждены были не шутя лѣчиться. Молва подхватила это простое событiе и распустила по городу съ обычными украшенiями. Разсказывали, что какой-то пріѣзжій сумасшедшiй декламаторъ и сочинитель едва не умо- // 968

рилъ старика Державина чтеніемъ своихъ сочиненiй и что нако­нецъ принуждены были чрезъ полицiю вывѣсти этого чтеца со­чинителя изъ дома Державина и отдать на излѣченіе частному лѣкарю. Когда Державинъ поправился, Аксаковъ опять сталъ посе­щать его, но уже болѣе не читали. О чтеніи его въ тотъ памят­ный вечеръ, когда напрасное ожиданіе Карамзина такъ взволно­вало поэта, было уже говорено. Прибавимъ только, что при этомъ случаѣ Аксаковъ упоминаетъ о холодности, которую онъ въ послѣднее время, подобно Панаеву, постоянно испытывалъ со сто­роны Дарьи Алексѣевны.

19-го марта должно было происходить одно изъ торжествен­ныхъ засѣданій Бесѣды. Желая, чтобы и Аксаковъ въ этотъ ве­черъ прочелъ что-нибудь, Державинъ назначилъ ему для этого разсказъ изъ трагедіи Атабалибо и стихотвореніе «Развалины Греціи», Аркадія Родзянки, молодого человѣка, служившаго въ лейбъ-егерскомъ полку. Аксаковъ согласился, но по стеченію обстоя­тельствъ долженъ былъ, за нѣсколько дней до собранія Бесѣды, уѣхать въ Москву. Наканунѣ своего отъѣзда онъ провелъ вечеръ наединѣ съ Державинымъ и, вспоминая о томъ, говоритъ: «Сколь­ко простосердечія, теплоты, живости и благодушiя сохранялось еще въ этомъ 7 3-лѣтнемъ старцѣ, въ этомъ геніальномъ талантѣ! Много добрыхъ совѣтовъ сказалъ онъ мнѣ на прощанье, искрен­но благодарилъ, много предсказывалъ мнѣ въ будущемъ… Са­мый послѣдній совѣтъ состоялъ въ слѣдующемъ: Не переводите, а пишите свое, что въ голову войдетъ; въ молодости переводить вредно: сейчасъ заразишься подражательностію; въ старости переводите, сколько угодно».

Вниманія заслуживаетъ общее сужденіе Аксакова о личности Державина. «Благородный и прямой характеръ Державина был такъ открытъ, такъ опредѣленъ, такъ извѣстенъ, что въ немъ никто не ошибался. Можно представить себѣ, что въ молодости его горячность и вспыльчивость были еще сильнѣе и что живость вовлекала его часто въ опрометчивыя рѣчи и неосторожные по­ступки. Сколько я могъ замѣтить, онъ не научился еще, несмо­тря на всю свою опытность, владѣть своими чувствами и скрывать отъ другихъ сердечное волненіе. Нетерпѣливость, какъ мнѣ // 969

кажется, была главнымъ свойствомъ его нрава, и я думаю, что она много надѣлала ему непріятныхъ хлопотъ въ житейскомъ быту и даже мѣшала вырабатывать гладкость и правильность языка въ стихахъ»[1173].

Къ молодымъ начинающимъ писателямъ Державинъ вообще относился очень снисходительно, готовъ былъ поощрять всякій трудъ и часто видѣлъ дарованiе тамъ, гдѣ его вовсе не было. Этимъ объясняется, почему въ числѣ лицъ, которыя въ послѣдніе годы его жизни имѣли легкiй къ нему доступъ и находили у него самый радушный прiемъ, мы встрѣчаемъ такихъ литерато­ровъ, какъ Станевичъ, Павелъ Львовъ, Борисъ Федоровъ и др.

Въ 1815 году онъ отдалъ въ печать рукопись V тома своихъ стихотвореній, въ который вошла часть того, что было имъ написано послѣ изданiя первыхъ четырехъ томовъ. Печатаніе происходило подъ надзоромъ секретаря Россійской академіи, П. И. Соколова. Вышелъ этотъ томъ въ маѣ того же года, т.е. только мѣсяца за полтора до кончины поэта. Тогда же Соко­ловъ, по его порученiе, приступилъ къ изданiю VI тома, который долженъ былъ заключать въ себѣ его драматическія сочиненія и начинался трагедіей Иродъ и Маріамна. Но V томъ рас­ходился такъ туго (частью можетъ-быть отъ глухой поры, въ которую онъ былъ выпущенъ), что Державинъ за недѣлю до сво­ей смѣрти писалъ С. В. Капнисту: «Лучше нѣсколько повременить печатаніемъ тѣхъ драмъ, а о продажѣ V-й части еще сдѣлать публикацiю въ газетахъ, и когда станутъ покупать, тогда и приступить къ печатанiю новыхъ пьесъ. Видно, что послѣдняя часть худо нравится, что такъ мало расходится. Я это предвѣщалъ, зная что мало вкусу имѣетъ публика для такого рода книгъ»[1174]. Между тѣмъ Евгенiй, получивъ присланный ему поэтомъ V-й томъ, вьгражалъ сожалѣніе, что не находилъ въ немъ «мно­гихъ ему знакомыхъ стихотворенiй и прѣкраснаго опыта о лири­ческой поэзіи»[1175]. // 970

Незадолго до того Державинъ возвратился къ мысли, много разъ его занимавшей, сдѣлать роскошное иллюстрированное изданіе своихъ сочиненій, къ которому рисунки въ его рукописяхъ давно были готовы. Послѣ неудачныхъ попытокъ найти къ тому гра­вёровъ за границей, онъ рѣшился обратиться къ извѣстному уже въ то время русскому художнику Н. И. Уткину, и въ началѣ 1816 года пригласилъ его къ себе. Въ продолженіе перегово­ровъ по этому предмету Уткинъ однажды обѣдалъ у Державина. Послѣ супа поэтъ удалился въ свой кабинетъ, где Уткинъ, по окончаніи обѣда, и засталъ его раскладывающимъ пасіансъ, по обыкновенію въ халатѣ, съ собачкой за пазухой. Пока они разсматривали рисунки въ тетрадяхъ его и толковали о задачѣ художника, Дарья Алексѣевна подходила къ дверямъ и заглядывала въ кабинетъ, какъ будто съ темъ чтобы удержать мужа отъ ка­кой-нибудь невыгодной сдѣлки. Однакожъ на этотъ разъ совеща­нiе кончилось только тѣмъ, что Уткинъ обѣщалъ составить смѣту издержекъ и занести ее лично, когда она будетъ готова. Но между тѣмъ Державинъ успѣлъ уѣхать въ Званку и Уткинъ отправилъ ему свою смѣту по почтѣ. Всѣхъ виньетокъ предполагалось 515 большихъ и малыхъ; цена за каждую перваго раз­ряда назначалась во 100 руб., второго—въ 50 руб.; вся сумма составляла 39,000 руб. Случившаяся вскорѣ смѣрть Державина разстроила это предпрiятiе[1176].

 

11. ЭКЗАМЕНЪ ВЪ ЦАРСКОСЕЛЬСКОМЪ ЛИЦЕѢ.

Въ послѣдніе годы жизни Державинъ, какъ высокопоста­вленное лицо и литературная знаменитость, часто приглашаемъ былъ на разные торжественные случаи. Въ бумагахъ его оста­лись печатныя приглашенiя за нѣсколько лѣтъ на вьипускньiе экзамены въ губернскую гимназiю; а въ началѣ 1815 года онъ получилъ изъ Царскосельскаго лицея такое же приглашенiе при­сутствовать на публичномъ испытанiи воспитанниковъ, перехо­дившихъ изъ младшаго курса въ старшiй. Это были тѣ мо­- //  971

одые люди, которые поступили въ это заведеніе при откры­тіи его 19-го октября 1811 г. и изъ которыхъ многiе прiобрели впослѣдствіи всеобщую извѣстность, а нѣкоторые и громкую славу. Въ спискѣ 28 юношей были между-прочимъ еще ничего не говорившiя имена: Вальховскаго, кн. Горчакова, Дель­вига, Илличевскаго, барона Корфа, Кюхельбекера, Матюшкина, Пущина и др. Не называемъ Пушкина, такъ какъ онъ уже обра­тилъ на себя вниманiе и внѣ стѣнъ лицея. Первый дирѣкторъ этого заведенiя, Малиновскiй, умѣръ около года передъ тѣмъ, и преемника ему еще не было назначено. Шелъ такъ называе­мый въ лѣтописяхъ лицея перiодъ междуцарствiя; управленiе училищемъ ввѣрено было инспектору его по учебной части Фро­лову подъ главнымъ наблюденiемъ директора лицейскаго пансiо­на Гауэншильда[1177]. Для помянутаго переходнаго экзамена назначе­но было два дня: 4-е и 8-е января, и въ разосланной предвари­тельно печатной программѣ предметы испытанiя были распре­дѣлены слѣдующимъ образомъ: на 1-й день — законъ Божiй, логика, географiя, исторiя, нѣмецкій языкъ и нравоученiе, а на 2-й—латынь, французскiй языкъ, математика, физика и «россiй­скiй языкъ», поставленный послѣднимъ конечно въ томъ сообра­женiи, что экзаменъ но этому предмету обѣщалъ быть самымъ интереснымъ и блестяицимъ[1178]. Подробная программа всѣхъ испы­танiй оканчивалась заявленiемъ, что воспитанники могутъ быть спрашиваемы и посѣтителями. «Въ заключенiе (сказано въ ней) показаны будутъ опыты воспитанниковъ въ рисованiи, чистопи­санiи, фехтованiи и танцованіи». Спецiальную программу экза­мена изъ русскаго языка составляли:

 

            1) Разные роды слоговъ и украшенiе рѣчи.

            2) Краткая литература краснорѣчія въ Россіи.

3) Славянская грамматика.

            4) Чтенiе собственныхъ сочиненiй.

 

Для этого-то экзамена преимущественно и отправился Дер- // 972

жавинъ 8-го января въ Царское Село. Конечно онъ не могъ не знать о необыкновенномъ талантѣ Пушкина, уже являвшагося въ печати, и хотѣлъ послушать геніальнаго юношу. Въ исторіи рус­ской литературы навсегда останется достопамятнымъ день, когда славнѣйшiй изъ отживавшихъ представителей поэзіи встретился съ новымъ, еще болѣе яркимъ свѣтиломъ ея. Пушкинъ самъ и описалъ для потомства эту незабвенную встрѣчу. Вотъ его слова, которыя должны найти мѣсто въ бiографiи обоихъ писателей: «Державина видѣлъ я только однажды въ жизни, но никогда того не забуду. Это было въ 1815 году, на публичномъ экзаменѣ въ лицеѣ. Какъ узнали мы, что Державинъ будетъ къ намъ, все мы взволновались. Дельвигъ вышелъ на лѣсницу, чтобъ дождаться его и поцѣловать руку, написавшую Водопадъ[1179]. Дер­жавинъ пріѣхалъ. Онъ вошелъ въ сени, и Дельвигъ услышалъ, какъ онъ спросилъ у швейцара: гдѣ, братецъ, здѣсь вытти? Этотъ прозаическiй вопросъ разочаровалъ Дельвига, который отмѣнилъ свое намѣренiе и возвратился въ залу. Дѣльвигъ это разсказывалъ мнѣ съ удивительнымъ простодушiемъ и веселостію. Державинъ былъ очень старъ. Онъ былъ въ мундирѣ и въ плисовыхъ сапогахъ. Экзаменъ нашъ очень его утомилъ: онъ си­дѣлъ поджавши голову рукою; лицо его было безсмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Портретъ его (гдѣ представленъ онъ въ колпакѣ и халатѣ)[1180] очень похожъ. Онъ дремалъ до тѣхъ поръ, пока не начался экзаменъ русской словесности. Тутъ онъ ожи­вился: глаза заблистали, онъ преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Державинъ слушалъ съ живостью необыкновенной. На­конецъ вызвали меня. Я прочелъ мои Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ, стоя въ двухъ шагахъ отъ Державина. Я не въ силахъ описать состоянiя души моей: когда дошелъ я до стиха, где упоминаю имя Державина, голосъ мой отроческiй зазвенѣлъ, а сердце забилось упоительнымъ восторгомъ... Не помню, какъ

// 973

я кончилъ свое чтеніе; не помню, куда убѣжалъ. Державинъ былъ въ восхищенiи: онъ меня требовалъ, хотѣлъ меня об­нять… Меня искали, но не нашли».

Въ одной изъ тетрадей, содержащихъ рукописныя сочиненія и брошюры, которыя подносились Державину, нашелся между-прочимъ тщательно написанный рукою самого Пушкина списокъ этого стихотворенiя, конечно тотъ самый, который представленъ былъ ветерану русской поэзіи на лицейскомъ экзаменѣ. Замѣтимъ, что оно рѣзко отличается отъ другихъ произведенiй Пушкина своимъ торжественнымъ тономъ и вообще прiемами ломоносовской оды; нѣкоторыя мѣста отзываются явнымъ подражанiемъ Держа­вину; слова къ нему относящiяся читаются въ концѣ 8-ой строфы:

 

«О громкiй вѣкъ военныхъ споровъ,

Свидѣтель славы Россiянъ!

Ты видѣлъ, какъ Орловъ, Румянцовъ и Суворовъ,

Потомки грозные Славянъ,

Перуномъ Зевсовымъ побѣду похищали.

Ихъ смѣлымъ подвигамъ, страшась, дивился миръ;

Державинъ и Петровъ героямъ пѣснь бряцали

Струнами громозвучныхъ лиръ».

Это чтенiе бьило конечно торжествомъ и для лицейскаго про­фессора Галича, который въ то время замѣнялъ больного Кошанскаго и «заставилъ»[1181] Пушкина написать къ экзамену «Воспоминанiя въ Царскомъ Селѣ». На Державина произвело оно сильное впечатлѣнiе: онъ вполнѣ оцѣнилъ талантъ Пуш­кина и понялъ, чего можно ожидать отъ него въ будущемъ. Въ самый день экзамена былъ большой обѣдъ у министра народнаго просвѣщенія, графа А. К. Разумовскаго. Тутъ въ числѣ гостей были между-прочимъ отецъ поэта и Державинъ. За столомъ хозяинъ-вельможа, обращаясь къ Сергѣю Львовичу, замѣтилъ: «Я бы желалъ однакожъ образовать сына вашего къ прозѣ». — «Ваше сiятельство», съ пророческимъ жаромъ возразил Державинъ, «оставьте его поэтомъ». При первомъ свиданiи съ // 974

Аксаковымъ онъ вспомниъ даровитаго юношу. «Мое время про­шло», сказалъ онъ: «теперь ваше время. Теперь многіе пишутъ славные стихи, таюе гладкіе, что относительно версификаціи ужъ ничего не остается желать. Скоро явится свѣту второй Держа­винъ: это Пушкинъ, который уже въ лицеѣ перещеголялъ всѣхъ писателей»[1182].

Пушкинъ и въ стихахъ своихъ два раза вспомнилъ о сценѣ на лицейскомъ экзаменѣ. Въ годъ выпуска изъ лицея (1817, слѣдовательно уже по смѣрти Державина) онъ въ посланіи къ Жу­ковскому говорилъ:

 

«И славный старецъ нашъ, царей пѣвецъ избранный,

Крылатымъ Генiемъ и Грацiей вѣнчанный,

Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой

И счастье мнѣ предрѣкъ, незнаемое мной».

 

Потомъ, въ началѣ VIII-й главы Евгенія Онѣгина (декабрь 1829 г.), возвращаясь въ воображенiи къ своей юности, онъ сказалъ:

 

«И светъ ее (т. е. его музу) съ улыбкой встрѣтилъ:

Успѣхъ насъ первый окрылилъ:

Старикъ Державинъ насъ замѣтилъ

И, въ гробъ сходя, благословилъ»[1183].

