ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Деятельность при Павле I (1796—1801)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

 

ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ ПРИ ИМПЕРАТОРѢ ПАВЛѢ.

 

(1796 — 1801.)

// 707

//708

1. ОПАЛА И ПРИМИРЕНIЕ.

 

Въ первые дни послѣ вступленiя на престолъ, говоритъ Державинъ, императоръ Павелъ оказалъ большія милости: мно­жество людей, а особливо содержавшихся за оскорбленiе вели­чества, освободилъ изъ тюремъ; набранныхъ по указу Екате­рины рекрутъ возвратилъ въ домы; хлѣбъ, взятый изъ сель­скихъ магазиновъ для провіантскаго департамента, приказалъ отдать обратно. Вообще, онъ обнаруживалъ небывалую щедрость, разрѣшилъ всѣмъ доступъ къ себѣ, принялся за переустрой­ство армiи, ввелъ въ войска строгую дисциплину, укомплекто­валъ полки, и самъ подавалъ примѣръ изумительной дѣятельности[805]. Справедливость этого свидѣтельства подтверждается многи­ми разсказами Болотова. Все это должно было производить бла­гопрiятное дѣйствiе въ народѣ: опасенiя, возбужденныя нѣкоторыми свойствами Павла Петровича въ то время, когда онъ былъ великимъ княземъ, уступали мѣсто надеждѣ. Но вскорѣ стало ясно, что государь въ своихъ поступкахъ руководился только минутными увлеченiями и порывами, а не зрѣло обду­манными намѣренiями. Вспыльчивость, которой онъ преда­вался, легко могла сдѣлаться бѣдственною для чѣловѣка съ необузданнымъ характеромъ Державина. Не надо забывать, что поэтъ, со времени первой женитьбы своей, сдѣлался извѣстенъ и въ нѣкоторомъ смыслѣ близокъ великому князю (см. выше стр. 244), считалъ его покровителемъ, отцомъ семьи своей, и // 709

кажется, въ своихъ денежныхъ затрудненiяхъ иногда пользо­вался отъ него пособiями. По крайней мѣрѣ, былъ слухъ, что во время отрѣшенiя Державина отъ тамбовскаго губернатор­ства, Павелъ пожаловалъ Катеринѣ Яковлевнѣ тысячу рублей[806].

Вскорѣ по воцаренiи своемъ онъ велѣлъ позвать къ себѣ Державина, обласкалъ его и обѣщалъ назначить правите­лемъ своего совѣта. Извѣстно, что это совѣщательное собранiе было учреждено Екатериною II въ 1768 году, собственно для обсужденiя мѣръ по поводу вспыхнувшей тогда турецкой войны, по окончанiи же ея получило болѣе обширное значенiе: туда вносились всякiя вообще государственныя дѣла, по ко­торымъ императрица желала знать мнѣнiе своихъ приближенныхъ. Членами этого совѣта были сановники, пользовавшiеся особеннымъ довѣрiемъ монархини. При кончинѣ ея, въ немъ засѣдали: графы — Разумовскiй, Румянцовъ-Задунайскій, И. Г. Чернышевъ, Н. И. Салтыковъ и др. Правителями дѣлъ совѣта[807] были послѣдовательно: Стрекаловъ (1768 — 1777), графъ Са­мойловъ (1777 — 1788) и Вейдемеiеръ (съ 1788). Императоръ Павелъ, тотчасъ по вступленiи на престолъ, призвалъ въ совѣтъ новыхъ членовъ, въ числѣ которыхъ были оба князья Ку­ракины, М. Ф. Соймоновъ, Васильевъ и графъ Я. Е. Сиверсъ[808]; Державина же онъ прочилъ на мѣсто Вейдемеiера. Но поэтъ, принявъ слова государя въ буквальномъ смыслѣ, думалъ, что будетъ назначенъ правителемъ самаго совѣта, т. е. сдѣлается для этого учрежденiя тѣмъ же, чѣмъ генералъ-прокуроръ былъ для сената, съ правомъ пропускать или останавливать опредѣленiя. Такъ какъ однакожъ такой должности въ совѣтѣ никогда не было, то неудивительно, что состоявшимся вслѣдъ за тѣмъ указомъ Державинъ назначенъ былъ правителемъ канцелярiи совѣта. Это званiе показалось ему унизительнымъ для сенатора: крайне озадаченный неожиданнымъ оборотомъ дѣла, онъ рѣ- // 710

шился просить у государя инструкціи для своей новой должно­сти. Такую инструкцiю, какъ онъ слышалъ отъ Стрекалова, намѣревалась дать еще покойная императрица, но тому проти­вился князь Вяземскій, а послѣ его удаленія отъ дѣлъ это пред­положенiе было забыто. Державинъ говоритъ, что въ мысли просить инструкцiи его утвердили сами члены совѣта, которыхъ онъ объѣзжалъ, чтобы узнать ихъ мнѣніе. М. А. Дмитрiевъ, разсказывая этотъ эпизодъ со словъ Ростопчина, замѣчаетъ, что вельможи, боясь возвышенiя Державина, желали уронить его и для того нарочно настроили на этотъ шагъ: они стали разсуждать, что конечно новая должность — возвышеніе; однако что же это за званiе? выше ли оно сенаторскаго? стоять ли Державину или сидѣть въ присутствiи?[809]. Въ справедливости этого разсказа нѣтъ причины сомнѣваться: самъ же поэтъ сознается, что емуприсовѣтовали просить инструкцiи. Въ первомъ бывшемъ послѣ того засѣданiи совѣта онъ былъ дѣйствительно въ недоумѣнiи, какъ ему держать себя, и оставался на ногахъ между столомъ членовъ и столомъ правителя канцелярiи, или хо­дилъ около присутствовавшихъ. Послѣ засѣданiя князь Александръ Куракинъ потребовалъ, чтобы онъ привезъ къ нему на домъ протоколъ для поднесенiя государю. Державинъ оскор­бился этимъ: онъ имѣлъ личное дозволенiе Павла являться къ нему во всякое время и въ предыдущiе дни былъ приглашаемъ[810] во дворецъ къ обѣду и ужину вмѣстѣ съ членами совѣта. Поэтому, на другой день послѣ засѣданiя, т. е. въ пятницу, рано утромъ, онъ отправился къ государю для испрошенiя себѣ ин­струкцiи, но не былъ принятъ и долженъ былъ возвратился въ суботу.

Послушаемъ здѣсь собственный разсказъ его. Импера­торъ спросилъ: «Что вы, Гаврила Романовичъ?» Онъ отвѣ­чалъ: «По волѣ вашей, Государь, был въ совѣтѣ; но не знаю, чтó мнѣ дѣлать.» — «Какъ, не знаете? дѣлайте, чтó Самойловъ дѣлалъ».—«Я не знаю, дѣлалъ ли онъ что-нибудь: въ совѣтѣ ни­какихъ его бумагъ нѣтъ, а сказываютъ, что онъ носилъ только // 711

государынѣ протоколы совѣта; потому осмѣливаюсь просить инструкцiи». — «Хорошо, предоставьте мнѣ». Этимъ слѣдовало бы и кончить; «но Державинъ по той свободѣ, которую имѣлъ при докладахъ у покойной императрицы, продолживъ рѣчь, сказалъ: не знаетъ онъ, сидеть ли ему въ совѣтѣ, или стоять, то есть быть ли присутствующимъ, или начальникомъ канцелярiи. Съ симъ словомъ вспыхнулъ императоръ; глаза его какъ молньи засверкали, и онъ, отворя двери, во весь голосъ закричалъ стоявшимъ предъ кабинетомъ Архарову, Трощинскому и про­чимъ, изъ коихъ первый тогда былъ въ великомъ фаворѣ: Слу­шайте: онъ почитаетъ быть въ совѣтѣ себя лишнимъ; а оборотясь къ нему: Поди назадъ въ сенатъ и сиди у меня тамъ смир­но, а не то я тебя проучу!» [811].—Державинъ уѣхалъ въ великомъ огорченіи. Черезъ нѣсколько дней, 22-го ноября 1796 г., данъ былъ сенату такой указъ: «Тайный совѣтникъ Гаврила Державинъ, опредѣленный правителемъ канцеляріи совѣта нашего, за непристойный отвѣтъ, имъ предъ нами учиненный, отсылается къ прежнему его мѣсту»[812]. Легко представить себе, какого шума надѣлало въ Петербурге это посрамленiе, нанесенное зна­менитому писателю и сановнику. Болотовъ, въ своемъ Па­мятнике претекитхъ времянъ, посвящаетъ этому случаю целую главу подъ заглавiемъ: «Государь наказываетъ одного изъ ближнихъ своихъ вельможъ за необузданность языка». Здесь любопытны отзывы повествователя о Державине, показы­вающiе, какъ вообще на него смотрели въ публике. Болотовъ говорить о немъ, какъ «о великомъ стихотворце и прославив­шемся въ особенности своимъ патриотизмомъ, неуступчивостью ни передъ кемъ и многими другими знаменитыми деянiями муже. Все пророчили ему въ новое царствованiе особенную милость не только по великимъ его способностямъ къ гражданской службе, по известной его ревности ко всему справедливому и потому, что онъ покойною императрицею всегда защищаемъ былъ отъ всехъ его враговъ, но и по обстоятельству, что онъ прежде былъ // 712

женатъ на дочери кормилицы государевой. Но, къ общему изу­мленію, вдругъ разнеслась крайне прискорбная и обидная для него молва: началъ летать и списываться вездѣ клочокъ бу­мажки, содержавшiй въ себѣ копiю съ именного и въ немногихъ только строкахъ состоявшаго государева указа». Съ сожалѣнiемъ увидѣли, что «великiй мужъ сей потерялъ себя и въ семъ случаѣ тою жъ своею слабостью, которая и до того была много разъ ему бѣдственна, а именно: излишнею своею смѣлостью и отважностью въ словахъ». Но особенно любопытны догадки, ко­торый ходили въ обществѣ на счетъ «непристойнаго отвѣта» Державина. Говорили, что государь, можетъ-быть, изъ любви къ нему сталъ ему напоминать, чтобъ былъ огиъ скромнѣе и терпѣливѣе и не такъ дерзокъ на словахъ; а онъ будто бы, не пере­неся этого напоминанiя, отвѣчалъ, что онъ себя передѣлать не можетъ, а это и возбудило негодованiе государя. Многiе припо­минали пословицу: «погибла птичка отъ своего язычка»; толко­вали, что жестокiй указъ составитъ великому мужу вѣчное пятно и сдѣлаетъ ему всѣ чины и должности ненавистными, по­гаситъ въ немъ все прежнее его усердiе къ службѣ».

Послѣдствiя показали однакожъ, что постигшая Державина опала не произвела на него такого дѣйствiя. Онъ разсказываетъ, что когда его родные узнали о случившемся, то они собрались къ нему и, вмѣстѣ съ женой, «осыпавъ его со всѣхъ сторонъ журьбою, что онъ бранится съ царями и не можетъ ни съ кѣмъ ужиться, принудили его искать средствъ преклонить на милость монарха»[813]. Онъ рѣшился просить кого-нибудь изъ бывшихъ тогда въ случаѣ о предстательствѣ въ его пользу, и выборъ его палъ на князя Н. В. Репнина, какъ вельможу, который давно оказы­валъ ему расположенiе и на покровительство котораго онъ, повидимому, могъ тѣмъ болѣе разсчитывать, что за нѣсколько лѣтъ назадъ воспѣлъ его заслуги въ особой одѣ (Памятникъ герою). Но, противъ всякаго чаянiя, Репнинъ, по словамъ Державина, // 713

принялъ его очень грубо и на просьбу его сухо отвѣчалъ: «Не мое дѣло мирить васъ съ государемъ». Иначе представляетъ ихъ свиданiе тогдашній адъютантъ князя, Лубяновскій, доложивій ему о приходѣ Державина: онъ утверждаетъ, что генералъ при­нялъ поэта ласково, пробылъ съ нимъ въ кабинетѣ около часу, потомъ проводилъ его до третьей комнаты и, разставаясь съ нимъ, сказалъ: «Прощай, другъ мой, Гаврила Романовичъ». Замѣтимъ однакожъ, что Лубяновскій не присутствовалъ при разговорѣ ихъ[814], а слышалъ только, какъ Репнинъ прощался со своимъ просителемъ; нѣтъ следовательно основанiя вполнѣ отвергать показаніе Державина. Очень вѣроятно впрочемъ, что въ слѣдствiе полученнаго отказа пріемъ князя показался ему суровѣе, чемъ былъ на самомъ дѣлѣ. Зная достоинства этого государственнаго мужа, котораго высоко цѣнила Екатерина, и о которомъ дошло до насъ такъ много благопрiятныхъ свидѣтельствъ, трудно повѣрить чтобы онъ обошелся презрительно съ чѣловѣкомъ

имѣвшимъ также свои несомнѣнныя заслуги, и нельзя не пожа­лѣть, что Державинъ, по внушенiю оскорбленнаго самолюбiя отозвался съ такою горечью о вельможѣ, имъ же прежде превознесенномъ похвалами.

Однакожъ неудача не угомонила поэта: подстрекаемый «ропотомъ домашнихъ», онъ вспомнилъ какъ Изображеніе Фелицы открыло ему путь къ милости Екатерины и вздумалъ попытаться «возвратить себѣ благоволеніе монарха посредствомъ своего таланта», какъ онъ съ обычною своею наивностью самъ сознается. Плодомъ этой попытки была его ода на новый 1797 годъ, или, говоря точнѣе, на восшествіе на престолъ императора Павла. Она была въ рукописи представлена государю черезъ близкаго къ нему вице-адмирала С. И. Плещеева и произвела // 714

желанное дѣйствiе: государь потребовал къ себѣ автора, при­нялъ его милостиво и разрешилъ снова впускать его въ ту дворцовую залу, куда входъ ему былъ запрещенъ при постигшей его опалѣ. Державину сообщено было, за подписью генералъ-адъютанта Шаховского, слѣдующее высочайшее повелеше отъ 12-го января 1797 года: «Его императорское величество всемилости­вѣйше указать соизволилъ: имѣть вамъ входъ за кавалергар­довъ». 27-го января Державинъ писалъ своему прiятелю Гасвицкому: « Былъ го сударемъ сначала изо всѣхъ избранъ и въ милости; но одно слово не показалось, то прогнѣвалъ: однако по малу сходимся мировою, и уже былъ у него нѣсколько разъ предъ очами. Крутовато, братецъ, очень дѣло-то идетъ; ну, да какъ быть?»[815].