 

Вообще Пушкинъ до конца жизни не переставалъ уважать талантъ и память знаменитаго лирика. Только однажды (1825 г.) онъ, очевидно утомленный предпринятымъ трудомъ перечи­тать его, въ письмѣ къ Дѣльвигу произнесъ строгiй о немъ приговоръ: «По твоемъ отъѣздѣ перечелъ я Державина все­го— и вотъ мое окончательное мнѣнiе. Этотъ чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка (вотъ почему онъ ниже Ломоносова). Онъ не имѣлъ понятія ни о слоге, ни о гармо­нiи, ни даже о правилахъ стихосложенiя: вотъ почему онъ и долженъ бѣсить всякое разборчивое ухо. Онъ не только не вы­держиваетъ оды, но не можетъ выдержать и строфы (исключая чего – знаешь). Что же въ немъ? Мысли, картины и движенія // 975

истинно-поэтическія. Читая его, кажется, читаешь дурной, воль­ный переводъ съ какого-то чудеснаго подлинника. Ей Богу, его генiй думалъ по-татарски, а русской грамоты не зналъ за недо­сугомъ. Державинъ, со временемъ переведенный, изумитъ Европу, а мы изъ гордости народной не скажемъ всего, что мы знаемъ объ немъ (не говоря ужъ о его министерствѣ). У Державина должно сохранить будетъ одъ восемь, да нѣсколько отрывковъ, а прочее сжечь. Генiй его можно сравнить съ генiемъ Суворова: жаль, что нашъ поэтъ слишкомъ часто кричалъ пѣтухомъ»[1184].

Замѣтимъ, что въ этомъ отзывѣ осуждается исключительно внѣшняя сторона поэзiи Державина. Пушкинъ внолнѣ оставляетъ за нимъ достоинство содержанiя и судитъ только съ эстетиче­ской точки зрѣнія. Нѣтъ сомнѣнія, что еслибъ ему пришлось говорить о Державинѣ не въ дружескомъ письмѣ, а для печати, то онъ отозвался бы обстоятельнѣе и принялъ бы во вниманiе историческое значенiе произведенiй нашего поэта. Пушкинъ очень хорошо понималъ, что оцѣнка старыхъ писателей не можетъ быть вѣрною, если упускать изъ виду эту сторону. Въ томъ же году, когда писано приведенное письмо, онъ высказалъ о Ломо­носовѣ мнѣніе, которое съ полною справедливостію можетъ быть отнесено и къ Державину: «Странно жаловаться, что свѣтскіе люди не читаютъ Ломоносова, и требовать, чтобъ человѣкъ, умѣршiй семдесятъ лѣтъ тому назадъ, оставался и нынѣ любим­цемъ публики». Ясно сознавая недостатки поэзіи Державина, онъ однакожъ высоко ставилъ его, какъ видно изъ разныхъ отзывовъ, произнесенныхъ имъ около того же времени вмѣстѣ съ жалобами на печальное положеніе нашей критики. Такъ въ замѣчаніяхъ на обзоръ русской литературы въ Полярной звѣздѣ 1825 г. онъ го­воритъ: «Кумиръ Державина[1185],  ¼ золотой, ¾ свинцовый, донынѣ еще не оцѣненъ. Ода къ Фелицѣ стоитъ на ряду съ Вельможей,

ода Богъ съ одой на смѣрть Мещерскаго, ода къ Зубову недавно открыта (?)... Мы не имѣемъ ни единаго комментарiя, ни единой критической книги. Мы не знаемъ, что такое Крыловъ, Крыловъ, // 976

который стоитъ выше Лафонтена, какъ Державинъ выше Ж. Б. Руссо». На вопросъ Бестужева: «отчего у насъ нѣтъ ге­нiевъ и мало талантовъ»? Пушкинъ отвечаетъ: «во-первыхъ у насъ Державинъ и Крыловъ; во-вторыхъ, где же бываетъ много талантовъ?»[1186] Наконецъ, по поводу отзывовъ о Графѣ Нулинѣ въ 1829 году, поэтъ, ссылаясь на Анакреонтическія оды Державина, назвалъ его великимъ (см. выше стр. 758). Вотъ еще одинъ, болѣе раннiй о немъ отзывъ Пушкина:

 

«Державинъ, бичъ вельможъ, при звукѣ грозной лиры

 Ихъ горделивые разоблачилъ кумиры»[1187].

 

12. ЧЕРТЫ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ ВЪ ЗВАНКѢ.

 

Во II томѣ нашего изданiя сочиненій Державина, къ стихо­творенiю Жизнь Званская (стр. 632) приложенъ рисунокъ, изоб­ражающiй видъ тамошней усадьбы съ Волхова.

Въ 1863 году, посетивъ Званку, мы сказали въ статьѣ, ко­торая тогда же была напечатана[1188]: «Плывя по Волхову, вы тщетно стали бы искать на возвышенномъ его берегу жилище поэта, двухъэтажный домъ съ мезаниномъ (представленный на помя­нутомъ рисункѣ). Берега Волхова отъ самаго Новгорода во­обще низки и ровны; но здѣсь земля подымается довольно длиннымъ овальнымъ холмомъ. Посрединѣ его возвышалась усадьба: передъ фасадомъ ея, обращеннымъ къ рѣкѣ, находился балконъ на столбахъ, съ каменною лѣсницей, передъ которою билъ фон­танъ; снизу по уступамъ холма былъ устроенъ покойный всходъ. Теперь ничего этого уже нѣтъ; видны только остатки крыльца, на мѣстѣ же самаго дома лежатъ разбросанные кирпичи и сло­жена груда камней. Рано исполнилось предвѣщанiе поэта, вы­раженное имъ въ названномъ стихотворенiи:

 

«Разрушится сей домъ, заглохнетъ боръ и садъ». // 977

 

«Зато не оправдался слѣдующш за этимъ стихъ:

 

«Не воспомянется нигдѣ и имя Званки».

 

Оно извѣстно всякому образованному Русскому.

 

«Влѣво отъ дома (если стоять передъ нимъ, лицомъ къ рѣкѣ) былъ садъ, теперь совершенно заросшiй: только на стоящемъ отдѣльно крутомъ холмѣ видны деревянные столбы находившейся тутъ бесѣдки, около которой еще и теперь особенно густо ра­стетъ зелень съ одичалыми цвѣтами. Здѣсь поэтъ любилъ сидѣть и обдумывать новыя стихотворенiя; здѣсь, любуясь Волховомъ, онъ заставлялъ его говорить:

«Я мирный гражданинъ, торговый» и т. д.[1189]

«Уцѣлѣли только немногія строенія: баня, где отводилось ино­гда помѣщеніе ѣкоторымъ изъ гостей, съезжавшихся на Званку; каретный сарай и часовня. Стоявшая внизу, вправо отъ усадьбы, ткацкая, гдѣ приготовлялись сукна и полотна, совершенно ис­чезла. Но сзади мѣста, где былъ господскій домъ, виденъ теперь навѣсъ, подъ которымъ сложены разобранныя бревна и доски его; тамъ же стоять два каменные небѣленые Флигеля, построенные, по смѣрти Державина, его вдовою для келій предполагавшагося монастыря. Все здѣсь тихо, пустынно, мрачно; а было время, когда въ этихъ мѣстахъ кипѣла жизнь привольная и шумная».

Бытъ и хозяйство Званки, несмотря на извѣстную расчетли­вость Дарьи Алексеевны, были устроены на широкую ногу; домъ и садъ часто оглашались веселымъ говоромъ многочисленнаго общества, громомъ домашней музыки и даже пушекъ[1190]. Къ такимъ-то днямъ относится то, что поэтъ говорить о своей усадьбѣ:

«Стеклъ заревомъ горитъ мой храмовидный домъ,

На гору желтый всходъ межъ розъ осіявая,

Гдѣ встрѣчу водометъ шумитъ лучей дождемъ,

Звучитъ музыка духовая. // 978

 

«Изъ жерлъ чугунныхъ громъ по праздникамъ реветъ;

Подъ звѣздной молнiей, подъ свѣтлыми древами

Толпа крестьянъ, ихъ женъ вино и пиво пьетъ,

Поетъ и пляшетъ подъ гудками».

 

или описываемый имъ тутъ же обѣдъ, состоявшій изъ блюдъ, ко­торыя —

 

«Прѣкрасны потому, что взоръ манятъ мой, вкусъ,

Но не обилiемъ иль чуждыхъ странъ приправой,

А что опрятно все и представляетъ Русь:

Припасъ домашнiй, свѣжій, здравой.

«Когда же мы донскихъ и крымскихъ кубки винъ,

И липца, воронка и чернопѣнна пива

Запустимъ нѣсколько въ румяный лобъ хмелинъ, —

Бесѣда за сластьми шутлива.

«Но молча вдругъ встаемъ: бьетъ, искрами горя,

Древъ русскихъ сладкiй сокъ до подвѣнечныхъ бревенъ:

За здравье съ громомъ пьемъ любезнаго Царя,

Царицъ, царевичей, царевенъ.

«Тутъ коФе два глотка; схрапну минутъ пятокъ;

Тамъ въ шахматы, въ шары иль изъ лука стрѣлами,

Пернатый къ потолку лаптой мечу летокъ

И тѣшусь разными играми»[1191].

 

Но въ обыкновенные дни—

 

«Возможно ли сравнять что съ вольностью златой,

Съ уединенiемъ и тишиной на Званкѣ?»

Поэтъ тутъ же описываетъ намъ, какъ онъ проводитъ одинъ изъ такихъ дней то въ полѣ, то въ «свѣтлицѣ», гдѣ онъ, читая Вѣстникъ Европы или газеты, дивится подвигамъ русской армiи; куда приходитъ къ нему врачъ сельской больницы;

 

«Гдѣ также иногда по палкамъ, по костямъ,

Усастый староста, иль скопидомъ брюхатый

// 979

Даютъ отчетъ казнѣ и хлѣбу и вещамъ

Съ улыбкой часто плутоватой» — и т.д.

 

Это стихотворенiе до мельчайшихъ подробностей предста­вляетъ вѣрный и точный очеркъ жизни Державина въ деревнѣ. Многія черты его подтверждаются какъ сохраняющимися тамъ до сихъ поръ въ средѣ сельскихъ жителей преданіями, такъ и записками, которыя вела въ Званкѣ молодая племянница его, Праск. Ник. Львова. Такъ 14 августа 1811 года она записала: «Поутру, послѣ завтрака, дядя мой обыкновенно уходитъ въ свой кабинетъ, гдѣ собирается множество дѣтей, которымъ онъ раз­даетъ по буднямъ крендѣли, а по воскресеньямъ пряники. И тутъ, какъ во всемъ, онъ любить соблюдать строжайшую справедливость. Если случится, что которому-нибудь изъ мальчиковъ не­достанетъ кренделя, дядя посылаетъ искать его по всему дому и успокоится не прежде, какъ когда всѣмъ достанется поровну. Тогда они расходятся довольные, съ тѣмъ чтобъ воротиться на другой день. Я часто присутствую при этомъ дѣлежѣ и любуюсь почтеннымъ лицомъ дядюшки; въ каждомъ словѣ его отражается ангельская доброта. Иногда онъ беретъ на себя роль судьи, выслушиваетъ жалобы ребятъ другъ на друга и при себѣ заста­вляетъ ихъ мириться». Немногіе крестьяне, еще помнившiе его, говорили намъ, что онъ былъ для нихъ истиннымъ отцомъ: бед­нымъ покупалъ лошадей, коровъ, давалъ хлѣбъ и строилъ избы. Въ послѣднiе годы жизни онъ вставалъ часовъ въ 6 утра, выхо­дилъ на крыльцо, гдѣ его каждое утро ожидали до тридцати маль­чиковъ и дѣвочекъ, садился среди ихъ, заставлялъ читать молитвьи и раздавалъ имъ гостинцы. Часовъ въ 11 уходилъ онъ въ каби­нетъ или въ упомянутую бесѣдку (на холмѣ) и занимался, съ не­большими перерывами, всю остальную часть дня, нередко подъ звуки игравшей въ саду музыки[1192], или хора пѣвчихъ изъ своихъ крестьянъ. Въ праздничные дни поселяне и поселянки собирались около барскаго дома, составляли хороводы и веселились до поздняго вечера. Изъ своихъ рукъ поэтъ потчевалъ мужичковъ водкою, // 980

бабамъ и дѣвушкамъ раздавалъ ленты, платки и лакомства. Когда въ саду поспѣвали яблоки, то почти каждый праздникъ, въ заклю­ченiе гулянья, выносили наполненные ими мѣшки, высыпали яб­локи подъ гору и крестьяне съ шумомъ бросались подбирать ихъ. Хозяйствомъ Державинъ вовсе не занимался и, прогуливаясь въ полѣ, не обращалъ никакого вниманiя на работы, тогда какъ появленiе колоссальнаго образа Дарьи Алексѣевны уже издали выводило лѣнивыхъ изъ бездѣйствія.

Отношенiя между супругами были вообще дружелюбныя, но у Гаврилы Романовича были двѣ слабости, дававшія иногда по­водъ къ размолвкамъ: это была во-первыхъ его слабость къ прекрасному полу, возбуждавшая ревность въ Дарьѣ Алексѣевнѣ, а во-вторыхъ его неумѣренность въ пищѣ.

За аппетитомъ мужа Дарья Алексѣевна зорко слѣдила и часто безъ церемонiи конфисковала у него то или другое кушанье. Од­нажды она не положила ему рыбы въ уху, и раздосадованный этимъ Гаврила Романовичъ, вставъ тотчасъ изъ-за стола, отпра­вился въ кабинетъ раскладывать пасіансъ. Въ доказательство его добродушiя разсказываютъ, что когда послѣ обѣда жена, придя къ нему съ другими домашними, стала уговаривать его не сер­диться, то онъ, совершенно успокоенный, спросилъ: «за что?» и прибавилъ, что давно забылъ причину неудовольствiя.

Когда не было гостей, столъ у Державина былъ простой, но вообще сытный. Плодовъ, которые подавались въ видѣ десерта, онъ самъ никогда не ѣлъ, кромѣ арбузовъ. Въ жаркое время онъ снималъ свой халатъ, надѣвалъ бѣлый пикеевый сертукъ и, во­оружась палкой, отправлялся съ барышнями гулять по берегу Волхова. Но большую часть дня онъ проводилъ либо на балконѣ, внизу, передъ домомъ, либо по привычкѣ въ своемъ кабинетѣ. Съ балкона онъ любилъ наслаждаться обширнымъ и оживлен­нымъ видомъ на Волховъ съ плывущими по немъ судами. На бе­регу стояла сельская флотилiя Державина: просторная лодка съ домикомъ, названная Гавріиломъ, и маленькая шлюпка или бо­тикъ, всегда ее сопровождавшiй и окрещенный Тайкой по име­ни любимой его собачки. На «Гавріилѣ» Державинъ отправлялся къ своимъ сосѣдямъ.

// 981

Прямо съ балкона входили въ гостиную, где обыкновенное мѣсто его было на большомъ диванѣ, передъ которымъ онъ рас­кладывалъ свой пасіансъ — «блокаду» и « пирамиду». Вечеромъ, когда становилось темно, всѣ садились тутъ кругомъ стола, го­ворили о полученныхъ въ теченiе дня письмахъ и газетахъ, о томъ и семъ, что поэтъ въ шутку называлъ тара-бара про ко­мара. Въ кабинетѣ его была простая мебель и между-прочимъ массивный диванъ, на которомъ онъ въ послѣднее время часто отдыхалъ. Стена надъ диваномъ убрана была охотничьими ружья­ми; тутъ же висели лукъ и колчанъ, вывезенные имъ изъ Оренбургскаго края. Сидя на балконѣ, онъ иногда заставлялъ слугу своего метать изъ лука стрелы съ горы на рѣку, на что есть намекъ и въ его стихотвореніи Жизнь Званская (см. выше). Въ углу кабинета находился, въ видѣ печи, шкапъ съ потаенною двѣрью чрезъ которую на зовъ Державина приходилъ сверху домашній секретарь его, знаменитый въ обширномъ кругу родныхъ и знакомыхъ поэта Евстафій Михайловичъ Абрамовъ. Несмотря на свою страсть къ рюмочкѣ, онъ былъ неоцѣненнымъ человѣкомъ, особенно въ деревнѣ: вмѣстѣ съ С. В. Капнистомъ принималъ главное участіе въ устроеніи всякихъ празднествъ и фейерверковъ, а въ случаѣ надобности исправлялъ даже должность архитектора и живописца. Подлинный акварельный рисунокъ вида Званки, подаренный Евгенію, былъ сдѣланъ имъ, чѣмъ и объясняются замѣченныя въ этомъ рисункѣ ошибки. Абрамовъ всегда обѣдалъ съ господами. Когда отъ него слишкомъ пахло виномъ, Дарья Алексѣевна просила мужа не пускать его за столъ при гостяхъ, но добродушный поэтъ отвѣчалъ: «Ничего, душенька: дѣлай, какъ будто ничего не замѣчаешь». Тесная дружба связывала Абрамова съ барской барыней Анисьей Сидоровной, которая часто угощала его кофеемъ и водочкой. Эта почти 70-ти лѣтняя дѣва была нѣкогда получена Дарьей Алексѣевной въ приданое. Быва­ло, когда Анисья Сидоровна стоитъ на плоту и занимается уженіемъ рыбы, Дарья Алексѣевна съ лѣсницы закричитъ ей по старинному обычаю: «Дѣвчонка, дѣвчонка!» а старуха, поды­маясь по лѣсницѣ, отвѣчаетъ: « Сейчасъ, сударыня!»

Первоначально только самое сельцо Званка и деревушка // 982

Залозье составляли помѣстье Дарьи Алексѣевны; постепенно прикуплены были еще деревни: Дымна, Антушово, Авадны и Подшивалово, такъ что занимаемое этими имѣніями протяженiе вдоль Волхова, начиная отъ большой московской дороги, соста­вляло верстъ дѣвять и число душъ доходило въ нихъ до четырех­сотъ. Обширный двухъэтажный (деревянный) домъ, службы для многочисленной дворни, фабрики и всѣ прочія принадлежности выстроены были уже Дарьей Алексѣевной. Для снабженiя сельца водою и особенно для дѣйствія фабрикъ устроена была подъ горои, близъ рѣки, паровая водоподъемная машина, которая поддерживала и фонтанъ, находившшся передъ домомъ на горѣ. Благодаря живописному мѣстоположенію, большой рѣкѣ, проте­кавшей мимо самой усадьбы, и относительной близости столицы, Званка составляла весьма пріятное сельское мѣстопребываніе. Недоставало только церкви, и молиться ѣздили оттуда за пять верстъ въ приходскую церковь близь Соснинской пристани. По какому-то суевѣрію Дарья Алексѣевна не рѣшалась строить церковь у себя, пока живъ былъ ея мужъ; но въ первый же годъ послѣ его смѣрти храмъ былъ заложенъ и въ 1826 году освященъ архіереемъ вмѣстѣ съ архимандритомъ Фотіемъ.

Изъ родныхъ и близкихъ жили съ Державиными въ Званкѣ дѣвицы: три племянницы Львовы, изъ которыхъ однакожъ толь­ко младшая, Прасковья Николаевна, оставалась при нихъ послѣ 1812 года, племянница же Александра Николаевна Дьякова, Лю­бовь Аникитична Ярцова и Вѣра Петровна Лазарева. Кромѣ того гостила въ Званкѣ Александра Павловна Кожевникова. Изъ Пе­тербурга пріѣзжали часто братья Львовы, Дьяковы и Капнисты. Семенъ Вас. Капнистъ, въ городѣ исполнявшiй отчасти роль се­кретаря при поэтѣ, въ деревнѣ былъ душою праздниковъ, на ко­торые онъ иногда привозилъ съ собою фейерферки. Онъ благоговѣлъ къ Державину, зналъ множество одъ его наизусть, любилъ декламировать ихъ, и самъ писалъ стихи; зато и дядя души въ немъ не слышалъ. Живя въ Званкѣ, Державинъ къ нему обыкно­венно обращался съ своими порученiями; напр. когда имѣлъ на­добность въ какой-нибудь книгѣ или рукописи изъ Петербурга, то просилъ его прислать ихъ «съ телятниками». Особенно ожи- // 983

влялась Званка въ іюлѣ месяцѣ, по случаю рожденія и именинъ Гаврилы Романовича. Изъ числа постороннихъ лицъ, съѣзжав­шихся здѣсь около этого времени, и вообще посещавшихъ Званку, самыми обычными гостями были: Ф. П. Львовъ, Вельями­новъ, Яхонтовъ и Кожевниковы. Послѣдніе жили верстахъ въ 30-ти въ своемъ имѣніи Пристань, также лежавшемъ на берегу Волхова. Мужъ и жена пользовались особеннымъ расположеніемъ Гаврилы Романовича, который и самъ бывалъ у нихъ и всячески дѣлалъ добро ихъ семейству[1193]. Почти въ такомъ же разстояніи отъ Званки жили и Яхонтовы.

Изъ остальныхъ сосѣдей долженъ быть названъ графъ Арак­чеевъ, владѣлецъ лежавшаго въ 18-ти верстахъ отъ Званки села Грузина. Державинъ, находясь уже въ отставкѣ въ эпоху наи­большей силы этого временщика, могъ держать себя въ отношеніи къ нему независимо. По смежности зарѣчной деревни Ангушевой съ Грузиномъ, между обоими помещиками возникла тяж­ба о размежеваніи земель, продолжавшаяся много лѣтъ, пока не была рѣшена оригинальнымъ способомъ уже послѣ смѣрти Гав­рилы Романовича. Въ 40 верстахъ отъ Званки жилъ тогда въ своей деревушкѣ Теремцѣ Иванъ Григорьевичъ Воеводскш, отставной сержантъ екатерининскаго корпуса кавалергардовъ, бо­гатырь ростомъ и видомъ. Во время Пугачевщины онъ былъ со­служивцемъ Державина. Будучи во всемъ околоткѣ извѣстенъ своею правдивостью, онъ пользовался общимъ доверіемъ и въ спорахъ не разъ избираемъ былъ посредникомъ. Не видя конца своей тяжбѣ, къ нему же обратились вдова Державина и Арак­чеевъ. Воеводскій явился на мѣсто съ землемѣромъ, и рѣшилъ дѣло, не поѣхавъ ни къ тому, ни къ другому изъ тягавшихся лицъ. Оба безпрекословно подписали его опредѣленіе, выразили // 984

ему письменно свою благодарность и сверхъ того прислали ему по подарку: Дарья Алексѣевна рысака съ своего оренбургскаго завода, а Аракчеевъ медвѣжью шубу, такъ что подарки обошлись дороже земли, изъ-за которой былъ процессъ.

Этого Воеводскаго Державинъ, послѣ Пугачевщины, совсѣмъ потерялъ было изъ виду, пока не встрѣтилъ его случайно во Псковѣ, когда ѣздилъ туда лѣтомъ 1812 г. по случаю продажи бѣлорусскаго имѣнія Левенгагена. Объ этой поѣздкѣ мы уже упоми­нали мимоходомъ въ примѣчаніи къ надписи на мечъ великаго князя Гаврiила, написанной поэтомъ послѣ посѣщенія имъ тамошняго Троицкаго собора[1194]. Однажды, когда онъ во время сво­его пребыванiя во Псковѣ возвращался домой, у подъѣзда до­жидался его старый сослуживецъ. Обрадованный Державинъ принялъ его чрезвычайно ласково, привелъ съ собой въ гости­ную, усадилъ на почетномъ мѣстѣ и до того заговорился съ нимъ, что едва замѣчалъ другихъ гостей, которые между тѣмъ наѣзжали. Эта встрѣча и была вѣроятно поводомъ къ переселе­нiю Воеводскаго въ окрестности Званки. Воротясь изъ Пско­ва, Державинъ ѣздилъ въ Новгородъ, куда мѣстные дворяне были созваны въ слѣдствіе извѣстнаго манифеста объ ополче­нiи. Туда прибылъ въ то время и принцъ Ольденбургскій Геор­гiй, чтобы, по порученiю государя, склонять дворянство къ по­жертвованiямъ. «Съ 13-го іюля», писалъ Державинъ В. С. По­пову, «живу тутъ. Принцъ, великая княгиня были здѣсь, вчерась отправились въ Тверь, гдѣ ихъ государь ожидаетъ, и слухъ носится, что будто будетъ сюды и на короткое время въ Петер­бургъ. Мы въ дворянскомъ собранiи, по случаю экстреннаго тре­бованiя хлѣба, муки, овса и крупъ въ Торопецъ, положили оной купить и доставить болѣе 150,000 четвертей, да войска предста­вить 10,000 человѣкъ одѣтаго и на нашемъ содержанiи. Принцъ симъ был очень доволенъ. Только мы просимъ оружiя и артил­лерiи». Тогда же Державинъ подалъ принцу, для представленiя государю, свою записку объ оборонѣ Россiи отъ Наполеона. Между тѣмъ въ Новгородѣ, къ общему соблазну, происходили // 985

ссоры и ненриличныя сцены между губернаторомъ и прокуроромъ. Въ негодованiи Державинъ сбирался уѣхать, не дождавшись окончательнаго опредѣленiя. «Надобно бы», писалъ «единодушное и скорое исполненiе, на самомъ дѣлѣ, полагаемаго ополченiя; вмѣсто того у нихъ распри и вздоры, чемъ они един­ственно занимаются. Вотъ вамъ сказки. Боже избави: ежели по всему государству таковое несогласiе и медленность произойдетъ въ защитѣ отечества, то мы неминуемо погибли!»[1195]

О послѣднихъ годахъ жизни Державина въ Званкѣ любопыт­ныя подробности сохранила намъ Прасковья Николаевна Львова. Этимъ мы обязаны ея наставницѣ Леблэръ-Лебэфъ, которая за­ставляла ее, въ видѣ упражненiя, исподволь записывать по-французски свои воспоминанiя и впечатлѣнія. Такъ составилась объемистая тетрадь ея руки, переданная намъ покойною сестрой ея Елисаветой Николаевной Львовой. Мы представимъ изъ этихъ записокъ, въ переводѣ, нѣсколько извлеченiй[1196].

Тетрадь начинается 1812 годомъ. Разсказавъ о поѣздкѣ Державина во Псковъ и Новгородъ, племянница его продолжаетъ: «По прiѣздѣ въ Петербургъ, мы  нашли весь городъ въ унынiи. Смоленскъ только что былъ взятъ и всѣ готовились къ отъѣзду; многiе жители уже удалились поспѣшно въ Вытегру; присутственныя мѣста были закрыты; говорили даже, что часть казны и имущества многихъ вельможъ уже перевезена въ Або. Но особенно возмущало жителей то, что посреди всехъ приготовленiй къ отъѣзду Опекунскiй совѣтъ отказывалъ част­нымъ людямъ въ выдачѣ отданныхъ ему на храненiе денегъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ не имѣлъ возможности всехъ удовлѣтворить. Всѣ хлопоты моихъ братьевъ были напрасны; тогда добрый мой дядя, видя общее затрудненiе, рѣшился напи­сать письмо къ вдовствующей императрицѣ, въ которомъ, изло­живъ обстоятельства, представилъ, что въ случаѣ продленiя от­каза правительство лишится доверiя общества и кредитъ ломбар- // 986

да упадетъ. Благодаря Богу, это письмо подействовало, и надругой же день г. Саблуковъ, почетный опекунъ, пріѣзжалъ отъ имени всей публики благодарить дядю за эту услугу[1197]. Мы получили свои капиталы, и съ этой минуты дядя и тетушка стали хлопотать о приготовленiяхъ къ нашему отъѣзду. Насъ хотѣли отправить съ моимъ зятемъ Ф. П. Львовымъ въ Каргополь; что касается дяди, то онъ съ первыхъ же извѣстiй объ опасности объявилъ, что не тронется и ничего не отправитъ изъ Петербурга, пока не­прiятель не будетъ въ нѣсколькихъ верстахъ оттуда[1198]. Тетушка также твердо рѣшилась не покидать мужа, и наши дорожныя приготовленiя, ежеминутно напоминавшія намъ скорую съ ними разлуку, съ каждымъ днемъ становились намъ тяжелее. Наконецъ въ одинъ вечеръ мы собрались на семейный совѣтъ и просили ихъ позволить намъ оставаться съ ними до послѣдней крайно­сти»...

Далее слѣдуетъ описаніе путешествiя въ Малороссiю, 1813 года, которое мы въ своемъ мѣсте уже сообщили.

Къ 1814 году относится только одна замѣтка отъ 18-го iюня: «Все это время дядя заставлялъ меня читать ему вслухъ похвальныя слова разнымъ великимъ людямъ, говоря, что онъ намѣренъ написать такое слово императору Александру по по­воду цѣлаго ряда одержанныхъ имъ блистательныхъ победъ, и что, будучи вовсе не знакомъ съ этимъ родомъ сочиненiй, онъ желаетъ узнать, что написано подобнаго другими. Всего болѣе ему понравилась похвала Марку Аврелiю, хотя онъ находитъ, что она написана не совсѣмъ согласно съ правилами, такъ какъ въ ней дѣйствiе смешано съ повѣствованiемъ. Другія похваль­ныя слова иногда усыпляли дядю, и наконецъ онъ объявилъ мнѣ, что имъ овладѣла лень и что, онъ отъ своего намѣренiя отказы­вается. «Я на своемъ вѣку написалъ много», сказалъ онъ мне: // 987

«теперь состарѣлся, и мое литературное поприще кончено; предо­ставляю молодымъ поэтамъ занять мое мѣсто». По временамъ онъ любилъ вспоминать моего покойнаго отца Н. А. Львова, го­ворилъ, какъ много въ своихъ сочиненiяхъ былъ обязанъ его со­вѣтамъ и заставлял меня перечитывать вслухъ тѣ изъ своихъ стихотворенiй, которыми особенно дорожилъ, а также стихи, на­писанные имъ на смѣрть батюшки».

 

13. ПОСЛѢДНЕЕ ЛѢТО ВЪ ДЕРЕВНѢ. БОЛЪЗНЬ И СМѢРТЬ.

 

Большая часть дневника г-жи Львовой посвящена воспоминаніямъ о послѣднихъ недѣляхъ, проведенныхъ Державинымъ въ Званкѣ, описанію кончины и погребенія его. Эти страницы начала она писать черезъ три недѣли послѣ его смѣрти, случившеися такъ неожиданно, что первое время домашнiе не могли опомниться отъ отчаянiя и вполнѣ сознать свою потерю. «Начну», пишетъ Прасковья Николаевна, «съ минуты нашего пріѣзда на Званку. Мы прибыли 30-го мая, въ самую чудную погоду, въ 5 часовъ утра. Едва взобрались мы на гору, какъ насъ обрадовалъ видъ цветущихъ сиреней, особенно тѣхъ деревьевъ, кото­рыя стояли вправо отъ дома и подъ окнами дядина кабинета. Восхищаясь всегда красотами природы, онъ вмѣстѣ съ нами какъ будто помолодѣлъ при этомъ видѣ и нѣсколько разъ подходилъ къ деревцамъ, дивясь необыкновенной величинѣ цвѣтовъ и свѣжести темнозеленыхъ листьевъ въ сравненiи съ деревьями, оста­вленными нами въ петербургскомъ нашемъ саду. Побывъ не­долго въ комнатѣ, мы опять вернулись на воздухъ наслаждаться великолѣпнымъ утромъ. По каково же было наше удивленiе, когда ни одного изъ поразившихъ насъ цвѣтовъ уже не было видно: цѣлая туча крупныхъ жуковъ вдругъ спустилась на милыя наши сирени и въ одну минуту уничтожила весь пышный цвѣтъ, а листья потеряли свѣжесть и приняли красный оттѣнокъ.