Названная ода, въ томъ же году напечатанная въ Аонидахъ Карамзина, часто служила противникамъ Державина обвинитель­нымъ противъ него актомъ. Правда, что побужденія къ написа­нiю ея, даже и съ тогдашней точки зрѣнiя, одобрить нельзя, но что касается самаго содержанiя оды и недоумѣнiя, какъ могъ пѣвецъ Фелицы привѣтствовать воцаренiе ея преемника, то къ нѣкоторому извиненiю Державина могутъ служить факты, ука­занные нами въ началѣ настоящей главы и подтверждаемые всѣми современными свидѣтельствами о первой порѣ царство­ванiя Павла. Впослѣдствiи Державинъ самъ почувствовалъ не­сообразность этой оды съ дальнѣйшимъ ходомъ дѣлъ: онъ не решился включить ее въ московское изданiе своихъ сочиненій, и ода, хотя уже набранная въ концѣ тома, не появилась въ немъ[816]. Тѣмъ не менѣе нельзя не признать поэтическаго достоин­ства, правды и живости многихъ чертъ, въ которыхъ здесь изоб­ражены первые дни царствованiя Павла. Кáкъ самъ поэтъ въ позднѣйшее время смотрѣлъ на нѣкоторый мѣста этой оды, видно изъ его любопытныхъ примѣчаній къ стихамъ ея. // 715

 

2. МОСКОВСКОЕ ИЗДАНIЕ СОЧИНЕНIЙ ДЕРЖАВИНА.

 

Екатерина II, просмотрѣвъ поднесенную ей Державинымъ тетрадь его стихотвореній, приказала, чрезъ графа Безбородку напечатать ее на счетъ Кабинета; но графъ Платонъ Зубовъ, взявъ рукопись для прочтенія, продержалъ ее у себя до кончины императрицы. Впослѣдствіи она была возвращена поэту бывшимъ при императорѣ Павлѣ у принятiя прошенiй Нелединскимъ-Мелецкимъ.

Между тѣмъ И. И. Шуваловъ, имѣвшій въ рукахъ своихъ другой, болѣе полный, списокъ стихотвореній Державина уговорилъ его дать свое согласiе на напечатанiе ихъ[817]. Что дѣйствительно такъ было доказывается письмомъ поэта къ этому вельможѣ, помѣщеннымъ въ V томѣ нашего изданiя (стр. 67). Выразивъ свое согласiе «повиноваться волѣ» своего покровителя, онъ проситъ И.И. «приказать напечатать труды свои въ типографіи Московскаго университета изъ той книги», говоритъ онъ, «которая находится у вашего превосходительства и которая составлять будетъ первую часть». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ заявилъ желанiе, чтобы эта часть по содержанiю совершенно соотвѣт­ствовала рукописи, поднесенной покойной императрицѣ, и потому приложилъ списокъ стихотворенiй, которыя должны были войти въ этотъ томъ, съ устраненiемъ лишнихъ . Въ заключенiе онъ

прибавилъ, что соглашенiе съ типографiей и чтенiе корректурныхъ листовъ поручено имъ «хорошему его прiятелю» Н. М. Карамзину.

Въ то же время Державинъ написалъ объ этомъ тогдашнему куратору Московскаго университета, племяннику Шувалова, князю Ф. Н. Голицыну, къ которому тетрадь стихотворенiй тогда же и была отправлена дядей. Это было въ iюнѣ 1797 года. Къ декабрю мѣсяцу книга была отпечатана; но Шуваловъ не дожилъ до выхода ея въ свѣтъ: онъ умеръ 14-го ноября. Между тѣмъ университетскiе цензорá не дали явиться // 716

изданiю безъ искаженiй: уже при разсмотрѣнiи рукописи они потребовали исключенiя нѣкоторыхъ пьесъ, особенно оды Вла­стителямъ и судьямъ, и поэтъ долженъ былъ подчиниться тому; когда же началось печатанiе, «вздумали еще», говоритъ онъ въ письмѣ къ Куракину, «не пропускать нѣкоторыхъ мѣстъ, кото­рыя уже нцсколько разъ были печатаны»; сколько имъ ни было представляемо, «что препятствiе, чинимое ими, несправедливо, но они, ничему не внемля», не рѣшались снять своего запрещенiя безъ согласiя генералъ-прокурора. Всего болѣе затрудняли ихъ стихи:

 

«Да вѣкъ мой на дѣла полезны

И славу ихъ я посвящу,

Самодержавства скиптръ желѣзный

Моей щедротой позлащу»[818].

 

Державинъ жаловался князю Голицыну, бывшему въ концѣ года въ Петербургѣ, и выражалъ удивленiе, почему цензорá, раз­решивъ печатанiе книги, теперь не выпускаютъ ея. «Зачѣмъ же?» спрашивалъ онъ: «за такой фразой, которая уже не одинъ разъ была напечатана, всѣмъ извѣстна и которая одна за многiя истинную дѣлаетъ честь самодержавному нашему правленiю. Ее при покойной государынѣ приняли всѣ съ чрезвычайной по­хвалою; почему же теперь нетъ? Развѣ теперешнее правленіе не столь щедро и великодушно, какъ прошедшее? Истинно, я боюсь подумать, чтобъ, выпустивъ две строки, не сдѣлать са­тиры оскорбительнѣйшей, нежели Ювеналъ на свое время»[819]. Поэтому Державшиъ просилъ князя Голицына спасти честь покойнаго дяди и свою собственную, поговорить съ княземъ Але­ксѣемъ Куракинымъ и сообщить его разрѣшенiе директору уни­верситета или самимъ цензорамъ. Когда же князь Голицынъ уехал изъ Петербурга, ничего не сдѣлавъ по этой просьбѣ, то поэтъ, въ началѣ марта 1798 года, обратился къ самому Кура­кину, прося его приказать вразумить цензоровъ, что пугаю- // 717

щая ихъ Фраза «ни божескому, ни гражданскому закону, ниже самой политикѣ не противна; тѣмъ болѣе, когда уже она нѣ­сколько разъ была напечатана, то, кажется, и не въ правѣ они воспрещать оной. Ваше сiятельство проницательнымъ своимъ

и просвѣщеннымъ разумомъ согласитесь со мною, что самый ея строжайшiй смыслъ состоитъ въ томъ, что похваляетъ она са­модержавное правленіе, умягченное щедротами; то почему же нынѣ, или въ какое другое время, мысль сiя, пiитическимъ вы­раженiемъ сказанная, не можетъ быть позволена? почему она будетъ противна или опасна?». Оказалось однакожъ, что цензорá, знали, чтó дѣлали. На письмѣ Державина Куракинъ напи­салъ резолюцiю: «Государь императоръ приказать соизволилъ: внушить господину Державину, что по искуству его въ сочине­нiи стиховъ подчеркнутые бы перемѣнилъ, чтобъ получить доз­воленiе сочиненiя его напечатать» [820].

Но Державинъ этого не сдѣлалъ, и вмѣсто послѣднихъ двухъ изъ приведенныхъ стиховъ въ книгѣ явился пробѣлъ. Около се­редины iюня она могла быть выпущена; но поэтъ такъ былъ недоволенъ изданiемъ, что рѣшился было не давать ему хода. Вотъ что онъ писалъ кн. Голицыну: «Сочиненiя мои перепортили въ Москвѣ. Кромѣ того, что не по тому порядку напечатали, какъ я приказалъ, и не тѣ пьесы, коимъ въ 1-й части быть слѣдуетъ; но само по себѣ такъ скверно, что истинно въ руки взять не можно, и бумага и печать плоха, и ошибокъ премножество. Итакъ я разсудилъ, заплатя типографiи, весь заводъ истребить; а поелику симъ я огорчу Н. М. Карамзина, которому я пору­чилъ смотрѣнiе надъ печатанiемъ и который мнѣ хорошiй прiя­тель, то и хочется мнѣ это такъ сдѣлать, чтобъ онъ и не свѣдалъ». Поэтому Державинъ просилъ Голицына, призвавъ директора типографіи, заплатить ему деньги за печатаніе (какъ онъ полагалъ, отъ 400 до 500 руб.); потомъ взять всѣ экземпляры и сжечь ихъ. Вновь напечатать изданiе онъ хотѣлъ въ типографiи медицинской коллегiи[821]. // 718

Однакожъ это рѣшеніе, слѣдствiе минутной вспышки, скоро было отмѣнено: въ письмѣ, на другой же день посланномъ Го­лицыну, поэтъ взял назадъ свое порученiе. Книга появилась съ предувѣдомленiемъ, гдѣ между-прочимъ сказано: «По ошиб­кѣ дошелъ въ типографiю невѣрный списокъ, бывшій у по- койнаго И. И. Шувалова, въ которомъ безо всякаго разбора размѣщены были и внесены такiя стихотворенiя, которымъ въ 1-ой части или и совсѣмъ напечатанными быть не слѣдовало; при­томъ съ такими неисправностями, что вовсе бы лучше не изда­вать». Карамзинъ объяснялъ дѣло иначе; въ декабрѣ 1798 г. онъ писалъ Дмитрiеву: «Въ печатныхъ сочиненiяхъ Гаврила Романовича есть пропуски отъ того, что они были въ манускрип­те. Какая безпечность, послать рукопись въ типографiю, не взявъ на себя труда прочитать ее!»[822].

Томъ вышелъ подъ заглавiемъ: Сочиненія Державина, часть I (Москва, 1798). Къ нему приложена цѣлая страница поправокъ; но надо правду сказать, что опечатокъ, за которыя отвѣтствен­ность падала бы на Карамзина, почти вовсе нѣтъ. Поправки, сдѣланныя по указанiямъ Капниста (какъ намъ извѣстно изъ рукопи­сей), касались самой тетради, бывшей въ типографiи; невѣрности этого списка очевидно затрудняли Карамзина и заставляли его часто рѣшать дѣло по собственнымъ соображенiямъ. Вообще же изданiе много обязано ему въ отношенiи къ орфографiи и къ пунктуацiи, которыя въ рукописи были очень неудовлетвори­тельны [823].

 

3. УЧАСТIЕ ВЪ СОВѢСТНЫХЪ СУДАХЪ И ОПЕКАХЪ.

 

Совѣстный судъ, впервые введенный Екатериною II при новой организацiи губернскаго управленiя, былъ однимъ изъ тѣхъ учрежденій, которыми она, какъ видно изъ ея собствен­ныхъ отзывовъ, особенно гордилась, называя этотъ судъ моги- // 719

лою ябедничества[824]. На долю Державина выпалъ жребiй сдѣлаться однимъ изъ видныхъ дѣятелей въ этомъ установленiи. Было уже упомянуто о той репутаціи честнаго чѣловѣка и неумытнаго судьи, какою онъ пользовался, начиная особенно со времени своего возвращенiя въ Петербургъ оправданнымъ послѣ тамбовскаго губернаторства. Суворовъ называлъ его Аристидомъ.

Піобрѣтенное имъ общественное довѣрiе имѣло слѣдствiемъ, что его чаще и чаще стали избирать въ совѣстные или третейскiе суды и поручать ему опеки. Еще ранѣе, въ 1783 г., онъ, по же­ланію братьевъ Демидовыхъ, участвовалъ въ полюбовномъ рѣшеніи семейной тяжбы ихъ по имѣнiю, цѣнностью болѣе миллиона[825]; потомъ, въ бытность правителемъ намѣстничества въ Тамбовѣ, онъ такимъ же образомъ окончилъ дѣло дѣвицы Орловой (впослѣдствіи, по мужу, Мосоловой) со вдовою Яковлевою. Велико­душный поступокъ первой для удовлетворенiя противной стороны былъ по достоинству оцѣненъ просвѣщеннымъ губернаторомъ, и онъ такъ выразилъ Орловой свое одобренiе: «Не оставлю я совѣстному суду объявить снисходительнаго намѣренія вашего. Прiятно мнѣ быть посредникомъ между такими тяжущимися, какъ вы, что изъ малаго своего капитала, на часть вашу достающагося, удѣляете вы соперницѣ вашей 500 руб. и тѣмъ даете средства къ примиренiю. Но то еще похвальнѣе, что сiя щедрость ваша происходитъ изъ самаго благороднаго источника, т. е. изъ любви къ покойному вашему родителю, коею вы сохра­няете память его отъ нареканiя. Желательно бъ было, чтобъ и всѣ къ совѣстному суду прибѣгающiе были наполнены таковыми чувствованiями»[826]. // 720

О дѣятельности Державина по тяжбѣ Дмитрiева со Всево­ложскимъ было уже говорено. Могутъ замѣтить, что въ этомъ случаѣ онъ не всегда велъ себя согласно съ основною идеей примирительнаго учрежденiя. Но припомнимъ, что взрывъ его негодованiя и ссора со Ржевскимъ (см. выше стр. 653) вызваны были даннымъ дѣлу неправильнымъ ходомъ и оказанною въ немъ явною несправедливостью, безъ чего конечно все обошлось бы мирно. Намъ уже извѣстно равнымъ образомъ успѣшное по­средничество Державина по претензiи Мочениго на Сутерландѣ.

Особенно много тяжебныхъ дѣлъ прошло черезъ руки Гаврилы Романовича въ царствованiе Павла. Къ числу лицъ, поручавхнихъ ему рѣшенiе своихъ споровъ, принадлежали: графиня Кат. Як. Мусина-Пушкина Брюсъ, И. И. Шуваловъ, графы Григорiй Ив. Чернышевъ, А. Н. Самойловъ, Матвѣй Федор. Апраксинъ, Федоръ Григ. Орловъ, Соллогубъ, англiйскiй купецъ Джемсъ (Ямесъ), Анна Александр. Лопухина, сыновья Л. А. Нарышкина и мн. др. Всѣхъ такихъ дѣлъ посредничествомъ его было рѣшено до ста. Съ большою подробностью разсказываетъ онъ въ своихъ запискахъ, какъ ему удалось кончить третейскимъ судомъ тяжбу по иску, предъявленному Маркловскимъ (который при жизни Потемкина управлялъ именiемъ его, Дубровной, въ западномъ краѣ) на графа Самойлова и его сонаслѣдниковъ[827]. Маркловскій, чрезъ графовъ Кутайсова и Палена, успѣлъ склонить на свою сторону самого императора. Государь приказалъ немедленно реѣшить дѣло въ пользу истца, удовлетворивъ всю его претензiю въ 120,000 руб., составлявшихъ итогъ неуплаченнаго ему покой­нымъ вельможей жалованья и другого числившагося на немъ долга. Державинъ убѣдилъ наслѣдниковъ согласиться на выдачу по крайней мѣрѣ половины этой суммы. Маркловскій долго про­тивился принятiю такого предложенiя, но Державинъ внезапно предъявилъ предосудительный для чести его документъ съ угро­зою тотчасъ же представить его императору: побѣжденный истецъ поблѣднѣлъ, затрясся и, ни слова не говоря, подписалъ приговоръ. Державинъ гордился множествомъ оконченныхъ имъ // 721

полюбовно спорныхъ дѣлъ. Въ старости, незадолго до смерти, показывая одному изъ молодыхъ почитателей своихъ[828] большую связку бумагъ въ своемъ кабинетѣ, онъ говорилъ: «Вотъ что болѣе всего меня утѣшаетъ: я окончилъ миромъ слишкомъ двад­цать важныхъ запутанныхъ тяжбъ: мое посредничество прекра­тило не одну многолѣтнюю вражду между родственниками».