«Видно сглазилиѣ» сказалъ дядюшка, и мы съ грустью вороти­лись въ комнату. За завтракомъ много говорили мы объ этомъ странномъ явленiи: Александра Николаевна[1199] увидѣла въ немъ // 988

дурное предзнаменованiе, а я пожурила ее за суевѣрiе. Дядя и тетушка пошли отдохнуть до обѣда. Только что откушали и люди едва успѣли убрать со стола, какъ поднялся ужасный вѣтеръ. Волховъ страшно надулся, началась гроза, молнiя ежеминутно сверкала. Въ 5 часовъ управляющiй пришелъ сказать, что возлѣ Вѣрочкина вяза четырехъ женщинъ свалило съ ногъ ударомъ молнiи: одну совсѣмъ почерневшую принесли въ домъ, безъ при­знаковъ жизни, другiя двѣ лежали безъ движенiя, а у четвертой опалило ноги и руки и отшибло слухъ. «Какъ нынѣшній годъ нашъ пріѣздъ несчастливъ!» сказала Дарья Алексѣевна; во всѣхъ насъ случившееся пробуждало самыя печальныя мысли. Между тѣмъ гроза прошла, явилось солнышко, ступени крыльца обсохли, и дядя, сѣвши на нихъ, вмѣстѣ съ нами наслаждался видомъ, кото­рый дѣйствуетъ такъ успокоительно на душу. «Какъ здѣсь хо­рошо!» повторялъ онъ, глядя на проходившія мимо дома парусныя суда: «не налюбуюсь на твою Званку, Дарья Алексѣевна: прѣкрасна, прѣкрасна!» Говоря это, онъ иногда въ полголоса припѣвалъ любимый имъ маршъ Безбородки.

«Наша жизнь потекла безмятежно обыкновеннымъ порядкомъ. Каждый день я читала вслухъ дядѣ — часъ поутру, и часъ же или два подъ вечеръ. Послѣ обѣда онъ немного отдыхалъ, по­томъ мы читали до бостона, который смѣнялся ужиномъ, и этимъ оканчивался спокойно-проведенный день. Часто дядя, разставаясь съ нами, повторялъ свой стихъ:

 

«Блаженъ кто поутру проснется

Такъ счастливымъ, какъ былъ вчера»[1200].

 

Читали мы то газеты и журналы, то Исторiю Ролленя въ пере­водѣ Тредьяковскаго; слушая его ужасную прозу, дядя смѣялся или пожималъ плечами и предсказывалъ мнѣ, что я надъ этимъ сло­гомъ вывихну себѣ челюсти. Для разнообразiя мы иногда послѣ обѣда читали Бахаріяну Хераскова[1201], эту смѣсь всякой всячины изъ русскихъ сказокъ, съ привидѣнiями, превращенiями и раз- // 989

нымъ тому подобнымъ вздоромъ. Изъ этой книги мы впрочемъ читали не болѣе одной пѣсни въ день. «Экой бредъ!» говорилъ дядя: «однако забавно; стихи гладки, описанія природы хороши, и къ тому же такъ хитра завязка, что все хочется конца до­знаться». Иногда онъ отъ души смѣялся. Мнѣ кажется, я и те­перь вижу передъ собой его доброе, улыбающееся лицо, когда онъ сидѣлъ на этомъ красномъ диванѣ съ Тайкой за пазухой, то слушая мое чтеніе, то раскладывая гранъ-пасіансъ. Часто я представляю себѣ какъ онъ расхаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ или объяснялъ намъ разныя мѣста изъ священнаго писанія, упоминая о самыхъ замечательныхъ толкователяхъ его. Тогда глаза его сіяли яркимъ блескомъ; огонь души возвращалъ силу; цветъ лица оживлялся; онъ говорилъ крас­норечиво и убѣдительно. Особенно я замѣчала это, когда рѣчь шла о Богѣ, о правдѣ или о поэзіи. Любилъ онъ также гово­рить о времени Екатерины II, когда еще молодое воображеніе его было во всей своей силѣ и расцвѣчивало жизнь обольсти­тельными мечтами. Онъ говорилъ мнѣ о славѣ Россіи въ это царствованіе, о великихъ людяхъ украшавшихъ его, о первыхъ своихъ одахъ, которыя безъ его вѣдома были представлены госу­дарынѣ и внушили ей желаніе увидѣть его; вспоминалъ, какъ мило­стиво онъ былъ принятъ ею, какимъ взоромъ она окинула съ голо­вы до ногъ того, кто, какъ она выразилась, «такъ хорошо знаетъ меня». «Я вѣкъ этого взгляда не забуду», говорилъ добрый дядя: «я былъ молодъ; ея появленіе, величіе ее окружавшее, этотъ царственный взглядъ все меня такъ поразило, что она мнѣ показалась существомъ сверхъестественнымъ. Но теперь, какъ все это поразмыслю, долженъ сознаться, что она... мастерски играла свою роль и знала, какъ людямъ пыль въ глаза бросать ».  .

«Желая продолжать Объясненія, которыя онъ продиктовалъ старшей сестрѣ моей на первые четыре тома своихъ сочиненій, онъ велѣлъ мнѣ читать вслухъ недавно отпечатанный V-й томъ; но черезъ нѣсколько времени сказалъ мнѣ: «Эта часть какъ-то скукой пахнетъ и напоминаетъ то время, въ которое она писана была, или, попросту сказать, оттого что я старъ сталъ». Зять // 990

мой Воейковъ, пріѣхавъ изъ Тамбова, привезъ съ собой книгу, которую очень хвалилъ,—объясненiе литургiи[1202]. Державинъ уже прежде читалъ ее, но, позабывъ содержанiе, захотѣлъ снова пе­речитать и взялъ свою лупу (зрѣніе его въ это время стало осла­бѣвать); но черезъ нѣсколько минутъ сказалъ мнѣ: «Паша, почитай мнѣ вслухъ, но не торопись: ты плохо договариваешь оконча­тельный слова, а я и совсѣмъ плохо слышу». Часто, прельстясь хорошей погодой, мы прерывали чтенiе и онъ садился на ступени крыльца. Зная, что онъ любитъ слушать наше пѣніе, я прини­малась играть на арфѣ, и мы съ Александрой Николаевной (Дья­ковой) пѣли его стихи: «Вошедъ въ шалашъ мой торопливо»[1203]. А онъ между тѣмъ любовался картинами природы, особливо тихимъ Волховомъ, въ которомъ какъ въ зеркалѣ отражались красивые берега. Разъ утромъ, когда я (кажется, 1-го іюля) читала то мѣсто объясненiя литургiи, гдѣ рѣчь идетъ о благоговѣнiи, съ какимъ присутствующiе должны все свое вниманіе сосредоточивать на священнодѣйствіи: « Какъ это трудно!» сказалъ дядя: «какъ часто во время службы о молитвѣ и не думаешь. Правда, иной разъ сердце разогрѣется, слезы брызнутъ отъ восторга; кажется, какъ бы искра Господня заронится въ душу, вспыхнетъ; но по­томъ суета мірская опять займетъ собою, и искра эта божествен­ная совсѣмъ потухнетъ. Я въ такомъ восторгѣ, стоя у заутрени на Свѣтлый праздникъ, написалъ первую строфу оды Богъ; слезы катились градомъ, и съ чувствомъ, исполненнымъ благодарности, я написалъ то, что сердце мнѣ сказало». Послѣ этихъ словъ, сильно на меня подѣйствовавшихъ, дядя сталъ прохаживаться по комнатѣ. Я сѣла за фортепiано и взяла andante арiи принца Люд­вига Прусскаго; эта тихая, меланхолическая музыка понравилась дядѣ. Подойдя ко мнѣ, онъ спросилъ: «Что это ты играешь?.. какъ это мнѣ нравится!... Вѣрно, принцъ Людвигъ былъ мелан­холикъ». Я разсказала ему подробно, какъ этотъ принцъ умеръ // 991

молодъ, какъ о немъ жалѣли лучшiе знатоки музыки[1204]. Выслушавъ меня, онъ попросилъ повторить пассажъ; я сыграла его нѣсколько разъ еще и послѣ обѣда, пока дяденька раскладывалъ пасіансъ. «Прекрасно, прекрасно!» твердилъ онъ, проходя мимо въ свой кабинетъ, чтобы тамъ отдохнуть немного. Мы пошли наверхъ, читали и работали, пока онъ проснется. Услышавъ, что онъ всталъ, мы сошли внизъ, чтобы съ нимъ и съ тетушкой провѣсти остальной вечеръ. Только что онъ меня увидѣлъ: «Представь себѣ», сказалъ онъ, «твоя музыка такъ мнѣ понравилась, что я сейчасъ видѣлъ во снѣ твоего принца Людвига и съ нимъ объ ней говорилъ». Желая развлечь дядюшку, который показался мнѣ не веселъ, я предложила ему прочесть что-нибудь изъ его V-го тома. Онъ выбралъ небольшую оду въ греческомъ вкусѣ, подъ заглавiемъ Полигимніи[1205], имя вымышленное для означенія дѣвицы Стурдзы, которая однажды очаровала его на вечерѣ у г-жи Свѣчиной, прочитавъ ему въ совершенствѣ всю оду Богъ. Мы вы­шли изъ комнаты, такъ какъ онъ пожелалъ прогуляться по саду, и, взойдя на тотъ холмъ, что стоить влѣво отъ дома, встрѣтили тамъ тетушку. Она указала ему, какъ всѣ посаженныя ими обо­ими деревья хорошо принялись, такъ что и любимой его бани стало невидно. «Все это хорошо, прѣкрасно», отвѣтилъ онъ: «но все это меня что-то не веселитъ!» Когда же черезъ минуту те­тушка насъ оставила, то онъ сказалъ: «Я старъ сталъ и кое-какъ остальные деньки дотаскиваю». Это меня очень огорчило. Я поцѣловала у него руку и замѣтила, что такое унылое расположенiе происходить можетъ-быть отъ состоянiя его здоровья. «Нѣтъ», возразилъ онъ: «благодаря Бога, я сегодня здоровъ». Съ этимъ словомъ онъ воротился въ комнату и опять принялся за па­сіансъ.

«Наступало 3-е iюля, день его рожденiя. Наканунѣ пріѣхалъ Семенъ Васильевичъ Капнистъ, чтобы провести этотъ день съ нами; это порадовало дядю: онъ сталъ его разспрашивать о поли // 992

тическихъ новостяхъ, о томъ что говорятъ въ Петербургѣ, и услы­шавъ, какъ много недовольныхъ и ропщущихъ, выразилъ удоволь­ствіе, что его тамъ нѣтъ. «Живемъ мы здѣсь спокойно», сказал онъ, «и долго меня въ Петербургъ не заманятъ». Тетушка по­слала за священникомъ, чтобы отслужить вечерню и молебенъ.

«Дядя былъ совершенно здоровъ, и намъ оставалось только молиться, чтобъ Богъ сохранил намъ его такимъ же. Самъ онъ, стоя у двѣри, ведущей въ гостиную, молился съ тѣмъ выраженіемъ спокойствія и покорности, какое мы всегда привыкли въ немъ видѣть въ подобныя минуты. Тайка лежала смирно на по­душкѣ, съ которой пріучена была не сходить, пока въ комнатѣ находился священникъ. По окончаніи молебна дядюшка пригла­силъ священника напиться съ нами чаю, говорилъ о хлѣбахъ, объ ожидаемой хорошей уборкѣ, и спросилъ, когда графъ Аракчеевъ ожидаетъ къ себѣ государя. «8-го или 9-го этого мѣсяца», было отвѣтомъ. Время пребыванія у насъ моего двоюроднаго брата Семена протекло очень прiятно: онъ смѣнялъ меня въ чтенiи, а въ промежуткахъ мы предпринимали прелестныя прогулки.

«Однажды (это было 4-го іюля) Семенъ Васильевичъ предло­жилъ намъ отправиться въ Дымну. Погода была прекрасная, и такъ какъ онъ все утро былъ занятъ съ дядей, то мы воспользовались для этой прогулки послѣобѣденнымъ временемъ. Мы уже весело шли вдоль Волхова, когда вдругъ насъ догоняетъ посланный и объявляетъ, что дядюшка насъ зоветъ, проситъ вернуться. Дѣлать было нечего, пришлось отложить прогулку. «Куда это вы со­брались?» спросилъ меня Гаврила Романовичъ, когда мы вошли въ домъ. — «Въ Дымну, дяденька: братъ Семенъ тамъ не бы­валъ». — «Такъ и быть: другой разъ тамъ побываетъ, а теперь, Семенъ Васильевичъ, возьми-ка ты книжку, да почитай мнѣ, а вы, мои голубушки, садитесь». Вотъ мы и разсѣлись, повѣся носъ, вокругъ стола. Черезъ минуту разыгралась страшная гроза съ проливнымъ дождемъ, и дядя улыбаясь замѣтилъ: «Хорошо же, что я васъ вернулъ; посмотрите, какая погода; вы бы всѣ перемокли, распростудились, занемогли бы; чего? перемерли, мо­жетъ-быть. Смотрите, отъ сколькихъ бѣдъ я васъ избавилъ!»— Мы отъ всего сердца смѣялись при этомъ перечисленiи внезап- // 993

ныхъ несчастій, которыя его предусмотрительность отвратила отъ насъ. Вечеръ самымъ пріятнымъ образомъ закончилъ тихій и счастливый день. Въ среду, 5-го іюля, дядя съ утра не совеѣмъ хорошо себя чувствовалъ и за завтракомъ сказалъ намъ, что но­чью имѣлъ легкіе спазмы въ груди, послѣ которыхъ у него сдѣлался жаръ и пульсъ поднялся: «вотъ тутъ, забилось», приба­вилъ онъ, приложивъ пальцы къ виску. Это встревожило тетеньку, такъ какъ онъ рѣдко жаловался на спазмы, и она стала уговари­вать его ѣхать въ Петербургъ: «И! вздоръ какой, матушка! къ чему мнѣ ѣхать въ Петербургъ? стоитъ ли того?» отвѣчалъ онъ и, обратившись къ Капнисту, рѣшительно объявилъ, что не поѣдетъ. День былъ чудесный. Дарья Алексѣевна, стоя у подъѣзда и любуясь гладкою какъ зеркало  рѣкой, закричала мужу, сидѣвшему въ гостиной: «Мамичка, поди-ка ты къ намъ; посмотри, какъ здѣсь хорошо». Онъ тихо всталъ и побрелъ было къ намъ, но, почувствовавъ сырость вечерняго воздуха, поспѣшно воро­тился и опять сѣлъ къ столу за пасіансъ. Вдругъ я замѣтила сквозь окно быструю перемѣну въ лицѣ его; онъ легъ на спину и сталъ терѣть себѣ грудь; Дарья Алексѣевна побѣжала за докторомъ[1206]. Съ этой минуты начались страданія Гаврилы Романо- // 994

вича; онъ стоналъ и даже кричалъ, но потомъ, успокоясь не­много, удалился въ кабинетъ и уснулъ. Мы между тѣмъ остава­лись на крыльцѣ; разстроенная Дарья Алексѣевна съ необычай­нымъ выраженiемъ печали на лицѣ проговорила: «Какой на насъ на всѣхъ черный годъ! Куда ни обернись, вѣздѣ горе: Лиза Ганичку[1207] схоронила, Ниловъ въ петлю лѣзетъ, Бакунины разорены; вотъ, Боже мой, и у насъ горе». Когда подъ вечеръ Державинъ проснулся и, чувствуя себя лучше, позвалъ своихъ на партiю бостона, всѣ стали уговаривать его ѣхать въ Петербургъ совѣтоваться съ докторами, но онъ категорически отвѣчалъ, что ни за что не поѣдетъ и вмѣсто того пошлѣтъ къ доктору Симпсону подроб­ное описанiе своихъ недуговъ. За бостономъ онъ много смѣялся, особливо тому, что мы ѣли такое множество плодовъ. По окон­чанiи игры онъ послалъ за Абрамовымъ и, гуляя по комнатѣ, про­диктовалъ ему письмо къ Симпсону. Мы были такъ успокоены на его счетъ, что вмѣстѣ съ нимъ шутили надъ подробностями, ко­торыя онъ въ письмѣ сообщалъ доктору. Разстались мы совер­шенно веселые, видя доброе расположенiе дяди, который увѣ- рялъ, что поелѣ принятого лѣкарства онъ «встрепенется молод­цомъ». На другой день, 6 іюля, Семенъ Васильевичъ уѣхалъ въ Петербургъ. Передъ тѣмъ онъ показалъ мнѣ хорошенькое четве­ростишiе Вольтера, которое кончалось стихомъ:

 

«Il est grand, il est beau de faire des ungrants»[1208].