Кромѣ того, въ царствованіе Павла, на Державина возло­жено было не менѣе 8 опекъ и попечительствъ, именно: г-жъ Фурсовыхъ[829], названнаго уже гр. Чернышева, графинь Брюсъ и Матющкиной, князей Гагарина (Ивана Алексѣевича) и Голи­цына, Семена Гавриловича Зорича и г-жи Колтовской. Скажемъ нѣсколько словъ по поводу нѣкоторыхъ изъ этихъ опекъ.

Григорiй Ивановичъ Чернышевъ (впослѣдствіи оберъ-шенкъ, ум. 1830 г.) былъ сынъ извѣстнаго вице-президента адмиралтейской коллегіи, пожалованнаго императоромъ Павломъ въ небы­валое до того званiе генералъ-Фельдмаршала по флоту. Графъ Иванъ Григорьевичъ († 1797) былъ тамбовскимъ помѣщикомъ, и потому Державинъ еще въ бытность свою губернаторомъ того края имѣлъ особенное попеченіе о дѣлахъ его имѣнія[830]. Мотов­ствомъ сына они были приведены въ совершенное разстройство: онъ впалъ въ неоплатные долги и частнымъ людямъ и казне. Назначивъ Державина опекуномъ его, государь принялъ особен­ное участiе въ положенiи Чернышева и предоставилъ ему разныя льготы въ уплатѣ долговъ. «Такимъ образомъ», замѣчаетъ Державинъ, «нерѣшимый узелъ ихъ вдругъ развя­зался»: большая часть кредиторовъ согласились на предложенныя посредничествомъ условiя, и разсроченные долги были мало по малу уплачены. При всемъ томъ Чернышевъ, по привычкѣ къ роскоши и расточительности, пожелалъ освобо- // 722

диться отъ попечительства, которое и было снято съ него въ 1806 году. Сохранилось подлинное письмо его отъ 4-го апреля: здѣсь онъ въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ приноситъ Державину свою признательность, называя его своимъ благодѣтелемъ и обѣщая заявить въ газетахъ, не только русскихъ, но и заграничныхъ, сколько считаетъ себя ему обязаннымъ. «Я не скрою въ нихъ», говоритъ онъ, «ни единаго изъ тѣхъ благотворешй вашихъ мнѣ, которыми вы успокоили жизнь мою и сохранили для потомства имѣніе, доставшееся мнѣ въ наслѣдство, уплативъ болѣе милліона долговъ и возвративъ чрезъ выкупъ ро­дительскiй домъ мой на немалозначащую сумму. Пусть всякiй благомыслящiй увидитъ, что вы изъ единаго побужденія къ содѣланію добра ближнему предавались толикимъ заботамъ и попеченiямъ для составленiя счастiя многимъ

фамилiямъ, и опредѣлитъ въ сердцѣ своемъ достойное вамъ воздаянiе. Мнѣ остается, въ подкрѣпленiе чувствъ искренней моей вамъ бла­годарности, запечатлѣть въ душѣ моей на всю жизнь мою ваше имя и оставить оное дѣтямъ моимъ въ предбудущiя времена незабвеннымъ памятникомъ»[831].

Другой примеръ того, какъ лица, дѣлами которыхъ завѣдывалъ Державинъ, цѣнили его заботы о ихъ интересахъ представляетъ письмо графини Мусиной-Пушкиной Брюсъ, написанное ею въ 1804 г., когда, по прекращенiи его опеки, она снова сама вступила въ управленiе своимъ имѣнiемъ. «По возвраще­нiи моемъ въ Россiю и по разсмотрѣніи въ подробности дѣлъ моихъ, въ попечительствѣ вашемъ состоявшихъ», писала графиня, «я съ живѣйшими чувствiями удовольствiя нашла, что ни са­мая малость относительно моихъ интересовъ упущена не была, доходы противъ прежняго ощутительно умножены, а въ дополненiе къ тому, при всей разстроенносги моего имѣнiя, въ попечительство ваше поступившаго, я съ восхищенiемъ увидѣла, что заплачено до 165,000 рублей[832] моихъ долговъ, и наконецъ имѣнiе приведено въ столь[833] лестное положенiе, что я за таковыя ваши ко мнѣ благодѣянiя совершенно теряюсь въ // 723

способахъ изъявить вамъ ту благодарность, которою я преис­полнена»[834].

Иногда Державинъ, въ качествѣ опекуна, даже слишкомъ увлекался заботами о выгодахъ своихъ довѣрителей, не обращая должнаго вниманiя на положеніе другой стороны. Изъ доку­ментовъ тамбовскихъ архивовъ видно, что по дѣламъ лицъ, имѣвшихъ собственность въ этой губерніи, Державинъ, поль­зуясь своимъ служебнымъ положеніемъ въ Петербургѣ, старался производить давленіе на мѣстныя власти, однажды стращалъ губернатора докладомъ государю и въ неурожайный 1801 годъ требовалъ полнаго оброка съ крестьянъ графини Матюшкиной[835], тогда какъ въ отношенiи къ собственнымъ своимъ крѣпостнымъ онъ всегда поступалъ чѣловѣколюбиво. Нельзя также умолчать о жалобѣ, позднѣе поданной Неранчичемъ, братомъ и наслѣдникомъ Зорича, на опеку Державина съ просьбой устранить его отъ управленiя шкловскимъ имѣніемъ. О ходѣ этого дѣла будетъ сказано въ своемъ мѣстѣ.

Въ назначенiи Державина опекуномъ и попечителемъ мно­гихъ высокопоставленныхъ лицъ несомнѣнно выразилось довѣрiе императора Павла къ его способностямъ и распорядительно­сти въ подобныхъ дѣлахъ. О дѣятельности его на этомъ поприщѣ общественнаго служенiя есть и постороннее весьма благопрiятное для него свидѣтельство одного извѣстнаго современника. Это — писанная въ 1802 году записка А. М. Лунина[836] «о дворянскихъ опекахъ вообще и особливо управляемыхъ сенаторомъ Державинымъ». Послѣ изложенія мѣръ, при- нятыхъ послѣднимъ по порученнымъ ему опекамъ и попечительствамъ, въ этой запискѣ замѣчено: «Таковыми благоуспѣшными и согласными съ законами средствами не только недвижимыя имѣнія знатныхъ дворянскихъ родовъ отъ описи, разоренія и продажи сбереглись, но и правительство было избавлено отъ // 724

нѣсколькихъ сотъ продолжительныхъ и весьма трудныхъ къ развязкѣ тяжбъ и процессовъ».

Обремененiе Державина занятiями по опекамъ и попечительствамъ было причиною, что онъ весною 1800 года рѣшился завести при своемъ домѣ особую контору, «гдѣ бы нужные для тѣхъ опекъ служители жительствовать могли». По этому поводу онъ просилъ у военнаго губернатора, графа Палена, разрѣшенiя сдѣлть къ своему дому нѣсколько деревянныхъ пристроекъ, такъ какъ онъ терялъ слишкомъ много времени, посылая въ разныя части города за домоправителями и писцами, когда въ

нихъ встрѣчалась надобность по опекунскимъ дѣламъ[837]. Просьба эта была уважена. Впослѣдствiи эти самыя пристройки послу­жили къ расширенію помѣщенiй, въ которыхъ добродушный поэтъ давалъ прiютъ многимъ изъ своихъ родныхъ.

 

4. ШКЛОВСКАЯ КОМАНДИРОВКА.

 

Въ iюнѣ 1799 года Державину поручено было ѣхать въ мѣстечко Шкловъ (Могилевской губернiи) для следствiя по жа­лобѣ тамошнихъ Евреевъ на притѣсненiя владѣльца его, Зорича. Извѣстно, что Семенъ Гавриловичъ Зоричъ, родомъ сербъ, былъ любимцемъ Екатерины ІІ съ iюня 1777 по май 1778 года. Къ числу милостей, съ безпримѣрною щедростью излитыхъ на него императрицей, относится и пожалованiе ему Шкловскаго имѣнiя, которое при переходѣ Бѣлоруссiи подъ власть имперiи принадлежало Чарторыскимъ, а отъ нихъ потомъ было куплено въ казну. Зоричъ жилъ тамъ съ пышностью владѣтельнаго прин­ца; чтобы угодить государынѣ, онъ основал въ Шкловѣ училище, впослѣдствiи принятое императоромъ Павломъ въ казенное вѣ­домство. Въ 1780-хъ годахъ Зоричъ былъ замѣшанъ въ дѣло двухъ братьевъ своихъ, графовъ Зановичей, прiѣхавшихъ къ нему изъ Вѣны съ большимъ запасомъ фальшивыхъ ассигнацiй и заподозрѣнныхъ въ самой поддѣлке ихъ, въ слѣдствiе чего они и были заключены на пять лѣтъ въ нейшлотскую крѣ- // 725

пость[838]. Что касается самого Зорича, то Храповицкій сохранилъ намъ весьма любопытный о немъ отзывъ императрицы: «Можно сказать, что двѣ души имѣлъ: любилъ доброе, но дѣлалъ дур­ное; былъ храбръ въ сраженiяхъ, но лично трусъ, и виноватъ по дѣлу графовъ Зановичей о фальшивыхъ ассигнацiяхъ»[839]. Надобно однакожъ замѣтить, что по произведенному строгому слѣдствiю Зоричъ оказался непричастнымъ къ этому дѣлу и был совер­шенно оправданъ[840].

По мнѣнiю самого Державина, главнымъ поводомъ къ коман­дировкѣ его въ Шкловъ, — это мѣстечко съ жителями, «зрѣ­нiемъ коихъ», какъ выразился митрополитъ Платонъ, «оскорблял­ся и взоръ и духъ»[841], — было желанiе государева любимца Кутайсова приобрѣсти имѣнiе Зорича по дешевой цѣнѣ. Въ этомъ Кутайсову радъ былъ содѣйствовать и тесть сына его, тогдаш­нiй генералъ-прокуроръ П. В. Лопухинъ, который, кромѣ того, имѣлъ еще и другую причину стараться объ удаленiи Державина изъ столицы. Тогда въ сенатѣ должно было окончательно решить­ся дѣло о взысканiи съ тамбовскаго купца Бородина, по винному откупу, 300,000 руб.; а такъ какъ это дѣло возникло по жалобѣ Державина въ бытность его губернаторомъ, то противники его, Гудовичъ, Завадовскій и государственный казначей А. И. Ва­сильевъ, охотно помогли Кутайсову, своимъ влiянiемъ на Лопу­хина, отправить нашего сенатора въ Бѣлоруссiю. Справедливы ли были эти догадки о причинахъ его командировки, сказал трудно. Впрочемъ, нѣкоторое вѣроятiе придаетъ имъ то обстоя­тельство, что Кутайсовъ чрезъ своихъ прiятелей дѣйствительно намекалъ ему, чтобъ онъ, «утѣсня Зорича, за дешевую цѣну доста­вилъ имѣнiе его». Державинъ отправился въ Шкловъ, но дѣло кон­чилось ничѣмъ: Зоричъ съ своей стороны жаловался, что обвиняв­шiе его Евреи не исполняли принятыхъ ими на себя обязательствъ, // 726

и потому невозможно было найти основательныхъ причинъ, что­бы подвергнуть его суду. Державинъ, пользуясь даннымъ ему передъ отъѣздомъ разрѣшенiемъ, нѣсколько разъ писалъ о ходѣ слѣдствiя самому Павлу, но, какъ онъ думаетъ, эти письма скоро наскучили императору и назначенный между тѣмъ[842] новый генералъ-прокуроръ, Беклешовъ, сообщилъ ему высочайшее повелѣніе возвратиться въ Петербургъ.

Съ этою командировкой было связано еще другое пору­ченiе, именно побывать въ деревнѣ Березятнѣ (Могилевской же губерніи) и произвести тамъ слѣдствiе объ оказанномъ крестьянами мѣстнымъ властямъ сопротивленiи. Дѣло заключа­лось въ томъ, что когда была просрочена запись графа Польé на Березятню, то губернское правленiе предписало отдать эту деревню другому помѣщику, имѣвшему запись; но приказчикъ прежняго владѣльца, зная только польскiе законы, не допу­стилъ нижній земскій судъ до исполненiя указа, и при происшед­шей отъ того дракѣ, въ которую вмѣшались поселяне, нанесены были побои капитану - исправнику и полицейскимъ служителямъ. Сдѣланное Державинымъ дознанiе привело его къ убѣжденiю, что причиною противодѣйствiя властямъ со стороны населенiя было неустройство недавно присоединеннаго края при неизбѣжномъ смѣшенiи новыхъ порядковъ съ прежними. По возвраще­нiи въ Петербургъ, онъ донесъ о томъ сенату, но сознается, что еще и во время занятiя имъ поста министра (въ 1803 году) ему не удалось поправить этого положенiя дѣлъ въ пріобрѣтенныхъ отъ Польши губернiяхъ. Воспоминанiемъ первой поѣздки поэта въ Бѣлоруссiю остались два его стихотворенiя, Горы и Горки, написанныя по поводу посѣщенiя лежащей близъ этихъ мѣстъ Березятни. Въ Горахъ онъ нашелъ гостепрiимное пристанище у графа Соллогуба, женатаго на дочери Л. А. Нарышкина. Одна­жды возвращаясь туда ночью со слѣдствiя, онъ былъ встрѣченъ молодою дочерью графа, которая, для шутки нарядясь жи- // 727

довкою, поднесла поэту нѣсколько застрѣленныхъ бекасовъ. Онъ отблагодарилъ ее пьеской Горы. Тогда же написано имъ небольшое стихотворенiе Виша, посвященное Могилевскому по­мещику Жуковскому[843], у котораго онъ также нашелъ радуш­ный прiемъ.

 

5. ВТОРАЯ КОМАНДИРОВКА ВЪ БѢЛОРУССІЮ.

 

Въ слѣдующемъ 1800 году, весною, предполагалось отпра­вить Державина въ Вятскую губернiю для повѣрки результатовъ произведенной сенаторами И. В. Лопухинымъ и М. Г. Свиридо­вымъ ревизiи, которую представили государю въ неблагопрiят­номъ свѣтѣ. Гаврила Романовичъ готовился ѣхать туда вмѣстѣ съ женою, но между тѣмъ старался и дѣйствительно успѣлъ откло­нить отъ себя это щекотливое порученiе. Затѣмъ на него возложена была опека надъ имѣнiемъ Наталы Алексѣевны Колтовской, кото­рая вела тяжбу съ мужемъ. По домогательству послѣдняго, Беклешовъ, державшiй сторону его, назначилъ было опекунами ея Алябьева и Шнезе; но Павелъ, лично заинтересованный ходомъ дѣла Колтовской, плѣнившей его своею красотою, приказалъ передать опеку Державину. Однакожъ, едва послѣднiй приступилъ къ собиранiю справокъ по этому процессу, какъ ему вто­рично пришлось ехать въ Бѣлоруссiю. На имя его данъ былъ слѣдующiй высочайшiй рескриптъ:

 

«Господинъ тайный совѣтникъ Державинъ!

«По дошедшему до насъ свѣдѣнiю, что въ Бѣлорусской гу­бернiи недостатокъ въ хлѣбѣ и нѣкоторые помѣщики изъ безмѣрнаго корыстолюбiя оставляютъ крестьянъ своихъ безъ по­мощи къ прокормленiю, поручаемъ вамъ изыскать о таковыхъ помѣщикахъ, гдѣ нуждающiеся въ пропитанiи крестьяне остают­ся безъ помощи отъ нихъ, и, оныхъ имѣнiя отобравъ, отдать подъ опеку и распоряженiемъ оной снабжать крестьянъ изъ го­сподская хлѣба, а въ случаѣ недостатка заимствовать оный для нихъ на счетъ помѣщиковъ изъ сельскихъ магазейновъ. Казенныя же имѣнiя, состоящiя во временномъ владѣнiи, въ такомъ // 728

случаѣ изъ онаго тотчасъ обратить въ казенное вѣдомство и предоставить распоряженiю казенной палаты, давая знать объ ономъ нашему генералу - прокурору съ точнымъ показаніемъ, кѣмъ какое чрезъ то гдѣ въ казенномъ имѣніи разстройство произведено. Пребываемъ вамъ благосклонны.

«Іюня 16 дня 1800 года. Павловскъ.         Павелъ»[844].

Въ это время шелъ четвертый годъ царствоваyія этого госу­даря и должность генералъ-прокурора занимало уже четвертое при немъ лицо, именно Петръ Хрисанaовичъ Обольяниновъ, бывшiй въ прiятельскихъ отношеніяхъ съ Державинымъ. Это былъ чѣловѣкъ добродушный, честный, набожный, отъ при­роды умный, но малообразованный, грубый и вспыльчивый: подчиненнымъ его и вообще людямъ, имѣвшимъ съ нимъ дѣло, нерѣдко приходилось выслушивать отъ него площадную брань. Судя по нѣкоторьшъ разсказамъ современниковъ, онъ былъ да­же способенъ на жестокiе поступки, когда, по его понятiямъ, того требовала служба или воля государя. Съ другой стороны утверждаютъ, что, бывъ назначенъ при воцаренiи Павла гене­ралъ-адъютантомъ, онъ не разъ способствовалъ къ смягченiю крутости его и заботился о безпристрастіи въ судахъ. Зная ха­рактеръ императора, легко понять, что сановникъ съ такими свой­ствами долженъ былъ ему нравиться и снискать его довѣрiе. Во все это царствованiе Обольяниновъ занималъ важныя должности: былъ генералъ - провіантмейстеромъ, сенаторомъ и наконецъ, воз­высившись до званiя генералъ - прокурора, сдѣлался едва ли не самымъ сильнымъ вельможею, влiянiе котораго распространя­лось отчасти и на военное вѣдомство: прiемная его каждое утро наполнялась знатными лицами; иногда между ними являлись и великіе князья. Въ эти часы передъ домомъ его (на углу больш. Морской и Почтамтской, гдѣ нынѣ домъ Карамзина) экипажи тянулись рядами[845]. Мертваго, стоявшій очень близко къ Обольянинову, сравниваетъ его съ великимъ визиремъ: чрезъ него вос­- // 729

ходили къ государю всѣ доклады, и неудивительно, что при скудо­сти познаній такого посредника безпрестанно происходили недоразумѣнія, возбуждавшiя неудовольствiе, тѣмъ болѣе, что съ уси­ленiемъ его власти, въ немъ росли также самолюбiе и гордость.

Въ одинъ день съ рескриптомъ государя Державинъ полу­чилъ отъ Обольянинова офицiальное письмо съ увѣдомленiемъ, что на случай недостатка хлѣба у владѣльцевъ или въ запасныхъ магазинахъ, къ нему явится въ Витебскѣ находящiйся тамъ про­вiантскiй комиссіонеръ. Попросивъ Державина постоянно со­общать о своихъ наблюденiяхъ и принимаемыхъ имъ мѣрахъ, генералъ-прокуроръ прибавлялъ: «А какъ, по свѣдѣнiямъ, немалою причиною истощенiя бѣлорусскихъ крестьянъ суть жиды, по оборотамъ ихъ въ извлеченiи изъ нихъ своей корысти, то высо­чайшая воля есть, чтобы ваше превосходительство обратили особ­ливое вниманiе и примѣчанiе на промыселъ ихъ въ томъ и, къ отвращенiю такого общаго отъ нихъ вреда, подали свое мнѣнiе по надлежащемъ всѣхъ мѣстныхъ обстоятельствъ соображенiи». Въ частномъ письмѣ отъ того же дня Обольяниновъ гово­рилъ: «Жалѣю, что на нѣсколько времени съ вами разлучимся, но не сумнюсь въ продолженiи дружбы вашей ко мнѣ». На другой день онъ препроводил къ Гаврилѣ Романовичу испрошенныя у государя и доставленныя Кутайсовымъ 2,000 руб. на путеше­ствiе командируемаго сенатора.

Надо согласиться, что возложенное на Державина двойное порученiе было само по себѣ не легко и, кроме того, въ высшей степени щекотливо: ему казалось, что между строками рескрипта можно было прочесть тайное желанiе, чтобы голодъ и неисполненiе арендаторами во всей точности своихъ обязательствъ по­служили предлогомъ для отобранiя въ казну возможно бóльшаго числа староствъ: послѣ необдуманно щедрой «раздачи русскихъ казенныхъ дворцовыхъ крестьянъ и польскихъ арендъ при вос­шествiи на престолъ и коронацiи», говорить онъ, «нечѣмъ уже почти было награждать истинныхъ заслугъ»[846]. Изслѣдованiе по- // 730

ложенія Евреевъ было также сопряжено съ немалыми трудностя­ми. Дѣйствовать въ обоихъ отношенiяхъ по своему крайнему разумѣнiю могло быть опасно; но Державинъ, скрѣпя сердце, рѣшился ѣхать, съ твердымъ намѣреніемъ, по всегдашнему сво­ему правилу, не отступать и теперь отъ того, что ему предписывали долгъ и совѣсть.

Выѣхавъ изъ Петербурга 19-го iюня 1800 года съ однимъ канцелярскимъ служителемъ и двумя крѣпостными людьми, онъ пробылъ въ отсутствiи до середины октября. Въ началѣ путеше­ствiя онъ остановился въ Тоснѣ и тамъ ночевалъ въ ожиданіи Дары Алексѣевны, которая хотѣла также прiехать туда, чтобы еще разъ проститься съ мужемъ, однакожъ удовольствовалась присылкою записки. Съ дороги онъ писалъ ей изо всѣхъ мѣстъ, гдѣ были почтовыя конторы; по тогдашнему состоянiю нашихъ путей сообщенiя, карета его частехонько ломалась и онъ каждый разъ останавливался для починокъ.

Проведя нѣсколько дней въ Витебскѣ, потомъ посѣтивъ Дубровну, село, нѣкогда принадлежавшее Потемкину (въ 56-ти верстахъ отъ Шилова), и другiя окрестныя селенія, Державинъ въ концѣ iюня отправилъ къ генералъ-прокурору первое свое донесеніе. Изъ его наблюденiй оказывалось, что въ большей части Бѣлоруссiи жители отъ недостатка хлѣба не терпѣли изну­ренiя; правда, что они ѣли хлѣбъ, смѣшанный съ мякиною, но это бываетъ въ томъ краю и въ самые хлѣбородные годы, особливо весною до новой жатвы. Только въ нѣкоторыхъ округахъ, между-прочимъ въ имѣнiяхъ Заранка и Гурки, крестьяне прину­ждены были, вмѣсто хлѣба, употреблять въ пищу то щавель, то лебеду и коренья, отчего «они не только стали слабы и тощи, но у нѣкоторыхъ показывалась уже и опухоль на лицахъ и на гру­дяхъ. Помѣщики не оставляютъ снабжать ихъ своимъ хлѣбомъ и раздаютъ послѣдній запасъ, объясняя при томъ, что и крестья­не не пекутся о себѣ: иные данный имъ хлѣбъ пропиваютъ, а нѣкоторые, имѣя значительныя денежныя суммы, изъ ску­пости ѣдятъ какъ бѣдные. Въ корчмахъ у всѣхъ жидовъ най­денъ порядочный запасъ, кромѣ другого съѣстного, въ ржаной мукѣ. Въ продолженiе пути встрѣтилъ онъ около ста повозокъ// 731

со ржаною мукой, закупленною Евреями въ Кричевѣ, Мстиславлѣ и другихъ мѣстечкахъ по 5-ти, 6-ти и 8-ми рублей и везомою въ Витебскъ, какъ они объявляли, для отправленiя Двиною въ Ригу и Минскъ къ отпуску за границу». Видя въ этомъ прямое нарушенiе закона, Державинъ приказалъ остановить хлѣбъ, пред­назначенный къ вывозу, и въ округахъ, наиболѣе нуждавших­ся, снабдить имъ крестьянъ на счетъ владѣльцевъ. Губернскимъ начальствамъ предписано было привозить хлѣбъ изъ обильныхъ уѣздовъ въ округи, терпящiе недостатокъ; на случай, еслибъ это распоряженiе осталось безуспѣшнымъ, Державинъ предло­жилъ, на основанiи петровскаго указа 1723 года, описывать хлебъ, какой у кого есть, и раздавать его заимообразно ну­ждающимся.

Доводя объ этихъ мѣрахъ и предположенiяхъ до свѣдѣнiя государя, Обольяниновъ испрашивалъ высочайшаго повелѣнiя на приведенiе ихъ въ дѣйствiе, и кромѣ того представлялъ, чтобы въ казенныхъ селенiяхъ хлѣбъ раздаваемъ былъ на счетъ казны, «для чего и ассигновать сумму тысячъ до десяти рублей». Этотъ докладъ былъ очень милостиво принятъ императоромъ, и на имя Державина немедленно послѣдовалъ собственноручный рескриптъ:

«Петергофъ. Іюля 7 1800.

«Весьма апробую, Гаврила Романовичъ, распоряженiе ваше, по которому и исполните въ точности. Вамъ благосклонный

Павелъ».

«А для казенныхъ селенiй взять деньгами изъ казенной палаты».

Въ письмѣ Обольянинова, сопровождавшемъ этотъ рескриптъ, было между-прочимъ сказано: «Къ мѣстнымъ познанiямъ, какiя ваше превосходительство о краѣ семъ по личному вашему опыту имѣете, я считаю нужнымъ для соображенiя вашего присовокупить, что нѣкоторые временные казенныхъ именій владѣльцы посылаютъ крестьянъ въ отдаленныя мѣста для зе­мляныхъ работъ по принятымъ ими подрядамъ: а какъ они никакого не имѣютъ права крестьянъ казенныхъ, въ собственность имъ не принадлежащихъ, отлучать отъ земли; то без- // 732

порядокъ сей, для надлежащаго прекращенiя, и поставляю я во вниманiе ваше»[847].

Въ новомъ донесенiи своемъ Державинъ извѣщалъ гене­ралъ-прокурора о двухъ принятыхъ имъ рѣшительныхъ и стро­гихъ мѣрахъ:

Во-первыхъ, онъ узналъ, что въ мѣстечкѣ Лёзнѣ (въ нынѣшней Могилевской губернiи), въ 40-ка верстахъ отъ Витебска, Евреи, выманивая у крестьянъ хлѣбъ попойками, обращаютъ его въ вино. Тотчасъ отправясь на мѣсто и еще заставъ тамъ слѣды винокуренiя, Державинъ запечаталъ заводъ и запретилъ продол­жать работы; припасенный же на вино хлѣбъ приказалъ задер­жать впредь до рѣшенiя дѣла.

Во-вторыхъ, слѣдуя къ мѣстечку Лёзнѣ и проѣзжая деревни великаго кухмистра князя Яна Огинскаго [848], подъ Витебскомъ онъ заходилъ въ крестьянскія хаты и видѣлъ, что жители ѣдятъ весьма дурной, смешанный съ мякиною хлѣбъ. Спрошенный о томъ приказчикъ предъявилъ письменное повелѣнiе господина этихъ крестьянъ взыскивать съ хаты по три рубля сер. за то, что они въ томъ году не давали подводъ для привоза соли изъ Риги. Такое жестокое распоряженiе во время голода побудило Державина, въ примѣръ и страхъ другимъ, воспользоваться предоставленнымъ ему полномочiемъ: онъ предписалъ взять бѣлорусское имѣнiе Огинскаго въ опеку и, немедленно закупивъ на его счетъ нужное количество хлѣба, приказалъ раздать его угнетеннымъ крестьянамъ. По увѣренiю Державина, эти двѣ мѣры много способствовали къ прекращенiю голода въ Бѣлоруссіи. Что онъ въ своихъ распоряженiяхъ по этой командировкѣ не руко­водился угодливостью, видно уже изъ перваго его донесенiя, въ которомъ онъ далеко не подтвердилъ предположенiй правитель­ства о степени существовавшаго въ Бѣлоруссіи голода. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ въ деревнѣ Огинскаго, достаточно свидѣтельствовало объ отношенiяхъ владѣльца къ подвластнымъ // 733

ему крестьянамъ. Доказательствомъ, что Державинъ въ тогдаш­нихъ своихъ дѣйствiяхъ соблюдалъ умѣренность, можетъ слу­жить то, что онъ въ имѣніи другого помещика (Дроздовскаго) въ той же мѣстности удовлетворился заявленiемъ, что крестьяне получили небольшое количество ржи отъ своего господина и на нѣкоторое время кое-какъ обезпечены.

Обольяниновъ, одобривъ его действiя, съ своей стороны испросилъ вдобавокъ разрѣшенiе государя предать суду какъ курившихъ вино въ Лёзнѣ Евреевъ, такъ и лицъ, допустившихъ это своимъ слабымъ надзоромъ; хлѣбъ же, взятый у первыхъ, считать безвозвратно конфискованнымъ въ казну[849]. Павелъ былъ такъ доволенъ этими распоряженіями, что, надписавъ на докладѣ генералъ-прокурора резолюцію: Быть по сему, по­жаловалъ Державину двѣ награды разомъ, — чинъ дѣйствитель­ная тайнаго совѣтника и почетный командорскій крестъ св.

Іоанна Іерусалимскаго [850].