 

Дядя вошелъ къ намъ въ эту самую минуту и я была очень удивлена, услышавъ, что онъ читалъ наизусть эти самые че­тыре стиха. Никогда еще онъ не произносилъ при мнѣ француз­скихъ стиховъ, и я не могла воздержаться отъ улыбки. Онъ сказалъ мнѣ, что зналъ ихъ давно[1209], и прибавилъ: «Тутъ очень тонкая философiя». Желая поправить наше, по его мнѣнiю, оши­- // 995

бочное произношеше стиха, онъ прочиталъ: «Il eat beau? il est gras de faire des ingrats»; ему казалось, что тутъ непременно должна быть рифма.

«7-го іюля онъ чувствовалъ себя бодрымъ и велѣлъ мнѣ взять томъ Всемірнаго путешествователя[1210], книги, къ которой мы всегда прибегали за неимѣніемъ другого чтенія, почему я и называла ее Вѣчный путешественникъ. «Ну, какъ же ты можешь не любить этой книги?», говорилъ онъ мнѣ: «сколько тутъ любопытнаго, и у кого память хороша, сколько пользы прочесть ее! но я что прочелъ, то и забылъ; опять за новое читаю». При этомъ чтеніи случилось незначительное обстоятельство, которое чуть не сдѣлало меня суевѣрной, напомнивъ мнѣ и попорченныя сирени и четырехъ женщинъ, разбитыхъ грозою въ самый день нашего пріѣзда. Читая, я слышала какъ полъ нѣсколько разъ трещалъ, и мнѣ невольно вспомнилось, что народъ считаетъ это дурной примѣтой: значитъ, говорятъ, хозяевъ выживаетъ. Я старалась не обращать на это вниманiя и стала читать громче прежняго, но звукъ повторился, и дядя, замѣтивъ это, сказалъ: «Слышишь ли, Паша, какъ полъ трещитъ?» Для успокоенiя са­мой себя и особенно дяди я объяснила это тѣмъ, что бюсты госу­даря и императрицьи недавно переставлены были изъ угловъ ком­наты къ дивану. «Нѣтъ, мой другъ», возразилъ онъ: «это тре­щитъ не по угламъ, а подлѣ самыхъ мраморныхъ столбиковъ; мы сегодня передъ обѣдомъ слышали все это съ Дарьей Алексѣев- ной; она и причины тому искала». Онъ не добавилъ, была ли найдена причина.

«Настало 8-е іюля, послѣдній день его жизни. Вставъ по обыкновенiю рано, онъ за чаемъ сказал намъ: «Ну, слава Богу, мнѣ стало гораздо легче». Обрадованная этимъ извѣстiемъ, я поспѣшила написать о томъ моимъ сестрамъ. Между тѣмъ меня позвали назадъ: я думала, что это для чтенiя; но дядя, видя что

я готовлюсь приняться за Всемірнаго Путешествователя, ска- // 996

залъ мнѣ: «Совсѣмъ не я тебя звалъ, и не для того, чтобъ читать; а вотъ кто изволитъ тебя спрашивать», и при этомъ указалъ на двухъ птичекъ, которыхъ съ мѣсяцъ тому назадъ тетушка взяла изъ гнѣзда и которыя сдѣдались до того ручными, что прилѣта­ли клевать кормъ изъ рукъ моихъ. Эти двѣ проказницы обыкно­венно садятся на самый верхъ люстры; но какъ скоро я лягу на полъ, онѣ тотчасъ спускаются, чтобы получить приготовленный для нихъ хлѣбъ съ молокомъ. Это очень тѣшило дядю. Полюбовав­шись на нихъ и въ этотъ разъ, онъ сказалъ мнѣ: «Впрочемъ, мой другъ, ежели тебѣ не скучно, то почитай мнѣ».—«Я съ удо­вольствiемъ читать стану, милый дяденька», отвѣчала я, и тот­часъ взяла книгу. Тетушка, бывшая при этомъ, поцѣловала его нѣсколько разъ и пошла заниматься своимъ дѣломъ. Я читала до самаго обѣда. Дядѣ захотѣлось кушать, но по совѣту врача онъ согласился потерпѣть до ужина и заказалъ себѣ къ 8-ми ча­самъ вечера уху, замѣтивъ однакожъ доктору: «Хорошо тебѣ, братецъ, съ полнымъ брюхомъ мнѣ ѣсть запрещать; мой-то же­лудокъ вѣдь пусть и ѣсть просить». Между тѣмъ спазмы въ груди возвращались нѣсколько разъ; но онъ продолжалъ сидѣть за бостономъ. Вечеромъ въ восьмомъ часу пріѣхали къ намъ сосѣди, князь Шихматовъ и его зять, молодой Тырковъ[1211] и дядя раз­говаривалъ съ ними, жалуясь въ шутку, что его морятъ голо­домъ, что противъ него заговоръ. Послѣ отъѣзда гостей онъ рас­положился ужинать, но едва съѣлъ двѣ тарелки ухи, какъ ему сдѣлалось очень дурно. Побѣжали за докторомъ. Онъ прописалъ шалфей; а я совѣтовала лучше напиться чаю съ ромомъ. Гаври­ла Романовичъ шутилъ надъ людскимъ самолюбіемъ, которое заставляетъ всякаго настаивать на своемъ мнѣніи. Однакожъ больной долженъ былъ перейти въ спальню и лечь въ по­стель. Пока дѣвицы ужинали, Дарья Алексѣевна оставалась у него; но вскорѣ вышла совершенно разстроенная его стонами // 997

и бредомъ. Я смѣнила ее; онъ очнулся, но страданiя продолжились. «Охъ, тяжело! охъ, тошно!» вскрикивал онъ по временамъ: «Господи, помоги мнѣ, грѣшному... Не зналъ, что будетъ такъ тяжело; такъ надо! Господи, помилуй меня, прости меня!.. Такъ надо, такъ надо! не послушал», повторялъ онъ, разумѣя вѣроятно, что поѣлъ слишкомъ много ухи противъ запрещенiя же­ны. Наконецъ однакожъ онъ успокоился, и его кроткое распо­ложенiе духа возвратилось. «Вы отужинали?» спросилъ онъ: «больно мнѣ, что всѣхъ васъ такъ взбудоражилъ; безъ меня давно бы спали». Вошла Дарья Алексѣевна и стала уговаривать его ѣхать на другое утро въ Петербургъ. Сначала онъ противился, но потомъ обещалъ. Скоро страданія и стоны возобновились. Докторъ потерялъ голову, и послалъ за совѣтомъ къ Дарьѣ Алексѣевнѣ, которая не въ силахъ была оставаться свидетель­ницею мученiй мужа. Вдругъ больной захрапѣлъ, и потомъ все смолкло»...

Прасковья Николаевна одна не отходила отъ него и мо­лилась. Не переводя духа, она прислушивалась, не издастъ ли онъ еще хоть одного вздоха. И вотъ онъ, приподнявшись не­много, вздохнулъ глубокимъ и долгимъ вздохомъ. И опять воца­рилось молчанiе. При видѣ смутившагося доктора, Прасковья Николаевна съ безпокойствомъ спросила: «Дышитъ ли онъ еще»? — «Посмотрите сами», отвѣчалъ докторъ и протянулъ ей руку больного; рука была еще тепла, но бiенiе пульса прѣкратилось. Она приблизила губы свои къ его губамъ, но уже не почувствовала его дыханья. Все было кончено[1212]. Черезъ минуту за ней присла­ла Дарья Алексѣевна и, несмотря на старанія племянницы скрыть въ первыя минуты истину, она все поняла и воскликнула: «Его на свѣтѣ нѣтъ! Господи, онъ скончался, прiобщиться не успѣл!» Невозможно описать ея отчаянья, говоритъ молодая Львова. Послѣдняя приняла на себя всѣ печальныя заботы, вызываемыя кончиною близкаго человѣка. Трогательно описываетъ она впечатлѣнiя, испытанныя ею въ первыя минуты: «Я воротилась въ скорбную комнату, гдѣ такъ недавно еще всего надѣялась. Ка- // 998

кая ужасная перемѣна! шумъ, рыданія, говоръ нѣсколькихъ голосовъ разомъ, открытыя окна, столъ посрединѣ комнаты, а онъ! онъ лежалъ въ постели какъ будто спящій глубокимъ и тихимъ сномъ. Лицо его сохраняло всю свою ясность, никакого отпечатка страданія; казалось, ему снились пріятные сны… Я послала нарочнаго въ Петербургъ къ С. В. Капнисту съ прось­бою скорее пріѣхать. Вскорѣ явились Тырковъ и князь Шихматовъ, которыхъ мы видѣли наканунѣ; но тогда они оставили насъ спокойными и счастливыми, а теперь... Какъ все изменила одна минута!... Какъ описать отчаяніе всѣхъ, меня окружав­шихъ, и собственное горе мое при мысли, что я болѣе не увижу того, кто заменялъ мнѣ отца, кого я не покидала цѣлыхъ три­надцать лѣтъ[1213], кто любилъ меня какъ родную дочь. Между тѣмъ по моему приглашенію пришелъ священникъ и сталъ читать от­ходную. Дядя уже лежалъ на столѣ со сложенными руками; въ головахъ былъ образъ, кругомъ горѣли свѣчи... Горячо помо­лившись за него и за бѣдную тетеньку, я не въ состояніи была оставаться долѣе въ комнатѣ, и отворивъ двѣрь, которая вела изъ гостиной въ садъ, я стала бродить по горѣ. Было три часа утра; солнце вставало во всемъ своемъ величіи; ни облачка на небѣ, вѣздѣ глубокая тишина, легкій туманъ покрывалъ еще поля, Волховъ какъ будто остановился въ своемъ теченіи, со всѣхъ сторонъ пѣли и щебетали птички. Но я ничѣмъ не могла насла­ждаться: мнѣ бы хотѣлось, чтобъ все отвѣчало моей скорби. Увидѣвъ за окномъ тетеньку, я воротилась въ комнату; мы вошли въ кабинетъ покойнаго. Тамъ все еще дышало его присутствiемъ: еще горѣла свѣчка, которую самъ онъ зажегъ; молитвенникъ былъ раскрыть на той страницѣ, гдѣ остановилось его чтенiе; тутъ лежало еще платье, которое онъ недавно скинулъ. Мы уви­дѣли аспидную доску, на которой онъ за два дня передъ смѣртью (6-го iюля) началъ оду о быстротѣ времени; первая строфа была ясно написана, и онъ самъ читалъ ее Семену Васильевичу. За нею слѣдовали два стиха второй строфы, которую смѣрть помѣшала ему кончить... Мы ушли наверхъ, чтобы дать перенести // 999

тѣло въ столовую. Потомъ, сойдя опять внизъ, я просила свя­щенника остаться съ нами, чтобы отслужить панихиду вечеромъ и на другой день рано утромъ. Этотъ добрый старикъ, горько плакавшiй вмѣстѣ съ нами, не могъ исполнить моего желанiя. «Государь», сказалъ онъ, «въ Грузинѣ. Онъ завтра въ 7 часовъ утра проѣдетъ близехонько отъ моей церкви и, можетъ-быть, по­жалуетъ ко мнѣ». Тогда я вспомнила разговоръ дядюшки съ этимъ самымъ священникомъ о времени проѣзда государя. «А что», спросилъ молодой Тырковъ, «если государь, будучи только въ 5-ти верстахъ отсюда, узнаетъ о кончинѣ Гаврилы Романовича и пожелаетъ заѣхать, чтобы въ послѣдній разъ проститься съ нимъ? Какъ вы примете его?» — Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ потому, что печальному зрѣлищу совершенно недоставало того благолѣнія, которое бы сколько-нибудь отвѣчало положенно и средствамъ дяденьки. Ни въ одной изъ церквей въ окрестностяхъ нельзя было достать даже приличнаго покрова, такъ что я при­нуждена была прикрыть тѣло простой кисеей, чтобы защитить его отъ мухъ. Занятая однимъ горемъ своимъ, я едва слышала то, что говорилъ Тырковъ: онъ повторил, что государь такъ ува­жалъ моего дядю, что конечно захочетъ почтить его память сво­имъ посѣщешемъ. — «Онъ не пріѣдетъ», сказала я: «я въ томъ увѣрена». И правду сказать, по всему, что я тогда чувствовала и что происходило вокругъ меня, я желала въ душѣ, чтобы пред­положенiе Тыркова не осуществилось. Такъ было на самомъ дѣлѣ. Священникъ воротился въ восемь часовъ утра; государь проѣздомъ входилъ въ его церковь, и, поцѣловавъ крестъ, много говорилъ со священникомъ, но повидимому вовсе не зналъ о смѣрти моего дяди. Вѣроятно, графъ Аракчеевъ, радуясь чести видѣть императора въ своемъ имѣніи, не пожелалъ возмущать его удовольствія горестнымъ извѣстіемъ, а можетъ-быть и самъ онъ еще не зналъ объ этой потерѣ[1214]. // 1000

«Въ понедѣльникъ, 10-го іюля, пріѣхали въ Званку Александръ Николаевичъ Львовъ и Семенъ Васильевичъ Капнистъ, но ничего не привезли съ собой для похоронъ. Тогда только Прасковья Нико­лаевна поручила брату закупить все нужное въ Новгородѣ, а по желанно Дарьи Алексѣевны онъ долженъ былъ выхлопотать тамъ разрѣшеніе похоронить останки Гаврила Романовича въ Хутын- скомъ монастырѣ, мѣстоположеніе котораго всегда ему нрави­лось и гдѣ онъ часто бывалъ у преосвященнаго Евгенія[1215]. Между тѣмъ домашняя челядь, не видя надъ собой твердой власти хо­зяина, позволяла себѣ разные безпорядки; разсылаемые туда и сюда но разнымъ надобностямъ, люди возвращались съ цѣлыми боченками водки и приходили въ пьяномъ видѣ спрашивать приказаній или толковать о своемъ освобожденiи. Не одни мужчины, но и женщины напивались, какъ онѣ говорили, съ горя. Съ 10-го по 11-е, въ три часа ночи, меня вызвали въ прихожую. «Суда­рыня», сказалъ Савка, «извольте пожаловать еще водки: у поно­маря въ горлѣ пересохло». Я сошла съ лѣсницы, и какъ болѣзненно сжалось мое сердце, когда я услышала съ одной стороны молитвы надъ прахомъ дяди, а съ другой на дворѣ пѣсни и пляс­ки безпутной прислуги! Разумѣется, я заставила замолчать эту челядь; изнуренная отъ всѣхъ напряженiй, такъ какъ съ памятнаго вечера я еще ни на минуту не смыкала глазъ и горѣла въ безпрерывномъ жару, я чувствовала себя такъ дурно, выдавая водку этому пьяницѣ, что непремѣнно упала бы, еслибъ онъ же не поддержалъ меня. // 1001

«11-го іюля все было доставлено изъ Новгорода, и Дарья Алексѣевна рѣшила въ слѣдующую ночь отвезти тѣло. Я сошла внизъ, чтобы присутствовать при послѣдней службѣ. Покойникъ былъ уже въ гробу; нѣсколько священниковъ окружили его и на­чали тихимъ голосомъ пѣть вѣчную память. Въ комнатѣ раздава­лись рыданія; ставъ на колѣни, я про себя повторяла: «Вѣчная память и въ сердцахъ нашихъ милому дяденькѣ!». Сколько сиротъ, которымъ онъ такъ же какъ и мнѣ заступалъ мѣсто отца, будутъ вѣчно благословлять его; сколько людей, несправедливо гонимыхъ и нашедшихъ въ немъ защитника, будутъ молиться за эту праведную душу! Какая въ немъ была поспѣшность, ка­кое нетерпѣніе дѣлать добро! Какой въ немъ являлся юношесюкій жаръ, когда дѣло шло о томъ, чтобы помочь ближнему! Какъ онъ тогда не любилъ откладывать! -  Я желала проводить печальную процессію хоть до лодки, которая повезетъ тѣло въ Хутынь, но мнѣ пришли сказать, что тетушка обо мнѣ тревожится. Я по­спѣшила ее успокоить; она взяла съ меня обѣщаніе остаться съ нею. Тяжело мнѣ было согласиться; я пожелала по край­ней мѣрѣ въ послѣдній разъ проститься съ дядюшкой. Двоюродный братъ Семенъ проводилъ меня къ нему: ужасная минута!...

«Было двѣнадцать часовъ ночи, когда я воротилась къ те­тушкѣ: она была въ угловой комнате. Боясь, чтобы она не уви­дѣла изъ оконъ, какъ будутъ переносить гробъ на лодку, я попросила ее перейти во внутренніе покои: — она послушалась и легла въ постель. Кузины и я расположились въ угловой ком­натѣ. Долго царствовало вокругъ насъ тяжелое молчаніе. Но какъ были мы потрясены, когда вдругъ раздалось погребальное пѣніе! Гробъ только что понесли, и это пѣніе въ полголоса походило скорѣе на протяжные стоны, которыхъ мы можетъ-быть и не разслышали бы, еслибъ въ комнатѣ не было такъ тихо. Я бро­силась запирать всѣ двѣри, и войдя въ комнату, обращенную ок­нами во дворъ, увидѣла толпу людей, которые, неся гробъ на го­ловахъ, стали медленно спускаться съ горы. Величественно было это зрѣлище въ тихую, темную ночь; различать предметы можно было только при свѣтѣ фонарей: сквозь тьму ясно свѣтились ши- // 1002

рокіе серебряные галуны на гробѣ, который безпрерывно уда­лялся и наконецъ поставленъ былъ на лодку.

«Братъ мой Александръ вернулся только въ четвергъ, 13-го іюля, день именинъ покойнаго дяди. Отъ него мы узнали, что по­гребеніе совершено было наканунѣ съ такимъ благолѣпіемъ и порядкомъ, какихъ онъ и не ожидалъ. Офицеры конно-егерскаго полка, въ которомъ братъ мой прежде служилъ, пожелали сами нести гробъ въ церковь. Скудный Новгородъ, гдѣ обыкновенно ничего нельзя найти, на этотъ разъ доставилъ все нужное, и бла­годаря помощи доброй г-жи Путятиной, все обошлось вполне при­лично. Службу отправлялъ самъ архіерей[1216].

«Какъ я узнала, обычай требовалъ, чтобы послѣ погребальнаго обряда сдѣлано было два угощенія, одно священникамъ сосед­нихъ селеній, а другое беднымъ. Я выбрала для этого 13-е чи­сло, день собора Гаврiила. Надо было накормить болѣе 500 че­ловѣкъ. Въ день прiѣзда Александра вся эта толпа собралась на большой полянѣ вправо отъ господскаго дома, подъ горой. Тамъ мы прежде всегда устраивали праздникъ крестьянамъ, а теперь тутъ должны были пировать священники, хоронившiе дядю мое­го! Итакъ вотъ гости, которыхъ онъ намъ обѣщалъ на этотъ день! вотъ какое пѣніе суждено намъ было слушать въ день его ангела! Вотъ для чего, за нѣсколько времени передъ тѣмъ, онъ просил тетушку припрятать настрѣлянную дичь и благодарилъ ее за испеченныя булки.

«Приближалось окончанiе шестинедѣльнаго срока, и Дарья Алекаѣевна рѣшилась провѣсти наступавшiе дни въ монастырѣ. Мы отправились изъ Званки 15-го августа водою. Сперва оста­новились мы у Кожевниковыхъ, а 16-го, около 7-и часовъ ве­чера, увидѣли монастырь. Онъ возвышался надъ горою и захо­дящее солнце прощальными лучами поглащало его колокольни. Архiерей былъ предваренъ о пріѣздѣ тетушки, и когда изъ Хутыня завидѣли ея лодку, то по его приказанiю зазвонили къ ве­чернѣ, въ предположенiи, что вдова отправится прямо въ церковь. Но она только на другое утро присутствовала на заупокойной // 1003

обѣднѣ и панихидѣ по своемъ мужѣ; молясь на колѣняхъ, ря­домъ со мною, она заливалась слезами, и скоро при имени боя­рина Гавріила вся церковь огласилась рыданiемъ, какъ будто ее наполняли дѣти, оплакивавшiе своего отца».

Этимъ кончаемъ мы извлеченiя изъ разсказовъ П. Н. Льво­вой. Вотъ еще нѣсколько подробностей, относящихся къ погре­бенiю Державина и слышанныхъ нами отъ другихъ его род­ственниковъ. Гробъ былъ малиновый; онъ былъ поставленъ на устроенный въ лодкѣ катафалкъ съ балдахиномъ и четырьмя массивными свѣчами, которыя возвышались съ обѣихъ сторонъ на церковныхъ подсвѣчникахъ. Ночь была такъ тиха, что онѣ горѣли во все время плаванiя. На переднемъ концѣ лодки помѣстились пѣвчіе; на кормѣ передъ налоемъ псаломщикъ читалъ молитвы. Лодка шла бечевою; позади слѣдовала другая лодка съ провожавшими первую родственниками.

Тѣло погребено въ придѣлѣ соборной церкви монастыря, противъ мѣстнаго образа Пресвятой Богородицы; надъ гробомъ на каменномъ полу высѣчена надпись. Въ сторонѣ противъ стен­ной ниши, за чугунною рѣшеткой, стоитъ мраморный памятникъ: высокимъ четвероугольнымъ пьедесталомъ, передняя сто-

рона котораго покрыта медной доской съ надписью, возвышается мраморная же урна, а у подошвы, надъ ступенями, мѣдная лира. Вверху ниши, передъ образомъ Спасителя, горитъ неугасимая лампада (только зимой не выдерживающая холода и сырости). На содержанiе этой лампады и на поминовенiе Гаврилы Романовича вдова назначила проценты съ пожертвованныхъ ею на этотъ предметъ 3,000 руб. Въ сооруженiи надгробнаго памятника при­няла участіе, въ 1833 году, Россiйская академiя, удѣливъ на него изъ своихъ суммъ 5,000 руб[1217].

По смерти, въ 1842 году, Дарьи Алексѣевны повторилось погребальное шествiе по Волхову, но на этотъ разъ ладью бугсировалъ пароходъ, на которомъ находились ближайшiе родные съ священникомъ; прахъ вдовы похороненъ здѣсь же, при чемъ склепъ увеличенъ. // 1004

 

14. ЗАВѢЩАНIЯ. ДАРЬЯ АЛЕКСѢЕВНА, АРАКЧЕЕВЪ И ФОТIЙ.

 

Въ нашихъ рукахъ находятся списки завѣщаній какъ самого Державина, такъ и пережившей его Дарьи Алексѣевны. По ин­тересу, который представляютъ подобные документы для харак­теристики составителей ихъ, мы познакомимъ читателя съ сущ­ностью обоихъ, а также и съ нѣкоторыми поясняющими эти до­кументы обстоятельствами.

Первоначально Державинъ написалъ духовную вскорѣ по вы­ходѣ въ отставку. Черновая редакщя ея подписана имъ 1-го ян­варя 1804 года. Но въ этой редакціи была статья, которую позднѣе пришлось исключить, такъ какъ для нея не отыска­лось исполнителя. Извѣстно, что у Державина отъ Катерины Яко­влевны не было дѣтей. Потерявъ и во второмъ бракѣ надежду оставить по себѣ потомство, онъ возымѣлъ странную мысль передать свою фамилію одному изъ своихъ родственниковъ съ пра­вомъ сдѣлаться, по смѣрти обоихъ супруговъ, единственнымъ наслѣдникомъ всего ихъ имѣнія. Выборъ его палъ на младшаго племянника, Александра Николаевича Львова, и мысль эта была изложена въ одномъ изъ послѣднихъ пунктовъ завѣщанія: пред­полагалось испросить Львову высочайшее позволеніе «присово­купить къ своей и Державина фамилію, какъ тому многіе при­мѣры бывали»[1218]. Но Львовъ отъ этого отказался, говоря, что чувствуетъ себя недостойнымъ такой чести и не будетъ знать куда дѣваться отъ стыда. «Не такія нужны плечи», говорилъ онъ, «чтобъ вынести на себѣ славное имя Державина», и вслѣдъ затѣмъ уѣхалъ за границу. Тогда Гаврила Романовичъ обратилъ вниманіе на другого родственника и земляка своего, пол­ковника конной гвардіи Дятлова, предназначая ему, вмѣстѣ со своей фамиліей, и руку старшей племянницы, Елисаветы Николаевны Львовой; но она объявила, что не желаетъ выйти // 1005

за человѣка, котораго не только не любить, но и не знаетъ[1219]. Есть извѣстіе, что послѣ того Державинъ предлагалъ свою фамилію другому казанцу, Ивану Васильевичу Бутлерову (дядѣ нашего академика), но также безуспѣшно. Наконецъ Д. Н. Блудовъ разсказывалъ намъ, что прежде всего поэтъ имѣлъ въ виду его для передачи своей фамиліи, но по настоянію жены от­далъ предпочтеніе ея родному племяннику, Львову[1220]. При этомъ по­койный графъ припоминалъ холодность, съ какою его принимала Дарья Алексѣевна, въ слѣдствіе чего онъ, какъ молодой человѣкъ съ благородною гордостью, пересталъ посѣщать домъ Дер­жавиныхъ; позднѣе же, когда шла полемическая переписка между поэтомъ и А. И. Тургеневымъ о хрестоматiи Жуковскаго, Блу­довъ доставилъ себѣ удовольствiе подбавить соли въ отвѣтъ Тургенева. Изъ своихъ сношенiй съ Державинымъ графъ Блу­довъ еще разсказывалъ, что однажды въ день Новаго года Гаврила Романовичъ возилъ его къ Бакунину, отцу извѣстнаго выходца.

Послѣ неудачи, испытанной Державинымъ въ одномъ изъ пунктовъ своего завѣщанія, онъ долженъ былъ измѣнить его ре­дакцiю, и въ окончательномъ видѣ подписалъ его 30-го мая 1813-го, за три года до своей смѣрти. По этой духовной, Дарьѣ Алексѣевнѣ досталась вся его благопріобрѣтенная собственность, въ томъ числѣ бѣлорусскiя деревни и Гавриловка; родовыя же имѣнія свои въ Казанской губерніи (194 души мужского пола) и пожалованное отцу его въ Оренбургской село Державино (214 душъ) отказалъ онъ двоюродному племяннику своему, Петру Ни­китичу Миллеру[1221], кромѣ винокуреннаго завода, также предо-

// 1006

ставленнаго Дарьѣ Алексѣевнѣ. Сенатъ встрѣтилъ было препят­ствiе въ утвержденiи родового имѣнiя за Миллеромъ, на томъ основанiи, что законъ дозволяетъ бѣздетному отдавать родовое свое имѣніе только лицу своей фамиліи, Миллеръ же къ фа­милiи Державина не принадлежалъ, какъ племянникъ его по женскому колѣну; но государственный совѣтъ отвергъ такое толкованiе[1222].

Не касаясь распоряженiй завѣщателя относительно уплаты долговъ его и т. п., упомянемъ еще объ одномъ пунктѣ, который содержится только въ первоначальномъ проектѣ его духовной: тамъ была выражена имъ воля, чтобы по смѣрти Дарьи Але­ксѣевны всѣ подвластные ему крѣпостные люди и крестьяне, на основанiи указа 1803 года, обращены были въ свободные хле­бопашцы. Въ окончательномъ завѣщаніи, этого пункта нѣтъ. Объясненiе такого на первый взглядъ страннаго измененiя мы находимъ въ запискахъ Державина. Видя, сказано тамъ, что указъ о вольныхъ хлебопашцахъ не исполняется и исполниться не можетъ, онъ въ своемъ завѣщаніи сдѣлалъ относительно осво­божденiя принадлежавшихъ ему крестьянъ распоряженiе, кото­рымъ съ одной стороны ограничилъ самовластю своихъ наслъѣдниковъ, а съ другой не далъ и крестьянамъ никакого повода къ своеволію или переходу въ другiя мѣста. Вотъ конечно та льгота, ко­торую онъ за нѣсколько лѣтъ передъ смѣртью сулилъ въ буду­щемъ одному изъ своихъ приказчиковъ. Но желанiе Державина не могло осуществиться: когда онъ въ 1808 или 1809 году про­силъ черезъ Молчанова объ утвержденiи государемъ этого рас­поряженiя, то Александръ не изъявилъ на то своего соизволенiя, «а сказано было, чтобъ Державинъ просилъ о томъ въ судеб­ныхъ мѣстахъ по законамъ, чего безъ воли монаршей никому не можно сдѣлать»[1223]. Въ позднѣйшей духовной онъ завѣщалъ толь­ко отпустить на волю, послѣ своей смѣрти, нѣсколькихъ дворо­выхъ людей и въ томъ числѣ своего камердинера Кондратiя Ти­мофеева, съ выдачею ему 500 руб. въ награжденiе. // 1007

Овдовѣвъ, Дарья Алексѣевна отказалась отъ пенсiи въ 10,000 руб., которую государь великодушно предложилъ ей. Впослѣдствіи, когда утихло первое горе, она жалѣла о томъ, говоря, что этими деньгами могла бы сдѣлать не мало добра. Впро­чемъ она и изъ своихъ собственныхъ средствъ многимъ помога­ла, напр. всѣмъ ненужнымъ ей болѣе служителямъ и служитель­ницамъ дала у себя помещенiе и содержаніе по 15 руб. въ мѣсяцъ до тѣхъ поръ пока они пристроятся. Распоряжаясь своею собственностью съ величайшимъ умѣніемъ и благоразумiемъ, юна къ концу жизни успѣла довѣсти свое состоянiе до весьма обшир­ныхъ размѣровъ, какъ видно изъ ея завѣщанія. Проживъ во вдовствѣ еще 26 лѣтъ, она умѣрла также въ Званкѣ (гдѣ по прежнему проводила лѣто) 16-го iюня 1842 года на 76-мъ году отъ рожденія и похоронена, согласно ея волѣ, въ Хутынскомъ же монастырѣ, въ одномъ склепѣ съ мужемъ.

Во время пребыванiя Дарьи Алексѣевны въ деревнѣ выда­ются ея отношенія къ Аракчееву и къ архимандриту Фотію.