Въ письмѣ къ Гаврилѣ Романовичу, поздравляя его и увѣ­домляя о результатахъ своего доклада, Обольяниновъ коснулся еще другого предмета. Отъ бѣлорусскаго губернскаго прокуро­ра поступила на губернатора П. И. Северина жалоба, что онъ, // 734

принимая на свое имя прошенія, дѣлаетъ предписанiя, противныя резолюцiямъ губернскаго правленiя, самимъ имъ подписанныя, и т. п. Въ слѣдствiе того генералъ - прокуроръ просилъ Держа­вина разсмотрѣть эту жалобу и сообщить свое мнѣніе о томъ, чтó окажется. Державинъ не побоялся поступить вопреки явному желанно генералъ - прокурора, и оправдалъ Северина. «Согла­шаясь», отвѣчалъ Обольяниновъ, «съ отзывомъ вашимъ о бѣло­русскомъ губернаторѣ, не могу однакоже не признать слабости его управленiя, и хотя новость, а паче увѣренность, что сiе не отъ недостатка усердiя его произошло, извиняетъ его: тѣмъ не менѣе въ осторожность съ сею же почтою даю я ему мой со­вѣтъ, чтобъ, смотря на ваши распоряженiя, учился онъ, какимъ образомъ въ рѣшительныхъ случаяхъ должно распоряжаться и заставлять исполнять свои распоряженiя. Я увѣренъ, что ваше в-превосходительство съ своей стороны изволите ему сдѣлать того же рода внушенiя и наставленiя» [851]. Затемъ Державинъ, разъѣзжая по Бѣлоруссiи, повѣрялъ съ большою строгостью контрак­ты, по которымъ староства отданы были казною въ аренду; по­сѣтилъ Шкловъ для принятія этого именiя, по особому повелѣнiю, въ попечительство послѣ умершаго въ 1799 году Зорича[852] и собиралъ подробныя свѣдѣнiя о бытѣ и промыслахъ Евреевъ. Остановясь потомъ въ Витебскѣ, онъ составилъ объ арендахъ обстоятельную табель, свѣдѣнiя же, доставленныя ему относи­тельно еврейскаго населенiя, разработалъ въ обширной запискѣ, извѣстной подъ именемъ Мнѣнія его о Евреяхъ[853].

Между тѣмъ, учрежденная надъ имѣнiемъ Огинскаго опека и строгiя предостереженiя, данныя по этому поводу другимъ землевладѣльцамъ, возбудили въ бѣлорусской шляхтѣ большое неудовольствiе. Мѣстные дворяне стали между собой придумывать средства, какъ бы отомстить строгому слѣдователю, обвиняли // 735

его въ потворствѣ простому народу и отправили въ Петербургъ доносъ на него, стараясь встревожить правительство опасностью бунта крестьянъ, какъ неизбѣжнаго послѣдствiя принятыхъ мѣръ. Главнымъ руководителемъ этой агитацiи является бывшій предсѣдатель могилевскаго губернскаго магистрата, статскiй совѣтникъ Іосифъ Заранекъ (ошибочно названный въ запискахъ Державина предводителемъ дворянства Зарянкою). Разославъ циркулярныя письма дворянамъ, онъ убѣдилъ хорунжаго Микошу взять на себя въ этомъ случаѣ роль предводителя дворян­ства: Микоша подписалъ прошенiе на имя императора и письмо къ генералъ-прокурору, наполненныя жалобами на Державина. Особенно поставляли ему въ вину то, что онь, видѣвъ только одну деревушку Огинскаго, отдалъ въ опеку все разбросанное въ разныхъ повѣтахъ Бѣлорусской губернiи имѣнiе его или, какъ Заранекъ выразился въ одномъ частномъ письмѣ, — все имѣнія Огинскаго, чтó было однакожъ невѣрно[854].

По полученiи въ Петербургѣ жалобъ Микоши первымъ рас­поряженiемъ было «отрѣшить его, яко вмѣшавшагося не въ свое дѣло, отъ должности», а затѣмъ, по докладу Обольянинова, повелѣно: какъ Заранка, такъ и Микошу привезти въ Петербургъ съ посланнымъ за ними нарочнымъ и судить—перваго за цирку­лярное письмо, а второго за вступленiе его въ должность мар­шала и за внушенiя, направленыя противъ принятыхъ Держави­нымъ мѣръ. Оба подсудимые въ началѣ августа (1800 года) были привезены, посажены подъ арестъ на сенатской гауптвахтѣ и подвергнуты обстоятельному допросу въ уголовной палатѣ[855]. Дѣло кончилось тѣмъ, что Заранекъ сосланъ былъ въ Тобольскъ, гдѣ и оставался до начала царствованiя Александра Павловича, когда былъ возвращенъ по ходатайству Державина. // 736

 

6. НОВЫЯ НАЗНАЧЕНІЯ.

 

Во время своего отсутствiя Державинъ, въ августѣ 1800 года, получилъ совершенно неожиданно еще новое назначенiе, или, вѣрнѣе, прежнее званiе президента коммерцъ-коллегіи. Из­вестно, что императоръ Павелъ съ самаго воцаренiя своего за­думалъ возвратиться къ отмѣненному Екатериною коллегiально­му управленiю и вскорѣ дѣйствительно возстановилъ бергъ-, ма­нуфактуръ- и коммерцъ-коллегіи. Но при этомъ могла быть возстановлена собственно только форма этихъ учрежденiй, такъ какъ, въ слѣдствiе переустройства губерній съ 1775 года, въ новыхъ учрежденiяхъ (палатахъ и губернскихъ правленiяхъ) воз­никли мѣстныя коллегiи, столичныя же съ тѣмъ вмѣстѣ дѣлались излишними, и потому при возстановленіи коллегій нѣкоторое зна­ченiе могли получить не сами онѣ, а развѣ президенты ихъ. Та­кимъ образомъ на дѣлѣ единоличное начало, пріобрѣтавшее въ администрацiи болѣе и болѣе силы еще при Екатеринѣ ІІ, про­должало развиваться и при сынѣ ея. Впрочемъ, и президенты кол­легiй получили только номинальную власть: надъ ними посажены еще главные директоры, которые должны были служить посред­никами между верховною властью и коллегiями[856]. Вскорѣ одна­кожъ и эта новая должность оказалась не довольно обширною или важною, и императоръ Павелъ началъ раздавать званiе мини­стра. Но сперва оно введено было только по одной отрасли управленiя: одновременно съ «учрежденiемъ объ Император­ской Фамилiи» (1797 г.) назначается, въ лицѣ князя Алексѣя Куракина, министръ департамента удѣльныхъ имѣній. Че­резъ три года, въ 1800, новое званiе является по вѣдомству коммерцiи:[857] бывшiй до тѣхъ поръ президентомъ коммерцъ - кол- // 737

легіи князь Гаврила Петровичъ Гагаринъ переименованъ мини­стромъ коммерцiи, а Державину указомъ 30-го августа велѣно занять мѣсто президента коллегiи.

Легко было предвидѣть затрудненiя, неизбѣжно[858] сопряженныя съ такимъ раздѣленiемъ власти по одному и тому же вѣдомству. Оставаясь еще въ Витебскѣ, чтобы отъ маршаловъ и комиссаровъ дождаться рапортовъ по повѣркѣ казенныхъ имѣній и чтобы вчернѣ окончить свою записку о Евреяхъ, Держа­винъ писалъ женѣ отъ 10-го сентября:

«Я знаю, что надобно поспѣшить мнѣ къ новой должности которой ты радуешься, но я не очень. Часть преобширная; а я, право, такъ какъ прежде, работать не могу: и отъ здѣшней комиссiи не разъ голова вертѣлась. . . . Въ Шкловъ сегодня поѣду дни на четыре, между тѣмъ какъ моя канцелярiя теперь день и ночь трудится и обработываетъ мои приказанiя. Вѣдь 50,000, душа моя, казенныхъ крестьянъ не такъ-то легко повѣрить и сказать, въ разстройкѣ они, или не въ разстройкѣ? а также и жидовъ преобразовать въ новый родъ жизни и какими средствами до­ставить имъ пропитанiе, — вещь не бездѣльная, чтобъ дать о томъ

Мнѣнiе….  А вы все кричите: что такъ долго? что тамъ дѣлать?»[859].

Около 15-го октября Державинъ возвратился въ Петер­бургъ. Въ Гатчинѣ онъ видѣлся съ Обольяниновымъ и даже остановился у него во дворцѣ, но тутъ испортилъ свои дѣла, не умѣвъ скрыть отъ генералъ-прокурора своего неудовольствiя но поводу недавняго назначенiя. «Гдѣ же», сказалъ онъ, «пол­ная ко мнѣ довѣренность? я не что иное, какъ рогожная чучела, которую будутъ набивать бумагами, а голова, руки и ноги, дѣйствующiя коммерцiею,—князь Гагаринъ».—Такъ угодно было Государю, отвѣчалъ Обольяниновъ, измѣнясь въ лицѣ. Едва ли не этой откровенности Державина надо приписать, что онъ, по возвращенiи изъ командировки, не былъ лично принять государемъ, который, по словамъ генералъ-прокурора, отклонилъ это, // 738

сказавъ: «Онъ горячъ, да и я; такъ мы, пожалуй, опять поссо­римся: пусть доклады его ко мнѣ идутъ черезъ тебя».

Этимъ путемъ и были представлены императору донесенія Дер­жавина объ исполненiи возложенныхъ на него порученiй и мнѣніе его о Евреяхъ: то и другое велѣно было передать на разсмотрѣнiе сената. Державинъ прибавляетъ, что хотя ему въ рескриптѣ и было объявлено монаршее благоволеніе, однакожъ онъ замѣчалъ въ обращеніи съ собою нѣкоторую сухость, и приписывалъ ее тому, что не отобралъ въ казну ни одного староства, тогда какъ этого явно желали. Можетъ-быть, такое предположенiе отчасти и справедливо, но болѣе повредилъ ему, конечно, неосторожный разговоръ съ Обольяниновымъ въ Гатчинѣ о своемъ пожалованiи въ президенты коммерцъ-коллегіи. Учрежденiе званiя министра по той же части онъ объяснялъ себе особенными отношенiями государя къ князю Гагарину. Мы не станемъ повторять здѣсь его соображеній о своемъ назначенiи[860]; довольно замѣтить, что ми­нистру ввѣрялось все главное завѣдыванiе торговыми дѣлами, а коллегiи предоставлялась одна исполнительная часть. Коллегiя была подчинена министру, который одинъ имѣлъ право личнаго доклада государю съ полномочiемъ сообщать ей высочайшiя по­веленiя и сноситься съ другими вѣдомствами, однакожъ не могъ изменять ея опредѣленiй, и, въ случаѣ несогласiя съ нею, дол­женъ былъ предлагать на ея обсужденіе свои замечанiя; если же она не приметъ ихъ, — представлять дѣло на рѣшеніе импе­ратора. Чтобы предупредить послеѣдствiя такого страннаго по­рядка вещей и неизбежной при немъ неопредѣленности отноше­нiй между двумя властями, Державинъ, по возвращеніи въ Пе­тербургъ, условился съ княземъ Гагаринымъ, что ни тотъ, ни другой не будутъ по своей должности предпринимать ничего безъ предварительнаго между собой соглашенія.

Кутайсовъ все еще не отказывался отъ мысли получить, при посредствѣ Державина, шкловское именiе покойнаго Зорича (вѣ­роятно въ этой надеждѣ и отданное подъ попечительство Гаврилы Романовича): просилъ его о томъ лично и подсылалъ къ нему съ // 739

тою же цѣлію евреевъ, обѣщая денежный и другiя награды. Но Державинъ постоянно отвѣчалъ, что это можетъ устроиться не иначе, какъ покупкою имѣнія при продажѣ его съ публичнаго торга за неплатежъ лежавшихъ на немъ непомѣрныхъ долговъ; а такъ какъ для такого распоряженiя необходимо напередъ со­брать всѣхъ кредиторовъ, то оно и не можетъ скоро состояться[861]. Раздраженный такимъ упорствомъ, Кутайсовъ охотно оказалъ поддержку одной еврейкѣ, которая, по внушенiю своихъ сопле­менниковъ, враждебно расположенныхъ къ Державину, подала на него государю жалобу. Она обвиняла его въ томъ, что онъ, въ бытность свою на лезненскомъ заводѣ, будто бы билъ ее палкою, отчего она, будучи беременна, вскорѣ выкинула мертва­го младенца. По словамъ Державина, это была чистая клевета, такъ какъ онъ на томъ заводѣ пробылъ всего четверть часа и никакой жидовки даже въ глаза не видалъ. Жалобу эту особымъ указомъ велѣно было разсмотрѣть въ сенатѣ. Мысль судиться съ презрѣнной жидовкой, выдумавшей такую небылицу; когда всѣ его дѣйствiя въ Бѣлоруссіи были уже одобрены императо­ромъ, до того возмутила Державина, что онъ въ собранiи сената совершенно вышелъ изъ себя и рѣшился тотчасъ же ѣхать къ государю. Оленинъ, бывшiй тогда оберъ-прокуроромъ, и другiя приннмавшiя въ немъ участiе лица съ трудомъ удержали его силой. Опомнившись, онъ хотѣлъ отправиться къ генералъ-прокурору, но, чувствуя себя еще слишкомъ взволнованнымъ, просилъ повстрѣчавшагося ему па сенатскомъ подъѣздѣ сенатора Захарова сѣсть съ нимъ въ карету и проѣхаться вмѣстѣ по го­роду. Обольяниновъ, котораго они навѣстили послѣ продолжи­тельной прогулки, такъ былъ встревоженъ отчаяньемъ Держа­вина, что всячески старался его успокоить, даже (какъ увѣряетъ поэтъ) цѣловалъ его руки, доказывая что объявленный сенату указъ не заключалъ въ себѣ никакой важности. Державинъ при­глашалъ генералъ-прокурора ѣхать вмѣстѣ съ нимъ во дворецъ; // 740

но тотъ отклонилъ это. Стали придумывать другiя средства ула­дитъ дѣло, и наконецъ, по предложенію Державина, остановились па томъ, чтобы высочайшая повелѣнiя и рескриптъ, изъявлявшiе Державину монаршее удовольствiе за его бѣлорусскую команди­ровку, но до тѣхъ поръ еще не записанные въ сенатѣ, были предъявлены общему собранію и тѣмъ опровергнута клевета жидовки. Такъ и было сдѣлано; еврей же, писавшiй лживую жалобу, посаженъ былъ на годъ въ смирительный домъ. По вступленiи на престолъ Александра Павловича, Державипъ ис­просилъ ему прощенiе.