По смѣрти Державина Аракчеевъ возымѣлъ виды на Званку, прiобретенiемъ которой ему хотѣлось распространить предѣлы сво­ихъ грузинскихъ владѣній. Но для исполненiя такого плана онъ при­думалъ довольно странный и, какъ на дѣлѣ оказалось, не совсѣмъ удачный способъ. Однажды ко вдовѣ является отъ его имени ге­нералъ фонъ-Фрикенъ и требуетъ, чтобъ она продала Званку въ казну. Удивленная неожиданнымъ предложенiемъ, она отвѣчала очень рѣшительно, что никогда не продастъ этого имѣнія: «Здѣсь жилъ и умѣръ Державинъ; это мое вдовье убѣжище». — Но я долженъ объявить вамъ, возразилъ генералъ, что это положи­тельная воля государя императора.—«Въ такомъ случаѣ я прошу васъ доложить его величеству, что онъ можетъ взять у меня Званку, но продать ее я не согласна». — Съ этимъ ответомъ фонъ-Фрикенъ уѣхалъ; 'дѣло тѣмъ и кончилось.

Послѣ смѣрти Александра Павловича Аракчеевъ рѣшился на­конецъ сблизиться съ владѣтельницею Званки. Поводомъ къ тому послужилъ переданный ему кѣмъ-то благопрiятный отзывъ о немъ Дарьи Алексѣевны, выразившей въ разговорѣ увѣренность, что онъ непритворно любилъ государя и долженъ теперь глубоко скор- // 1008

бѣть объ утратѣ благодѣтеля. Вскорѣ послѣ того Аракчеевъ приѣхалъ въ Званку и съ низкимъ поклономъ, касаясь пола рукою просилъ извиненiя въ томъ, что ранѣе не искалъ знакомства достойной соседки. Съ тѣхъ поръ между ними начались добрыя отношенія, и они стали посѣщать другъ друга. Аракчеевъ читалъ Державиной и ея племянницамъ письма, нѣкогда полученныя имъ отъ императора Александра и замѣчательныя по тону задушевной дружбы, который въ нихъ господствовалъ; они были разложены въ витринахъ отдѣльными связками по годамъ. Посѣтительницы изъ Званки видѣли у Аракчеева также часы особаго, придуманнаго имъ устройства: въ минуту смѣрти Александра Павловича являлся на нихъ гробъ и раздавалась мелодiя «Вѣчной памяти».

Съ 1820 года настоятелемъ Деревяницкаго монастыря въ Новгородѣ сдѣлался знаменитый архимандритъ Фотій, и вскорѣ установились извѣстныя всѣмъ отношенія между нимъ и графиней Анной Алексѣевной Орловой: признавъ его отцомъ своимъ, она предалась ему въ полное порабощенiе, и онъ сталъ полновластнымъ хозяиномъ не только въ душѣ, но и въ домѣ «дѣвицы», какъ онъ называлъ ее. По словамъ самого Фотія (въ руко­писной автобiографiи его) примѣру графини Анны послѣдовала и также «дщерію его учинилась вдовица благочестивая Держа­вина»[1224]. Не надо однакожъ думать, чтобы Дарья Алексѣевна дѣйствительно съ такимъ же изувѣрствомъ подчинилась его влiя­нiю. По своему холодному и разсудительному характеру она вовсе не была способна къ подобному увлеченiю, и хотя оказывала Фотiю подобающее почтеніе, но всегда сохраняла надлежащую долю самостоятельности и достоингства. Случалось даже, что она ссорилась съ Фотіемъ. Однажды, когда онъ вмѣстѣ съ графиней Орловой былъ въ Званкѣ, Дарья Алексѣевна упрѣкала его въ слишкомъ грубомъ обращенiи съ княземъ Голицынымъ и дру­гими сановниками. Чтобы выразить ей свое неудовольствiе за такую смѣлость, архимандритъ въ ея присутствiи позволилъ себѣ лечь на диванъ, отворотясь отъ нея лицомъ къ стѣнѣ. Дѣло // 1009

чуть не дошло до разрыва. Споръ между Фотіемъ и кн. Голи­цынымъ въ домѣ Державиной дошелъ разъ до того, что послѣдній, выйдя изъ себя, началъ говорить архимандриту ты. — «А знаешь ли», спросилъ Фотій, «кто ты такой? Ты — волкъ въ овечьей шкурѣ!»[1225] На отношенiя Фотія къ Голицыну указываетъ между-прочимъ письмо перваго къ Дарьѣ Алексѣевнѣ, писанное около 1823 года: въ этомъ письмѣ онъ изливаетъ свою злобу на А. И. Тургенева, который въ то время управлялъ канцелярiею князя Голицына, какъ министра духовныхъ дѣлъ, и пользовался большимъ влiянiемъ. Архимандритъ, сказавъ, что надменный ко­маръ Тургеневъ надѣлалъ ему много пакостей, кончаетъ слова­ми: «Вотъ эпитафiя и панегирикъ Тургеневу, о которомъ ты во­просила и написала»[1226]. Окончательно Фотій восторжествовалъ надъ Голицынымъ, успѣвъ вытѣснить его изъ духовнаго вѣдомства.

Извѣстно, что Дарья Алексѣевна завѣщала между-прочимъ чтобы въ Званкѣ послѣ ея смѣрти учреждено было нѣчто въ родѣ женскаго монастыря. Обыкновенно думаютъ, что эта мысль была внушена ей Фотіемъ; но родные покойной свидѣтельствовали, что такое распоряженiе было придумано, совершенно незави­симо отъ него, ею самой съ цѣлію болѣе надежнымъ образомъ упрочить на вѣчныя времена существованіе Званки, какъ достопамятнаго и дорогого потомству жилища Державина. Еслибъ, разсуждали родные, Дарья Алексѣевна дѣйствовала подъ влiя­нiемъ Фотія и Орловой, то она вѣроятно завѣщала бы на бого­угодную цѣль не нѣкоторую только часть своихъ капиталовъ, а все свое значительное состояніе. // 1010

Къ этому распоряженiю вдовы поэта мы еще возвратимся; а теперь упомянемъ о нѣкоторыхъ другихъ статьяхъ ея заве­щанiя, подписаннаго 30-го мая 1839 и потомъ еще дополненнаго 15-го iюня того же года. Раздѣляя большую часть своихъ име­нiй между родными и близкими ей людьми, она не забыла никого изъ тѣхъ, которые ей такъ или иначе служили: назначила кому тысячи, кому сотни, кому десятки рублей, нѣкоторыхъ же изъ крепостныхъ отпустила на волю. Слѣдующiя два распоряженiя ея имеютъ общественное значенiе: 1) Въ знакъ благодарности казанскому дворянству, проценты съ капитала въ 30,000 руб. опредѣлены ею на воспитанiе въ казанскомъ университетѣ двухъ или трехъ бѣдныхъ дворянъ тамошняго края. 2) Ею завѣщанъ капиталь на учрежденiе прiюта для освобожденныхъ изъ-подъ стражи. Этого послѣдняго распоряженiя мы не нашли въ ея ду­ховной, но знаемъ изъ газетъ, что изъ процентовъ оставленной ею суммы 11-го октября 1865 года такой прiютъ открытъ былъ въ Москвѣ съ панихидою по Державиной[1227]. Изъ недвижимой соб­ственности своей она отказала белорусское имѣніе племянникамъ своимъ по брату Дьяковымъ, а Гавриловку, какъ выше было уже упомянуто, Семену Васильевичу Капнисту.

Изъ собственности, лично принадлежавшей Гаврилѣ Романо­вичу,—такъ-сказать, кабинетной его собственности, библiотека его, вмѣстѣ съ книгами Дарьи Алексѣевны, отдана была Бороздину, главному душеприказчику покойной. Эта библiотека не отличалась богатствомъ. Въ ней оказалось между-прочимъ много ми­стическихъ сочиненiй и переводовъ, доставшихся вдовѣ Державина по смѣрти брата ея, Николая Алексѣевича Дьякова. По­этому разбиравшiе эту библiотеку, А. А. Воейковъ (сынъ Вѣры Николаевны) и Д. В. Полѣновъ (женатый на сестрѣ его), рѣшили сбыть большую часть книгъ Державиныхъ букинистамъ. Полѣновъ удержалъ у себя лишь нѣсколько книгъ, въ томъ числѣ эк­земпляръ стариннаго изданiя сочиненiй Ломоносова, съ замѣтка­ми, сдѣланными на поляхъ его рукой Державина при составленiи имъ «Разсужденія о лирической поэзіи». // 1011

Бумаги Державина раздѣлены были между тѣми изъ род­ственниковъ, которые ими наиболѣе дорожили. По завѣщанію вдовы, рукописи стихотворенiй, какъ изданныхъ, такъ и неиз­данныхъ, между-прочимъ и украшенныя виньетами, достались старшему племяннику ея, Леониду Николаевичу Львову (а послѣ него сыну его Леониду Леонидовичу, который передалъ ихъ намъ). Тетрадь Записокъ поэта была предоставлена Бороздину вмѣстѣ съ маленькой черновой тетрадью Анакреонтическихъ сти­хотворенiй, писанныхъ рукой Державина. Послѣднюю рукопись Бороздинъ въ 1847 г. принесъ въ даръ казанскому универси­тету. Тетрадь Записокъ составляетъ нынѣ собственность Императорской Публичной Библіотеки.

Два портрета обоихъ супруговъ во весь ростъ (одинъ рабо­ты Тончи, другой Боровиковскаго) получилъ Александръ Нико­лаевичъ Львовъ, жившiй въ Москвѣ. Страдая слабостью зрѣнія, онъ не особенно доволенъ былъ этимъ подаркомъ. Поясные пор­треты супруговъ были отказаны Семену Васильевичу Капнисту. Наконецъ, маленькiй портретъ Державина, писанный Боровиков­скимъ, наслѣдовала внучка Львова (дочь Елисаветы Николаевны) Марья Федоровна Ростовская[1228]. Изъ принадлежавшихъ Держа­вину вещей письменный столъ его, чернильница и кресла пожерт­вованы были Бороздинымъ въ 1845 году Казанскому универси­тету, въ библiотекѣ котораго они и сохраняются[1229].

Относительно Званки, въ дополненiи къ завѣщанію Дарьи Алексѣевны выражена была положительная воля ея: устроить въ этомъ селѣ женскiй монастырь во имя Знаменія Божіей Ма- // 1012

тери съ употребленіемъ на то 50,000 руб. асс., а на содержанiе этого монастыря внести въ Опекунскiй совѣтъ 100,000 руб. асс. Въ случаѣ же, еслибъ встрѣтились какія-либо препятствія къ осуществленiю этой мысли, завещательница опредѣлила село Званку продать и проценты съ вырученной за это имѣніе суммы

употреблять на ежегодную раздачу во всѣ женскiе монастыри Новгородской губерніи[1230].

По засвидетельствованiи духовной и исполненiи прочихъ формальностей, главный душеприказчикъ Дарьи Алексѣевны се­наторъ Бороздинъ, въ 1844 году, просилъ св. синодъ исходатай­ствовать дозволенiе на учрежденiе въ Званкѣ не только женскаго монастыря, но и духовнаго при немъ училища для бѣдныхъ дѣвицъ духовнаго званiя, такъ какъ онъ, по смыслу предоставленнаго ему вдовою Державиной полномочiя, считалъ себя въ правѣ не держаться одной буквы ея завещанiя, но дать этому распо­ряженiю болѣе полное развитiе въ духѣ изъявленной ею воли. При этомъ Бороздинъ обязался внести капиталъ въ 150,000 р., какъ скоро каменный домъ у Измайловскаго моста будетъ про­данъ.

Въ слѣдствiе того, по докладу синода, состоялся 11 августа 1851 года указъ о принятiи въ духовное вѣдомство съ помяну­тою цѣлью угодьевъ и земель села Званки, при чемъ крестьянъ его повелѣно обратить въ казенное ведомство. По исполненiи указа, синодомъ назначена была[1231] комиссiя для предварительнаго осмотра господскаго дома и другихъ строенiй помѣстья. Эта ко­миссiя состояла изъ членовъ Новгородской консисторiи: архиман­дрита Юрьевскаго монастыря Варлаама и протоiерея Софѣійскаго собора Богословскаго.

Обозрѣвъ зданiя, они, вмѣстѣ съ архитекторомъ духовно-учебнаго управленiя Кудиновымъ, 15 мая 1858 года положили: 1) на мѣстѣ господскаго дома, пришедшаго въ совершенный упа- // 1013

докъ воздвигнуть новый каменный корпусъ для училища дѣвицъ духовнаго званія, и 2) два каменныя флигеля возобновить для помѣщенія монастырскихъ келлій; изъ прочихъ же деревянныхъ строеній одни, какъ негодныя, разобрать, а другiя перенести въ болѣе удобныя мѣста. По предложенiю архитектора Кудинова, тогда же было приступлено къ разборкѣ зданія, чтобы сберечь матеріалы еще не поврежденные, ибо строенiя, по совершенной негодности крыши, подвѣргались гніенію отъ повсемѣстной течи. Это-то распоряженiе и было причиною того разрушенія, въ какомъ мы застали усадьбу Званки при посещені ея въ 1863 году.

На основаніи составленнаго комисіей акта, въ духовно-учебномъ управленіи изготовлены были проекты на возведеніе въ Званкѣ новыхъ зданій для помещенія женскаго монастыря и училища, и въ 1860 году проекты эти препровождены къ митропо­литу Новгородскому и С.-Петербургскому. Но по разсмотрѣніи ихъ высокопреосвященный Исидоръ находилъ: 1) что пожертвованныхъ суммъ и имѣющихся въ виду доходовъ едва ли будетъ достаточно для устройства помѣщеній и на содержаніе мона­хинь и воспитанницъ, и 2) что при заведеніи училища въ мона­стырѣ, удаленномъ отъ города, всегда могутъ встрѣчаться за- трудненія въ добывані свежихъ припасовъ и, еще болѣе, въ пріисканіи учителей. Поэтому вдадыка полагалъ: 1, согласно съ на­ходящеюся въ завѣщаніи оговоркой, имѣніе Званку продать; 2, во вниманіи къ мысли Державиной, мужской Деревяницкій мо­настырь, лежащій только въ трехъ верстахъ отъ Новгорода, преобразовать въ женскій и при пемъ устроить училище для дѣвицъ духовнаго званія.

Но на эти предположенія не изъявили согласія остававшіеся въ живыхъ наслѣдники Дарьи Алексѣевны (Бороздинъ умѣръ еще въ 1848 году): Елисавета Николаевна Львова, Вѣра Николаевна Воейкова и племянникъ ихъ Алексей Васильевичъ Капнистъ: они ссылались на положительную волю завещательницы, дорожившей тѣмъ, чтобы придуманнымъ ею распоряженiемъ почтить память знаменитаго супруга своего.

Въ слѣдствiе того указомъ синода отъ 19 іюля 1865 года, Новгородскому епархiальному начальству разрешено было при- // 1014

ступить къ устройству въ Званкѣ; каменнаго зданiя для женскаго монастыря съ училищемъ. Черезъ два года зданiе было выстрое­но по контракту, заключенному съ штабсъ-капитаномъ Пороховщиковымъ, и затѣмъ, по представленiю митрополита Исидора, оберъ-прокуроръ святѣйшаго синода графъ Д. А. Толстой испро­силъ высочайшее разрѣшенiе открыть въ селѣ Званкѣ женскiй монастырь подъ названiемъ «Знаменскаго» съ 10-ю монахинями и учредилъ при немъ «Державинское» трехклассное училище для 30-и бѣдныхъ дѣвицъ духовнаго званiя. Докладъ объ этомъ утвержденъ 23 марта 1869 года, и такимъ образомъ предполо­женiе Дарьи Алексѣевны приведено въ исполненiе черезъ 2 5 лѣтъ послѣ того какъ душеприказчикъ ея началъ это дѣло[1232].