Не прошло еще и трехъ мѣсяцевъ со времени вступленiя Державина въ должность президента коммерцъ - коллегiи, какъ ему повелѣно было, 21-го ноября 1800 года, «быть вторымъ министромъ при государственномъ казначействѣ и управлять дѣлами обще съ государственнымъ казначеемъ»[862]. Въ этомъ послѣднемъ званiи находился тогда извѣстный намъ А. И. Васильевъ (при коронованiи императора Павла пожалованный въ бароны). Тутъ повторилась та же несообразность, какая про­изошла при назначенiи Державина въ президенты коммерцъ-коллегiи, т. е. управленiе одной и той же части ввѣрено было двумъ лицамъ. На этотъ разъ ему удалось выйти съ полнымъ успѣхомъ изъ затрудненiя. Онъ объяснилъ Обольянинову неудобство та­кого двоевластiя, и по докладу генералъ-прокурора послѣдовало на другой же день, 22-го ноября, въ отмѣну вчерашняго назна­ченiя, новое распоряженiе: Державшiу быть государственнымъ казначеемъ, а Васильевъ, хотя старшйй изъ двухъ и по чину и по службѣ, вовсе отставленъ. При этомъ естественно является мысль, что такимъ образомъ Державинъ смѣстилъ своего стариннаго прiятеля, что и было уже выражено въ печати[863]. Но Державипъ слагаетъ съ себя такое обвиненіе, объясняя, что вне- // 741

запная опала Васильева была слѣдствiемъ наговоровъ Кутайсова, который хотѣлъ отомстить ему за невыдачу какихъ-то денегъ и представилъ, что онъ постоянно утаиваетъ наличныя въ казначействѣ суммы, не уплачивая всего положеннаго даже военному вѣдомству. Отсюда слѣдовало бы, что заявленiе Державина ге­нералъ - прокурору послужило только поводомъ къ подготовлен­ному уже прежде устраненiю Васильева. Любопытно, что въ это время почти пять дней сряду слѣдовали одно за другимъ высо­чайшiя повелѣнiя о Державинѣ: кромѣ упомянутыхъ уже назна­ченiй 21-го и 22-го ноября, ему 20-го числа повелѣно было засѣдать въ совѣтахъ Смольнаго монастыря и Екатерининскаго института; 23-го — присутствовать въ императорскомъ совѣтѣ, а 25-го — въ 1-мъ департаментѣ сената (до тѣхъ поръ онъ былъ въ межевомъ); наконецъ, 27-го ноября, Державину пожа­ловано 6,000 руб. столовыхъ ежегодно.

Кратковременная дѣятельность его по званiю государственнаго казначея состояла главнымъ образомъ въ контролѣ счетовъ по всему государству за многiе годы и во введенiи лучшей отчетности, такъ какъ его вниманiе издавна, съ самаго времени службы въ экспедицiи о государственныхъ дохо­дахъ, было обращено на недостатки и неправильности этой ча­сти. Излагая употребленныя имъ къ устраненiю ихъ средства, Державинъ между-прочимъ разсказываетъ, что въ возвращен­ной отъ императора вѣдомости, представленной Васильевымъ за время его управленiя, оказались несходства съ государственною росписью и что отъ него зависѣло бы подвергнуть Васильева и всѣхъ его совѣтниковъ тяжкой отвѣтственности, но онъ этого не сдѣлалъ и далъ имъ время объяснить и оправдать такiя невѣрности, за что Васильевъ, прiехавъ къ нему, со слезами бла­годарилъ его. При этомъ Державинъ хвалится тѣмъ, что, забывъ непрiятности, нѣкогда испытанный имъ въ Тамбовѣ по влiянiю будто бы Васильева на Вяземскаго, онъ спасъ отъ гибели быв­шаго государственнаго казначея, котораго Кутайсовъ, а въ угожденiе ему и Обольяниновъ, жестоко преслѣдовали. Ихъ неудовольствiю за покровительство, оказанное Державинымъ Васильеву, приписываетъ онъ то, что для надзора за дѣ-­ // 742

лами финансовой экспедиціи назначенъ былъ оберъ - проку­роръ, при посредствѣ котораго властолюбивый Обольяниновъ желалъ и эту часть подчинить себѣ. Между тѣмъ «объ­ясненiе несходствъ въ вѣдомостяхъ продолжалось болѣе мѣсяца, такъ что Кутайсовъ и Обольяниновъ зачали о томъ громко по­говаривать, и Державинъ боялся, чтобы, снисходя Васильеву, себя самого вмѣсто  его не управить въ крѣпость». Наконецъ въ мартѣ месяцѣ трудъ былъ оконченъ, и Державинъ, на осно­ванiи всѣхъ объясненiй въ собранiи экспедицiй и оберъ-про­курора, поднесъ императору рапортъ, въ которомъ, не скрывая недостатковъ отчетности за прежнее время, пока­залъ однакожъ, что счеты Васильева, по повѣркѣ ихъ, ока­зались между собою согласными. Рапортъ этотъ доложенъ былъ въ совѣтѣ, въ присутствiи великаго князя Александра Павловича, въ последнiй день царствованiя родителя его. При разсмотрѣнiи этого доклада наслѣдникъ престола горячо вступался за предшественника Державина, а Обольяниновъ, желая угодить Кутайсову, съ явнымъ пристрастiемъ старался выставить не­исправность Васильева. Что касается Державина, то онъ, какъ самъ сознается, «балансировалъ на ту и другую сторону», прикры­вая, сколько можно было, невинныя ошибки и поддерживая справедливость. Дѣло кончилось тѣмъ, что когда, по вступленіи на престолъ Александра, въ засѣданіи совѣта 15-го апрѣля разсматривались отчеты Васильева вмѣстѣ съ замѣчаніями на нихъ Держа­вина, то совѣтъ нашелъ всѣ дѣйствiя Васильева вполнѣ соглас­ными съ государственной пользой и оцеѣнилъ съ одной стороны его «усердное стараніе къ исполненію порученной ему долж­ности», а съ другой «соединенныя съ оною затрудненія»[864]. Еще до того, уже въ самый день воцаренія Александра I, особымъ указомъ повелѣно барону Васильеву вступить во всѣ прежнія его должности, а Державину «остаться въ сенатѣ». Въ цѣломъ разсказѣ Гаврилы Романовича объ этомъ эпизодѣ его службы ясно проглядываетъ усиліе выставить свое великодушіе // 743

къ человѣку, въ отношенiи къ которому онъ считалъ нужнымъ оправдать себя: въ послѣднихъ, быстро слѣдовавшихъ одно за другимъ, назначенiяхъ Державина нельзя не видѣть дѣйствiя ин­триги, въ которой онъ является орудiемъ Кутайсова и Обольянинова.

7. ОТДѢЛЬНЫЕ СЛУЧАИ.

 

Изъ частныхъ случаевъ, имѣвшихъ отношенiе къ службѣ Державина при Павлѣ, вниманiя заслуживаетъ дѣло шацкаго помѣщика Свищова, начавшееся еще при Екатеринѣ II. Оно состояло въ томъ, что овдовѣвшій Свищовъ предъявилъ подложную дарственную запись покойной жены своей на ея имѣнiе, а шуринъ его Енгалычевъ оспаривалъ достовѣрность этой записи. Державинъ честно сознается, что онъ по этому дѣлу два раза поддался влiянiю заступниковъ неправой стороны, именно сперва Зубовыхъ, а потомъ Кутайсова. Вначалѣ Ен- галычевъ или, вѣрнѣе, его покровитель, графъ Мусинъ-Пушкинъ, устроилъ, что дѣло внесено было въ совѣстный судъ, и просилъ Державина быть посредникомъ. По настоянiю силь­ныхъ временщиковъ, Державинъ отказался отъ этого подъ предлогомъ болѣзни, хотя по учрежденiю о губернiяхъ никто не имѣлъ права уклоняться отъ посредничества. Впослѣдствiи дѣло это поступило въ сенатъ; Кутайсовъ грозилъ Державину враж­дою, если онъ подастъ свой голосъ въ пользу Енгалычева. Тотъ обѣщалъ присоединиться къ большинству голосовъ, и дѣй- ствительно, когда дѣло слушалось въ сенатѣ, то онъ исполнилъ это обѣщанiе и принялъ сторону Свищова, успокоивъ свою совѣсть тѣмъ, что Енгалычевъ не представилъ доказательствъ, «чтобы вѣрющее письмо завѣщательницы, данное человѣку мужа ея, было подписано точно не ея рукою». Это дѣло, заключаетъ Державинъ, «можетъ служить образцомъ, что въ правленiи, гдѣ обладаютъ любимцы, со всею честностiю и правотою души и при всѣмъ желанiи послѣдовать законамъ, не всегда можно устоять въ правдѣ»[865].

Не забудемъ, что Державинъ имѣлъ полную возможность // 744

въ своихъ запискахъ умолчать объ этомъ случаѣ, и отмѣтимъ еще разъ его добросовѣстность. Въ противоположность тому, примѣромъ честнаго отношенія къ своимъ обязанностямъ можетъ служить его поведеніе въ дѣлѣ князя Юрiя Владимировича Долгорукаго, разсматривавшемся въ сенатѣ, о чемъ однакожъ онъ самъ не упоминаетъ. На просьбу князя взять его сторону Державинъ отвечалъ: «Я не могу изъяснить того высокопочитанiя, которое, какъ къ давнему моему начальнику, лично къ особѣ вашего сiятельства имѣю; но сожалѣю, что въ качествѣ судіи по дѣлу вашему, въ общемъ собранiи правительствующаго сената находящемуся, не могу мыслить согласно съ пользами вашими. Признаюсь, я уже и подалъ противу васъ мое мнѣнiе. Извините въ семъ случаѣ мое безпристрастiе, которымъ я Богу и государю обязанъ. Впрочемъ, ваше сiятельство извольте быть несумнѣнно увѣрены, что вы сiю тяжбу вашу выиграете, для того что большинство голосовъ на вашей сторонѣ»[866]. Такимъ же образомъ онъ, въ конце 1798 года, уве­домлялъ своего стариннаго прiятеля Гасвицкаго, что по его хо­датайству ничего сдѣлать не можетъ, ибо «когда въ тонкость разсматривать, то обстоятельства болѣе противную сторону оправдываютъ. . . Я же», прибавляетъ онъ, «люблю защищать

ясное дѣло, а попустому, въ чемъ самъ не увѣренъ, не хочу ссориться, то и извини въ неудачѣ»[867].

Естественно, что Державинъ, въ слѣдствiе прежней служ­бы своей при князѣ Вяземскомъ и въ качествѣ президента коммерцъ - коллегiи, слылъ опытнымъ финансистомъ, и потому онъ долженъ был, по волѣ Павла, участвовать въ составленiи банкротскаго устава, цѣлью котораго было собственно затруд­нить дворянству возможность отдавать свои имѣнiя въ залогъ и дѣлать долги выше цѣнности ихъ; однакожъ въ скоромъ вре­мени этотъ уставъ, говоритъ Державинъ, «разными толкованiями и каверзами ослабленъ, такъ что ни довѣрiя, ни скораго взы- // 745

сканія кредиторамъ не доставлялъ»[868]. По званію государственнаго казначея, на обязанности Державина лежало между-про­чимъ каждое воскресенье посылать государю краткія «репортицы» о состояніи казны, т. е. отчетъ о приходахъ и расходахъ въ теченіе недѣли. По его свидѣтельству, въ этомъ случаѣ имѣющему значеніе источника, казна безмѣрными издержками такъ истощена была и безпрестанно истощалась, что не только не было въ ней никакихъ остаточныхъ суммъ, но она была обременена давними недоимками и долгами, для покрытія коихъ принуждены были печатать новыя ассигнацiи и только этимъ способомъ удовлетворяли императора, который не хотѣл вѣрить, что казна его въ такомъ жалкомъ состоянiи»[869].

Къ этому способствовали и два извѣстныя распоряженiя: наложенiе эмбарго на англiйскiя суда во всѣхъ русскихъ пор­тахъ (1800 ноября 18-го и 1801 января 8-го) и запрещенiе вывоза русскихъ товаровъ въ Пруссiю (1801 Февраля 24-го). Такъ какъ въ слѣдствiе этого прекратился и пошлинный доходъ, то для исправленiя финансовъ Державинъ придумалъ такую мѣру: «напечатавъ милліоновъ на сорокъ ассигнацiй, скупить ими находившiеся на биржѣ купеческiе товары и тѣмъ ожививъ внутреннюю торговлю, сколько-нибудь воспользоваться отъ нихъ пошлинами». Докладъ объ этомъ проектѣ поданъ былъ импера­тору наканунѣ кончины его. Съ царствованiемъ Павла окончилась, какъ мы видѣли, и финансовая дѣятельность Державина.

Съ тѣхъ поръ какъ съ нашего поэта снята была опала, онъ во все это царствованiе, за исключенiемъ краткихъ перерывовъ, пользовался царскою милостью, а со времени назначенiя госу­дарственнымъ казначеемъ получил и право личныхъ докладовъ. Нѣкоторые изъ прiемовъ его у императора разсказаны имъ съ типическими подробностями. Такъ онъ пишетъ, что, когда въ 1799 // 746

г., при общей раздачѣ наградъ, онъ былъ обойденъ и объ этомъ стали говорить при дворѣ, то государь захотѣлъ пожаловать ему звѣзду учрежденнаго незадолго передъ тѣмъ Аннинскаго ордена[870] и послалъ за нимъ, чтобы лично надѣть на него ленту. Это было вечеромъ 8-го ноября, въ день ангела великаго князя Михаила Павловича, когда во дворцѣ былъ балъ. Державинъ, котораго не случилось дома, когда за нимъ прiезжалъ ѣздовой, на этотъ разъ опоздалъ, но тогдашній генералъ-прокуроръ князь Лопухинъ, увидѣвъ его во дворцѣ, предложилъ ему ѣхать на другое утро вмѣстѣ къ государю. Державинъ принялъ предло­женiе. Дорогой Лопухинъ, посадившій его въ свою карету, гово­рилъ ему: «Государь хотѣлъ было вчера надѣть на васъ ленту вмѣстѣ съ прочими, но поусумнился, что вы все колкiе какіе-то стихи пишете[871], но я ужъ его упросилъ: итакъ онъ приказалъ представить васъ сегодня». Державинъ поблагодарилъ, хотя и зналъ очень хорошо, что Лопухинъ не только не рекомендовалъ его, но скорѣе отговаривалъ государя. Поэтъ былъ позванъ въ императорскій кабинетъ; Павелъ своими руками набросилъ на него ленту и, произнеся какіе-то невнятные звуки, въ ту же минуту удалился.

 

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ.