По свѣдѣнiямъ, опубликованнымъ въ 1879 году архимандри­томъ Iосифомъ[1233], «первою игуменьею монастыря и начальницею училища была монахиня Поликсенія, вызванная изъ тверскаго Христорождественскаго монастыря, дочь генералъ-лейтенанта Н. А. Ушакова. Подъ ея личнымъ надзоромъ устроился двухъэтажный каменный домъ посреди двухъ каменныхъ флигелей и приспособленъ для трехъ классовъ въ верхнемъ этажѣ и для рекреацiонной залы, столовой и спальныхъ комнатъ въ нижнемъ этажѣ... Монастырскiя келья деревянныя; монахинь и указ­ныхъ послушницъ 9 и кромѣ того 15 послушницъ живутъ по пас­портамъ. Одна изъ послушницъ состоитъ преподавательницею пѣнiя въ училищѣ.

«Нынѣшняя начальница училища и монастыря, игуменья Со­фія, служила при первой игуменьѣ, съ самаго основанiя этихъ учрежденiй въ селѣ Званкѣ, въ званіи ея помощницы; съ фе­враля же 1877 года, но смѣрти игуменьи Поликсены, она заняла ея мѣсто. Помощницей по училищу и казначеей по монастырю состоитъ нынѣ монахиня Аркадiя, окончившая курсъ въ С.-Пе­тербургскомъ Екатерининскомъ институтѣ.

«Учащiй персоналъ состоитъ изъ трехъ учителей семинарскаго образованiя и трехъ воспитательницъ, окончившихъ курсъ // 1015

въ мѣстномъ училищѣ. Всѣхъ воспитанницъ — 46; изъ нихъ въ первомъ классѣ 20, въ среднемъ 14, а въ высшемъ 12. Можно пожелать», говоритъ архимандритъ Iосифъ , «чтобы епархiальное духовенство придумало средства для удержанія учителей по край­ней мѣрѣ на 6 лѣтъ и для привлеченія сюда особаго законоучителя съ высшимъ образованiемъ, кроме священника мѣстнаго», отвлекаемаго отъ преподаванiя обязанностями исполнять требы для соседнихъ поселянъ и совершать службы для монашествующихъ.

Такъ осуществилась и продолжаетъ жить мысль завеща­тельницы. Нѣтъ сомненiя, что если бъ поэтъ нашъ, столь распо­ложенный къ благочестiю и благотворительности, при жизни своей могъ предвидѣть назначенiе, данное супругою его люби­мой ихъ Званкѣ, то онъ благословилъ бы ея предпрiятiе.

 

15. ЧЕСТВОВАНIЕ ПАМЯТИ ДЕРЖАВИНА.

 

Уже въ августѣ 1816г. между членами Бесѣды шла речь о торжественномъ собраніи въ память поэта: 2-й разрядъ, въ ко­торомъ покойный былъ предсѣдателемъ, обращался къ Ф. П. Львову съ просьбой испросить позволенiе Дарьи Алексѣевны со­браться съ этою целью въ ея домѣ. Но Львовъ отвечалъ, что, видя глубокую скорбь вдовы, онъ не можетъ решиться говорить съ ней объ этомъ, и что по его мнѣнiю удобнѣе было бы устро­ить такое собранiе въ залѣ Россiйской академiи, при которой, по слухамъ, предполагалось возобновить Бесѣду. О мысли Львова было заявляемо Шишкову еще и въ 1818 г., но, неизвѣстно по­чему, эти переговоры остались безъ послѣдствiй.

Есть рукописное извѣстiе, что въ память Державина было какое-то собранiе въ Москвѣ; но достоверное сведенiе мы имѣ­емъ только о состоявшемся въ Казани торжественномъ заседа­нiи тамошняго «Общества любителей отечественной словесности», къ которому поэтъ съ 1815 года принадлежалъ въ качествѣ почетнаго члена. Это заседанiе происходило 24-го сентября 1816 года въ празднично-убранной залѣ, гдѣ висѣвшiй на стенѣ пор­третъ поэта подъ лавровымъ вѣнкомъ покрыть былъ чернымъ кре- // 1016

помъ и перевязанъ бѣлыми лентами; передъ нимъ на столъ на­ходились символическія изображенiя[1234]. Собранiе бьило открыто речью председателя общества, профессора И. Ф. Яковкина; послѣ того секретарь Кондыревъ прочелъ очеркъ бiографiи Держа­вина. Были и другія чтенiя. Читались между-прочимъ нѣкоторыя стихотворенiя чествуемаго. Въ заключенiе принято бьило предложеніе председателя написать похвальное слово покойному и біографію его, и поставить ему урну или памятникъ. Состоялось еще странное опредѣленiе: испросить позволенiе ежегодно озна­чать въ адресъ-календарѣ: «Былъ Гавріилъ Романовичъ Дер­жавинъ». На всеподданнѣйшiй докладъ объ этомъ управлявшiй министерствомъ народнаго просвещенiя, въ мартѣ 1817 года, объявилъ высочайшее повелѣнiе, что «ежели Общество поже­лаетъ поставить у себя портретъ или бюстъ Державина, то сіе дозволяется, но въ адресъ-календарь имена умѣршихъ не вно­сятся»[1235].

Естественная мысль воздвигнуть Державину въ Казани па­мятникъ по примѣру поставленнаго въ Архангельскѣ Ломоно­сову, была, уже въ первые годы по смѣрти поэта, высказыва­ема нѣсколько разъ. Въ 1825 году она была возобновлена на публичномъ акте 1 -й казанской гимназiи (где воспитывался Дер­жавинъ) дирѣкторомъ заведенiя Лажечниковымъ въ присутствiи попечителя учебнаго округа Магницкаго и губернатора Жмакина, которые и обещали свою поддержку этому дѣлу. Но къ исполненiю его приступлено было не ранѣе 1828 года, когда новый секретарь Общества Суровцовъ опять поднялъ вопросъ // 1017

о томъ. Тогда попечитель округа М. Н. Мусинъ-Пушкинъ по­ручилъ Обществу составить проектъ памятника и въ маѣ 1830г. препроводилъ его къ министру народнаго просвещенія, князю Ливену. Но Академія художествъ, на разсмотрѣніе которой онъ былъ переданъ, его не одобрила. Составленный по ея порученію академикомъ Мельниковымъ новый проектъ утвержденъ былъ императоромъ Николаемъ: 5-го декабря 1831 года послѣ­довало чрезъ комитетъ министровъ высочайшее разрѣшеніе открыть по всей имперіи подписку на сооруженіе памятника Дер­жавину, и все распоряженія по этому дѣлу возложены на попечителя Казанскаго учебнаго округа. По успѣшному сбору пожертвованій тогдашній министръ внутреннихъ дѣлъ Д. Н. Блудовъ увидѣлъ возможность «соорудить памятникъ въ такомъ видѣ, ко­торый бы по изяществу рисунка и размѣрамъ соответствовалъ цѣли изъявить уваженіе Россіи къ одному изъ первѣйшихъ ея поэтовъ и съ тѣмъ вмѣстѣ служилъ бы украшеніемъ довольно важнаго въ имперіи города, какова Казань». Поэтому министръ испросилъ дозволѣніе государя, не стѣсняясь смѣтою академика Мельникова, открыть чрезъ Академію художествъ конкурсъ для составленiя проектовъ памятника. Конкурсъ объявленъ былъ въ апрѣлѣ 1832 года. Поступило довольно большое число проектовъ; изъ нихъ совѣть академіи остановилъ свое вниманіе на трехъ. Въ маѣ 1875 императоръ Николай, по представленiю Блудова, утвердилъ. проектъ профессора Тона съ примѣненіемъ къ нему статуи и барельефовъ, проектированныхъ академикомъ Гальбергомъ. Предполагалось поставить памятникъ на городской площади, но государь, во время пребыванія своего въ Казани 20-го августа 1836 года, лично указалъ мѣсто для сооруженiя его на внутреннемъ университетскомъ двореѣ.

Въ 1842 году поступившія на этотъ предметъ пожертвованія составляли наличными деньгами 12.048 руб. и билетами Мо­сковской Сохранной казны 6.705 руб. Весь сборъ препровожденъ былъ къ министру внутреннихъ дѣлъ. Затѣмъ сооруженіе памятника возложено было на казанскую строительную комиссію подъ наблюденіемъ Академіи художествъ. Закладка проис­ходила 15 сентября 1844 года въ присутствіи военнаго губер- // 1018

натора Шипова, архитекторовъ Крампа и Коринфскаго и рек­тора университета Лобачевскаго[1236].

Касательно перевозки на мѣсто камня, доставленнаго во­дою къ Казани, до насъ дошелъ слѣдующiй разсказъ очевидца. Чтобы пріискать лучшiй къ тому способъ, университетское начальство созвало архитекторовъ, которые, разумеется, и ука­зали на употребительныя въ такихъ случаяхъ сложныя и не де­шево стоящія приспособленiя. Но приказчикъ судна рѣшилъ во­просъ гораздо проще. У стараго канала бываетъ биржа или родъ ярмарки, на которую стекается множество народа. Къ этому-то сборищу и обратился онъ съ такою речью: «Народъ православный! Вотъ прiѣхала Держава, и перевезти ее надо, а какъ это сдѣлать, если ты не поможешь? Народъ православ­ный! Помоги перевезти Державу!» Толпа, не задумываясь, выра­зила свою готовность исполнить просьбу: тотчасъ устроены были салазки, и весь матерiалъ дружно перевезенъ съ берега къ университету. Торжественное открытiе памятника послѣдовало 23 августа 1847 года. По мѣсту его сооруженiя это было универ­ситетскимъ празднествомъ, но конечно весь городъ принялъ въ немъ живое участіе. Передъ памятникомъ устроенъ бьилъ ам­вонъ; парадное крыльцо и лестницы университетскаго зданiя убраны были редкими растенiями, устланы красивыми коврами, уставлены бюстами знаменитыхъ людей. Въ комнатахъ, также украшенныхъ зеленью и цвѣтами, приготовлены были столы для завтрака; на одной изъ стенъ висѣлъ портретъ Державина, на другой красовался вензель его, сдѣланный изъ цветовъ.

Съ ранняго утра толпы любопытныхъ спешили на обширный университетскiй дворъ; ближайшее къ памятнику мѣсто занимали студенты; за ними слѣдовали воспитанники двухъ казанскихъ гимназiй. Въ числѣ присутствовавшихъ находились все городскѣя власти. Послѣ обеѣдни въ университетской церкви, архiепи­скопъ Владиміръ и городское духовенство съ крестами и хору­гвями, въ сопровожденiи множества народа, отправились къ па- // 1019

мятнику, еще завѣшенному полотномъ, и тамъ отслужили пани­хиду по Державинѣ. Зрѣлище было величественное; универси­тетскiй дворъ едва могъ вмѣстить массу собравшихся; во всѣхъ окнахъ главнаго зданiя виднѣлись люди; многiе взобрались на кровлю; были зрители даже на Вознесенской колокольнѣ и на по­лицейской башнѣ. По провозглашенiи «вѣчной памяти» упала за­веса и преосвященный окропилъ монументъ водою. Тогда на воз­вышенiе, придѣланное къ памятнику, взошелъ казанскiй витія архимандритъ Гаврiилъ и произнесъ глубоко-прочувствованное слово.

По окончанiи церемонiи университетская актовая зала быстро наполнилась слушателями. Передъ кафедрою поставлены были столъ и кресла, нѣкогда принадлежавшiе чествуемому поэту и принесенные въ даръ университету; на столѣ находились пись­менный его приборъ и томъ его сочиненiй, а возлѣ кафедры возвышался бюстъ его. На кафедру взошелъ профессоръ рус­ской литературы К. К. Фойхтъ и прочелъ одушевленную рѣчь которая произвела сильное впечатленiе. Въ заключенiе секретарь Общества любителей отечественной словесности Суровцовъ прочиталъ исторiю сооруженія памятника и заявилъ между-прочимъ, что это Общество опредѣлило ежегодно имѣть свое публичное со­бранiе въ годовщину открытiя памятника Державина. По окон­чанiи чтенiй рѣкторъ университета И. М. Симоновъ передалъ профессору Фойхту, какъ университетскому библiотекарю, при­сланный Бороздинымъ автографъ «Анакреонтическихъ пѣсней» Державина. Утреннее празднество окончилось завтракомъ, ко­торый сопровождался обычными тостами, рѣчью рѣктора и музыкой народнаго гимна. Вечеромъ иллюминацiя снова привлекла на университетскiй дворъ толпы жителей Казани.

Мысль художника, осуществленная памятникомъ, объясняется въ академической запискѣ слѣдующимъ образомъ:

Статуя. Поэтъ сидитъ на камнѣ, на скалистой почвѣ; углубленный въ размышленiе, онъ вдругъ почувствовалъ себя вдох­новеннымъ; голова его поднялась, чтобы уловить мысль, въ ней сверкнувшую; правая рука осталась въ томъ же положенiи, какъ она поддерживала голову; лѣвая берется за лиру. // 1020

Пъедесталъ. На лицевой сторонѣ его надпись: «Г. Р. Держа­вину 1846». Барельефы: На лѣвой сторонѣ Минерва, карающая мятежъ, и Державинъ слѣдуетъ за нею (намекъ на дѣятельность его во время Пугачевскаго бунта). Вмѣстѣ съ Аполлономъ видна Фемида, приглашающая поэта къ своему служенію. На правой сторонѣ Державинъ въ сопровожденiи Грацій, поставя лиру на алтарь посвященный отечеству, поетъ свои гимны; ему внимаетъ Фелица, готовая увѣнчать его. Нева, сказано въ офиціальномъ описанiи, восплещетъ его пѣснямъ. На задней сторонѣ Ночь и День, какъ эмблема непрерывныхъ трудовъ поэта, осыпаютъ цветами его пѣсни[1237].

Въ началѣ 1867 года казанское губернское земское собра­ніе постановило ходатайствовать о разрѣшенiи перенести памят­никъ Державина на театральную площадь, противъ дворянскаго собранiя. Въ подкрепленiе этого ходатайства приведено было слѣдующее: «Находясь на университетскомъ дворѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ высокими зданiями и каменными стенами, этотъ памятникъ мало доступенъ для публики, многимъ и совершенно неизвѣстенъ, не можетъ способствовать ни украшенію города, ни поддержанiю въ обществѣ воспоминанiя о трудахъ покойнаго поэта, и получаетъ отъ мѣстоположенiя своего значеніе какого-то частнаго монумента, почти излишняго». По всеподданнѣйшемъ докладѣ о томъ, Государь Императоръ 9-го Февраля 1868 года высочайше соизволилъ на приведеніе въ дѣйствiе ходатайства губернскаго собранiя. Вмѣстѣ съ тѣмъ было дозволено открыть при казанской земской управѣ подписку на добровольныя пожер­твованiя для расходовъ по перенесенiю памятника, которые то­гда же исчислены были приблизительно въ 2000 руб. Въ 1870 году памятникъ былъ дѣйствительно перенесенъ на предположен- // 1021

ное мѣсто, а въ 1871 г., по опредѣленiю губернскаго собра­нiя, вокругъ него устроенъ садъ съ рѣшеткой, составляющiй нынче такъ называемый Державинскiй скверъ. Такимъ образомъ, по мѣстному народному разсказу, «чугунный генералъ изъ наверститута, гдѣ студентовъ обучаютъ, поѣхалъ къ тіатру, и по­ставили его тутъ на площади потому-де, что монументу эдакаго человѣка, вельможнаго и генерала, стоять на дворѣ наверститута не пригоже[1238]. По другому воззрѣнiю, однакожъ, стоящiе у памят­ника казанскiе извозчики, бранясь между собою, говорятъ другъ другу: « Эхъ ты, идол! Державинъ ты эдакой!» Отъ великаго до смешного только одинъ шагъ.

Высокая честь оказана памяти Державина въ новѣйшее время помѣщенiемъ его изображенiя на двухъ величественныхъ мону­ментахъ, воздвигнутыхъ въ царствованiе Императора Алексан­дра Николаевича: на памятникѣ, поставленномъ въ Новгородѣ въ ознаменованiе годовицины тысячелѣтiя Русскаго государства, и на памятникѣ Екатерины II, сооруженномъ въ Петербургѣ на площади Александринскаго театра.