 

Изъ писемъ Державина, сохранившихся въ довольно значи­тельномъ числѣ за это время, мы узнаемъ между-прочимъ нѣкоторыя любопытныя черты царствованiя Павла. Такъ на просьбу родственника своего Ивана Яковлевича Блудова о принятiи участiя въ его дѣлѣ, поступившемъ въ общее собраніе сената, онъ отвѣчалъ (въ мартѣ 1800 года): «Надлежитъ вамъ объяснить, что только по указамъ нышѣшняго государя докладываютъ, а тѣ // 747

дѣла, кои по указамъ покойной государыни, остаются безъ всякаго движенія; а какъ указы его величества безпрестанно приба­вляются, то само по себѣ выходить, что старыя въ одинакомъ пребываютъ положеніи. Сіе распоряженіе сдѣлалъ бывшій генералъ-прокуроръ князь Куракинъ, а потому, думаю я, необхо­димо будетъ должно вамъ просить государя императора письмомъ, чтобъ благоволилъ приказать установить справедливую очередь, чтобъ по тѣмъ и другимъ указамъ дѣлá, теченіе имѣли; а то и во вѣки вѣковъ очереди дождаться не можно будетъ, ибо хотя нынѣ дѣлá скоро рѣшаются, а именно каждую недѣлю два дѣла; но какъ непрестанно новыя вступаютъ, слѣдовательно до указовъ покойной государыни никогда очередь дойти не можетъ»[872].

Въ начале 1797 года Державинъ, вмѣстѣ со всѣми разъ­ѣзжавшими въ своихъ экипажахъ, былъ озабоченъ заведеніемъ новой упряжи: «Приказано здѣсь ѣздить въ шорахъ: не знаю, гдѣ лошадей къ тому годныхъ достать», писалъ онъ къ своему пріятелю Гасвицкому въ Курскъ, прося его похлопотать, чтобъ одинъ изъ тамошнихъ заводчиковъ уступилъ ему шестерку или хоть пару «хорошенькихъ лошадокъ».

Въ іюнѣ поэтъ благодаритъ Капниста за обѣщанныхъ ло­шадей: «По описанію», говорить онъ, «вижу, что лошади очень добры, но только трогается нѣсколько мое самолюбіе тѣмъ, что для Дарьи Алексѣевны живъ и горячъ аргамакъ, а для меня меринъ гнѣдой, смирный, спокойный: то неужто ты ее мужчиной, а меня бабой почитаешь? Ну, да такъ и быть; только лошадей-то пришли»[873]. Наконецъ, въ послѣднихъ числахъ декабря, опять напоминаніе Гасвицкому: «Лошадей Ильинскій мнѣ не присылаетъ, а мнѣ бы въ нихъ крайняя нужда, ибо нынѣ отъ государя императора подтверждено, чтобъ непремѣнно къ святой недѣлѣ ѣздили въ шорахъ. Хорошо, какъ бы сѣрыхъ прислалъ, ибо я жду изъ Оренбургской губерніи также пару сѣрыхъ, то бы какъ-нибудь и скропалъ цугъ». // 748

Въ этомъ же письмѣ любопытное указанiе на другой заве­денный императоромъ порядокъ: «О дѣтяхъ вашихъ (т. е. Гасвицкаго), съ человѣкомъ вашимъ я не писалъ ничего, для того что словесно ему наказывалъ вамъ пересказать, что надобно отъ вашего имени положить письмо въ ящикъ государя и просить его прямо, какъ служивый человѣкъ, чтобъ принялъ въ службу дѣтей его, по недостатку его, въ корпусъ и сдѣлалъ бы ихъ до­стойными быть въ его службѣ. Протекцiя же въ семъ случаѣ никакая не поможетъ, а можетъ-быть и будутъ счастливы, что принять прикажетъ; а ежели не примутся, то другихъ дорогъ искать будемъ»[874].

Подобно большинству русскихъ баръ и чиновныхъ людей, Державинъ жилъ выше своихъ средствъ, и въ денежныхъ дѣлахъ его покуда продолжалась прежняя неурядица. У него съ женой было два каменные дома. Въ томъ изъ нихъ, который былъ купленъ въ 90-хъ годахъ близъ Измайловскаго моста, они жили сами; другой же, на Сѣнной площади, принадлежавшiй собственно Дарьѣ Алексѣевнѣ, отдавался внаймы подъ съѣз­жую; но полицiя неисправно вносила за него плату и Державинъ долженъ былъ переписываться о томъ съ военнымъ губернато­ромъ, гр. Паленомъ.

Первый изъ этихъ домовъ, какъ можно и теперь видѣть — его занимаетъ Римско-католическая коллегiя — былъ довольно обширенъ, такъ что въ немъ, кромѣ просторнаго помѣщенiя для супруговъ, оставалось еще мѣсто  и для нѣкоторыхъ родныхъ и близкихъ лицъ обоего пола. Въ то время изъ камня построенъ былъ только главный корпусъ зданiя, и надъ фасадомъ его вы­сились сохранявшiяся долгое время статуи четырехъ богинь. Съ обѣихъ сторонъ были деревянныя пристройки, первоначально назначенныя, какъ было выше упомянуто, для помѣщенiя опе­кунской канцеляріи Державина; впослѣдствiи ихъ занимали так­же родные. Каменные флигеля построены были позднѣе, еще при жизни поэта (1809), и отдавались внаймы. Главное зданiе нахо­дится въ глубинѣ большого двора; со стороны фасада были какъ // 749

и теперь, два боковые подъѣзда, а третій выходъ позади дома велъ въ садъ, разведенный стараніями Дарьи Алексѣевны. Отъ фасада по обоимъ краямъ двора шли колонны, которыя потомъ продолжались и вдоль улицы, параллельно съ Фонтанкой. Домъ состоялъ изъ двухъ этажей. Кабинетъ поэта былъ наверху съ большимъ венеціанскимъ окномъ, обращеннымъ на дворъ[875]; за ка­бинетомъ находилась небольшая гостиная (главная же — внизу); рядомъ съ верхней гостиной, влѣво, былъ такъ называемый диванчикъ, а далѣе столовая; другая большая столовая, служив­шая и залою для танцевъ, была въ нижнемъ этажѣ. Прямо съ подъѣзда входили въ аванзалу, а вправо отъ нея была большая галерея въ два свѣта, гдѣ впослѣдствіи происходили засѣданiя пресловутой шишковской Бесѣды; еще далѣе вправо былъ театръ, также въ два свѣта. Во второмъ этажѣ находились между-про­чимъ комнаты для прiезжихъ, особая комната для секретаря и особая же для доктора.

Не имѣя дѣтей, Державины, какъ значительнѣйшiе по сво­ему положенію представители обширнаго родства (со стороны Дарьи Алексѣевны), радушно открывали свой домъ всѣмъ близ­кимъ и даже давали многимъ изъ нихъ убѣжище подъ госте­прiимнымъ кровомъ своимъ. Въ письмахъ къ женѣ изъ бѣлорус­ской поѣздки Гаврила Романовичъ является не только нѣжнымъ супругомъ, но и вообще добрымъ человѣкомъ. Посылая почти въ каждомъ письмѣ поклоны «всѣмъ домашнимъ, роднымъ и дѣ­тямъ своимъ богоданнымъ», онъ пишетъ изъ Витебска: «Отъ тебя, душа моя, зависитъ отдать нищимъ сколько ты хочешь. Но только, ежели находишь состоянiе наше лучшимъ, то сдѣлай лучшимъ и людское. Прибавь имъ харчевыхъ денегъ и жало­ванья — по соразмѣрности. Я не знаю, какъ ты услугой доволь­на, а я очень: особливо Кондратьемъ. ... У меня бы еще и остались деньги, да я двѣсти отдалъ тоже бѣднымъ, а двѣсти въ // 750

долгъ Неранжичу» и т. д.[876]. Вообще замѣчательно, съ какимъ радушiемъ Державины готовы были принимать на свое попеченiе чужихъ дѣтей и сиротъ; такъ Гаврила Романовичъ въ 1800 году писалъ въ отвѣтъ старинному прiятелю своему И. Я. Блудову: «Относительно птенцовъ вашихъ, я желаю, чтобъ вы сами подолѣе пожили, были здоровы и были въ состоянiи воспитывать ихъ и составить ихъ счастiе. Но ежели на нечаянный смертный случай, чему всѣ мы сами подвержены, угодно вамъ мое о нихъ попеченiе, то ежели я живъ и здоровъ буду, отъ сего не отрицаюся; но надобно, о семъ размысля, согласно законамъ сдѣ­лать такое заблаговременно распоряженiе, по которому бы я имѣлъ право войти въ ихъ пользы и защищать ихъ въ случаѣ быть могущихъ притѣсненій и обидъ отъ дальнихъ и ближнихъ вашихъ, безъ чего я быть имъ ничѣмъ полезнымъ не могу; для сего, я думаю, вамъ нужно хотя на короткое время сюды самимъ прiѣхать»[877]. Несмотря на извѣстную расчетливость Дарьи Алексѣевны, домъ Державиныхъ всегда отличался хлѣбосольствомъ. Со­хранилось нѣсколько записокъ, которыми поэтъ приглашаетъкъ себѣ на обѣдъ или на вечеръ. Одною изъ нихъ онъ звалъ отобѣдать Обольянинова съ Мертваго, служившимъ подъ началь­ствомъ перваго, какъ провiантмейстера, и съ М. М. Бакуни­нымъ, позднѣе петербургскимъ губернаторомъ.

Оба принадлежавшiе Державинымъ дома были заложе­ны въ Опекунскомъ совѣтѣ; въ началѣ 1798 года наступалъ срокъ платежа, но за неимѣнiемъ денегъ поэтъ желалъ пере­вести долгъ, подъ залогъ недвижимыхъ своихъ имѣнiй, въ учреждавшiйся тогда Вспомогательный банкъ, о чемъ и просилъ попечителя Воспитательнаго дома, извѣстнаго Якова Ефимовича Сиверса[878]. Имѣнiя, о которыхъ шла рѣчь при этомъ случаѣ, уже извѣстны намъ: это были бѣлорусскiя деревни (въ Себежскомъ уѣздѣ), Гавриловна (въ Херсонскомъ) и новопріобрѣтенная на // 751

Волховѣ Званка, вскорѣ такъ прославленная поэтомъ и съ этихъ поръ играющая важную роль въ его жизни. Она куплена была на деньги, полученныя Дарьей Алексѣевной въ приданое, у ея матери (за 10,000 р. асс.). Это сельцо (нынѣ село) съ плохою зе­млей, отчасти покрытою каменьями, лежитъ на лѣвомъ берегу Волхова, водою въ 55-ти верстахъ отъ Новгорода, сухимъ путемъ болѣе 70-ти[879]. Въ тогдашнихъ актахъ Званка показана при­надлежащею къ Грузинскому погосту, и прюбрѣтя ее, Державинъ сдѣлался сосѣдомъ Аракчеева, съ которымъ однакожъ отношенія у него всегда были довольно холодныя. Въ числѣ сосѣдей Державина замѣтимъ еще: Тыркова (въ имѣніи Вергежи), Пу­тятина (въ Пшеничищѣ), Яхонтова (въ Антоньевѣ, по другую сторону Волхова), Кожевникова (въ имѣніи Змѣйско, съ усадь­бою Пристань, также на другомъ берегу, верстахъ въ тридцати отъ Званки).

О новой собственности Державина въ первый разъ упоминается въ письмѣ его къ Капнисту отъ 9-го августа 1797 года: «Мы ѣдемъ сегодня на Званку, которую купили». Вскорѣ послѣ того рѣшено было построить тамъ усадьбу, и для этого изъ бѣлорусскаго имѣнія перевели туда часть крестьянъ. Тогда же Державинъ сталъ помышлять о заведеніи на Званкѣ разныхъ фабричныхъ производствъ и готовить къ тому людей: такъ, по­бывавъ на Александровской мануфактурѣ въ началѣ 1800 года, онъ, съ согласiя директора ея (Брусилова), решился отдать двухъ деревенскихъ мальчиковъ для обученiя на ней ткацкому ремеслу.

Нѣсколько позже онъ писалъ И. Я. Блудову: «Прошу мнѣ сдѣлать одолженiе, на Новотроицкой суконной вашей фабрикѣ вы­учить моихъ нѣсколько бабъ прясть шерсть, которыхъ я тотчасъ прикажу туда изъ Оренбургской губерніи отправить: а между тѣмъ прошу одолжить приказать вашимъ пряхамъ нѣсколько шерсти перепрясть для присылки ко мнѣ; ибо я завелъ въ ново- // 752

городской деревнишкѣ маленькую фабрику. Что будетъ стоить, я пряхамъ вашимъ за работу заплачу».

Для предполагавшихся пристроекъ къ петербургскому дому онъ хлопоталъ о привозѣ теса и камня изъ новгородскаго помѣстья, гдѣ вскорѣ и началъ ежегодно проводить лѣтнiе мѣсяца. Званка сдѣлалась любимымъ его мѣстопребываніемъ; по вре­менамъ, особенно въ іюлѣ мѣсяцѣ, ко днямъ рожденiя и именинъ гостепріимнаго хозяина (3-го и 13-го числа), туда съѣзжалось мно­жество гостей, не только изъ сосѣднихъ имѣній, но и изъ Петербур­га. Между тѣмъ онъ не переставалъ придумывать разныя мѣры для улучшенiя хозяйства и въ другихъ принадлежавшихъ ему имѣнiяхъ. Въ Гавриловкѣ онъ хотѣлъ завести овцеводство и пору­чалъ тамошнему управляющему, Заозерскому, послать къ Нико­лаю Алексѣевичу Дьякову (брату жены) въ харьковскую деревню за тонкошерстными овцами лучшей породы, а до пригона ихъ зготовить «на двѣ тысячи хорошая и теплыя кошары». Поль­зуясь случаемъ, онъ велѣлъ отправить къ другому помѣщику помещику, сосѣду Дьякова, нѣсколько мальчиковъ для обученiя музыкѣ. Въ оренбургскомъ имѣніи, которымъ попрежнему управлялъ Чича­говъ, былъ устроенъ, кромѣ винокуреннаго, еще и конскiй за­водъ. Но вотъ пожаръ истребилъ первый изъ этихъ заводовъ вмѣстѣ съ частью деревни. Замѣчательно, съ какимъ спокой­ствiемъ извѣстiе о томъ было принято Державинымъ: сожалѣю», писалъ онъ Чичагову, «о таковомъ непрiятномъ случаѣ. Но что дѣлать? Да будетъ во всемъ воля Божiя! Видно намъ не судьба поправить свое состоянiе. Но вы не огорчайтесь. Я охотно раздѣляю съ вами убытокъ, какъ слѣдуетъ, и въ томъ полагаюсь на вашу видимую честность. Пришлите только об­стоятельную мнѣ вѣдомость, ио исчисленіи всего сгорѣвшаго, до какой суммьи по тамошнимъ цѣнамъ вся утрата простирается, и отъ какой именно причины и гдѣ сперва пожаръ начался. На первый случай оставьте у себя изъ наличныхъ, слѣдующихъ къ получению за вино денегъ, 2,066 рублей, а остальные 5,000 вышлите ко мнѣ. Я и сей суммою на нынѣшнiй годъ буду дово­ленъ. — Весьма хорошо вы сдѣлали, что не ослабѣли и приня­лись тотчасъ за рубку лѣса для постройки новаго заводу, кото- // 753

рымъ и прошу въ сентябрѣ поспѣшить».... «Осенью крестьянскiе сгорѣвшіе дворы всѣми вообще деревнями построить должно, какъ и впредь (чего Боже сохрани!) въ таковыхъ несчастiяхъ всѣмъ міромъ помогать слѣдуетъ и погорѣвшихъ обстроивать. Я не только не отказываю вамъ отъ правленiя деревень моихъ, но всеусердно прошу васъ продолжать оное, и увѣренъ въ томъ, что вы честностію, искуствомъ, расторопностію и прилежаніемъ вашимъ не токмо вознаградите мою и вашу потерю, но и до­ставите впредь себѣ и мнѣ желаемыя выгоды; а для того я не токмо не хочу отъ васъ какого - либо наполненiя въ убыткѣ, но желаю, чтобъ вы вознаградили свой и не потерпѣли разоре­нiя, стараясь при томъ и о моихъ пользахъ»[880].

Съ такимъ же благодушіемъ Державинъ писалъ и къ упра­вляющему въ казанскихъ деревняхъ, Иванову, по поводу жалобъ тамошнихъ крестьянъ на его распоряженiя: «Вы отъ меня поста­влены управлять деревнями; то и просить должно было прежде у васъ милости, буде работы и поборы тягостны, и я надѣюсь на вашу справедливость и хорошее устройство, что вы съ одной стороны не отяготите ихъ и не приведете въ разоренiе, а съ другой не оставите пещися о приращенiи моихъ доходовъ, держася умѣренности, по пословицѣ, чтобъ волки были сыты и овцы целы, о чемъ васъ и прошу усерднѣйше»[881].

Между тѣмъ однакожъ, лица, завѣдывавшія имѣнiями Дер­жавина, большею частью не оправдывали его довѣрiя. Такъ Заозерскій въ Гавриловкѣ отклонялъ отъ себя всякую отчетность. Долго терпѣлъ Державинъ; наконецъ написалъ ему строгое письмо, настоятельно требовалъ отчета и вызывалъ его самого въ Петербургъ, даже просилъ губернатора прислать его, но ни­что не помогало. Пришлось смѣнить Заозерскаго и отдать Гав­риловку подъ надзоръ одного изъ сосѣднихъ помѣщиковъ. Есте­ственно, что при такихъ управляющихъ доходы съ именiй не могли поступать исправно; поэтъ часто нуждался, и потому не­удивительно, что онъ решился продать двѣ табакерки, пожало- // 754

ванныя ему императоромъ Павломъ за оды: на рожденiе вели­каго князя Михаила и на Мальтійскій орденъ.

 

9. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ ВЪ ПАВЛОВО ВРЕМЯ.

 

Давно замѣчено, что въ нашей литературѣ, какъ и вообще въ жизни русскаго общества, всегда отражались тѣ направленiя, которыя нѣсколькими годами, иногда нѣсколькими десятилѣтiями ранѣе, господствовали въ западной Европѣ. Такъ въ 90-хъ годахъ прошлаго вѣка у нашихъ стихотворцевъ стали чаще и чаще слы­шаться отголоски анакреонтической и древней скандинавской поэ­зіи: это было результатомъ знакомства съ иностранной литерату­рой, отчасти въ подлинникахъ, болѣе же въ русскихъ переводахъ. Эти два новыя направленiя начали около того же времени являться и въ поэзіи Державина. Въ нѣкоторыхъ стихотворенiяхъ его, напримѣръ: въ Водопадѣ, въ одахъ на взятіе Измаила и Варшавы, мы встрѣчаемся съ образами и именами, заимствован­ными то изъ Оссiана, то изъ скандинавскаго языческаго міра. Въ древнюю германскую мифологію Державинъ былъ издавна посвященъ Клопштокомъ, у котораго нерѣдко упоминаются и свя­щенные дубы и барды и Валгалла. Въ примѣчанiяхъ къ Водо­паду мы показали, какъ много чертъ доставила нашему поэту переводная книжка А. И. Дмитрiева Поэмы древнихъ бардовъ (1788); послѣ нея напечатаны были въ Московскомъ Журiалѣ, переведенныя Карамзинымъ и посвященныя Державину Сельмскія пѣсни, а въ 1792 году Костровъ издалъ свой переводъ шотландскаго барда.

Еще прежде всего этого, именно въ 1785, вышелъ переводъ французскаго сочиненія Маллета Введеніе въ исторію датскую, содержащаго обзоръ всей скандинавской древности. Намъ ста­новится такимъ образомъ понятно, откуда Державинъ почерпалъ свои свѣдѣнiя о сѣверной поэзіи, отражающiяся въ его одахъ 90-хъ годовъ, между-прочимъ и въ тѣхъ, которыя относятся къ занимающей насъ эпохѣ, особенно въ одахъ на побѣды Суворова въ Италіи и на переходъ Альпійскихъ горъ. Въ послѣдней онъ знаменательно называетъ Оссiана «пѣвцомъ тумановъ и морей», // 755

какъ позднѣе Пушкинъ назвалъ Байрона пѣвцомъ моря. Тѣ же литературныя влiянiя мы находимъ у Львова, который около того же времени перевел пѣснь норвежскаго короля Гаральда[882]. Друзья - литераторы безпрестанно встрѣчались на техъ же предметахъ изученiя и творчества, хотя и въ разныхъ родахъ поэзіи. Особенно Львовъ дѣйствовалъ своимъ примѣромъ и позна­нiями на Державина. Это обнаружилось всего болѣе въ анакреонтическихъ пѣсняхъ нашего поэта.

Въ германской поэзіи переводы и передѣлки изъ Анакреона появляются обильнѣе прежняго со второй половины 18-го вѣка. Въ русской литературѣ попытки этого рода мы находимъ уже у Ломоносова (Кантемиръ не успѣлъ издать своихъ «Анакреоновыхъ одъ»); далѣе у Сумарокова, Хераскова и др. У Державина, начиная съ самыхъ раннихъ опытовъ его, попадаются стихи эротическаго содержанiя; таковы, напримѣръ, его пьесы: Объявленіе любви, Пламидѣ, Нинѣ, Разлука, а позднѣе Мечта, Хариты, Пчелка[883]. Въ 90-хъ годахъ два русскiе перевода подстрекнули Державина къ усиленію своей производительности въ этой обла­сти поэзіи. Въ 1794 году Львовъ издалъ, подъ заглавiемъ Ана­креонъ, стихотворный переводъ теосскаго пѣвца вмѣстѣ съ гре­ческимъ текстомъ. Самъ онъ не зналъ язьика подлинника, и пе­реводилъ такъ же, какъ въ наше время Жуковскiй Гомера,—по чужому подстрочному переложенію. Львову оказалъ такую услу­гу извѣстный грекъ, переселившiйся въ Россию, архiерей Евгеній Булгаръ, который составилъ и примѣчанiя къ его изданію. Спустя годъ, бывшiй подчиненный Державина, Н. Эминъ, напе­чаталъ, также въ стихахъ, книжечку Подражанія древнимъ, посвященную Валерiану Зубову. Это были переводы съ французскаго, отчасти изъ Анакреона. Встрѣчая пьесы того же содержанiя у Державина, написанныя позднѣе, и помня его препирательство съ Эминымъ у Платона Зубова по поводу Изображенія Фелицы, невольно приходишь къ мысли, что Державинъ, возвращаясь весьма часто къ анакреонтическимъ пѣснямъ, имѣлъ между - про- // 756

чимъ въ виду доказать въ этомъ дѣлѣ свое превосходство надъ Эминымъ. Но анакреонтическій родъ былъ и вообще во вкусѣ тогдашней эпохи. Въ пьесѣВѣнецъ безсмертія, отнесенной нами къ 1798 году, поэтъ говоритъ объ Анакреонѣ:

«Цари къ себѣ его просили

Поѣсть, попить и погостить;

Таланты злата подносили, —

Хотѣли съ нимъ друзьями быть.

Но онъ покой, любовь, свободу

Чинамъ, богатству предпочелъ:

Средь игръ, веселiй, хороводу

Съ красавицами вѣкъ провелъ;

Бесѣдовалъ, рѣзвился съ ними,

Шутилъ, пѣлъ пѣсни и вздыхалъ,

И шутками себѣ такими

Вѣнецъ безсмертiя снискалъ».

Затѣмъ авторъ переходитъ къ самому себѣ:

«Посмѣйтесь, красоты россійски,

Что я въ морозъ, у камелька,

Такъ вами, какъ пѣвецъ тійскій,

Дерзнулъ себѣ искать вѣнка» [884].

Съ этихъ поръ у Державина въ довольно значительномъ обилiи являются эротическiя пьесы трехъ родовъ. Однѣ, самыя многочисленныя, почерпнуты прямо изъ переводовъ Анакреона, при чемъ онъ держится большею частью Львовскаго перевода, часто заимствуя изъ него цѣлые стихи безъ измѣненія. Другiя пьесы подобнаго содержанiя (Горючій ключъ, Геркулесъ) соста­вляютъ подражанiя греческой Антологіи по разнымъ нѣмецкимъ переводамъ и передѣлкамъ; наконецъ третьи —оригиналь­ный произведенiя, каковы напримѣръ: Цѣпи, Стрѣлокъ, Птицеловъ, Мельникъ. Почти всѣ эти стихотворенiя отличаются лег-­ // 757

костью стиха и простымъ, отчасти народнымъ языкомъ; но въ нѣкоторыхъ шуточное содержанье имѣетъ циническiй характеръ.

Нельзя не замѣтить, что иногда къ этимъ поэтическимъ шало­стямъ приводили Державина служебныя неудачи и неудовлетво­ренное честолюбiе. Мѣсто Фелицы, замѣтили мы при другомъ случаѣ[885], опустѣло въ храмѣ его поэзіи; ему нужны были теперь другiе источники вдохновенiя, и однимъ изъ любимцевъ его стар­ческой музы становится Анакреонъ. Объ этомъ отдѣлѣ его про­изведенiй высказывались въ нашей литературѣ большею частью благопрiятныя сужденiя. Батюшковъ, въ своей рѣчи о влiянiи легкой поэзіи на языкъ, говоря объ анакреонтическомъ родѣ, огра­ничился въ отношенiи къ нашему поэту только слѣдующимъ от­зывомъ: «У насъ преемникъ лиры Ломоносова, Державинъ, котораго одно имя истинный талантъ произноситъ съ благоговѣ­нiемъ, — Державинъ, вдохновенный пѣвецъ высокихъ истинъ, и въ зиму дней своихъ любилъ отдыхать со старцемъ теосскимъ»[886]. Пушкинъ, защищая своего Графа Нулина противъ нападковъ журнальной критики на безнравственность содержанiя и приводя многiя знаменитыя имена писавшихъ въ томъ же родѣ, какъ у другихъ народовъ, такъ и у насъ, кончаетъ восклицанiемъ: «А эротическiя стихотворенiя Державина, невиннаго, великаго Дер­жавина? Но, отстранивъ неравенство поэтическаго достоинства, графъ Нулинъ долженъ имъ уступить и въ вольности и въ жи­вости шутокъ»[887]. Авторъ статьи о греческой эпиграммѣ въ Со­временникѣ 1840 года (т. XII) говоритъ: «Державинъ такъ удачно умѣлъ передать намъ на отечественномъ языкѣ всю прелесть одъ Анакреона». Напротивъ, С. Т. Аксаковъ, при // 758

всемъ своемъ благоговѣнiи къ таланту Державина, находилъ, что его анакреонтическiя стихотворенiя, «лишенныя прежняго огня, замѣненнаго иногда нескромностью картинъ, произ­водили непрiятное впечатлѣніе»[888]. Наконецъ вотъ что замѣтилъ Бѣлинскій: «Первый началъ у насъ писать въ ан­тологическомъ родѣ Державинъ. Въ своихъ, такъ называе­мыхъ анакреонтическихъ стихотворенiяхъ онъ является тѣмъ же, чѣмъ и въ одѣ, — человѣкомъ, одареннымъ большими поэтическими силами, но не умѣвшимъ управляться съ ними по недостатку вкуса и художественнаго такта». Затѣмъ, вы­писавъ цѣлую пьесу Рожденіе Красоты, «замѣчательную по мысли и отличающуюся необыкновенными красотами», критикъ продолжаетъ: «Вотъ ужъ подлинно глыба грубой руды съ яркими блестками чистаго, самороднаго золота! И таковы-то всѣ ана­креонтическiя стихотворенiя Державина: они, больше нежели все прочее, служатъ ручательствомъ его громаднаго таланта, а вмѣстѣ съ тѣмъ и того, что онъ былъ только поэтъ, а отнюдь не художникъ»[889]. Выше мы высказали свой взглядъ на этотъ отдѣлъ поэзiи Державина. Прибавимъ, что при всѣхъ недостат­кахъ или, вѣрнѣе, неровностяхъ антологическихъ его стихотво­ренiй, справедливость требуетъ признать, что хотя и до него были попытки въ этомъ родѣ, но онъ первый представилъ на рус­скомъ языкѣ вполнѣ удовлетворявшiе современниковъ образцы этой поэзiи, которые и утвердили ее въ нашей литературѣ.

Въ ряду произведенiй его съ этимъ характеромъ слѣдуетъ еще отмѣтить блещущiя картинами природы, маленькія пьесы: къ Музѣ, Пришествіе Феба и Возвращеніе весны, имѣющiя, какъ видно изъ объясненiй поэта, косвенное отношенiе къ со­временнымъ обстоятельствамъ при дворѣ. Пьеса къ самому себѣ можетъ служить подтвержденiемъ сказаннаго выше, что захо­дить въ эту область поэзiи Державина побуждало отчасти разочарованiе, въ слѣдствiе испытываемыхъ имъ огорченiй. Въ за- // 759

пискахъ своихъ онъ самъ подробно объясняетъ происхожденiе этой пьесы. Здѣсь достаточно замѣтить, что Лопухинъ, въ быт­ность свою генералъ-прокуроромъ, отказалъ ему въ обмѣнѣ нѣ­которой части званской земли на излишекъ, остававшiйся оть на­дѣла, полученнаго казенными крестьянами на противоположномъ берегу Волхова. Видя, какъ люди, стоявшiе у кормила правле­нiя, въ то же самое время безстыдно обогащались на счетъ каз­ны, Державинъ часто спорилъ съ ними въ сенатѣ; но, убедив­шись, что они не обращали никакого вниманiя на его упреки, онъ излилъ свое негодованiе въ названной пьесѣ, начинающейся стихами:

 

«Что мнѣ, что мнѣ суетиться,

Вьючить бремя должностей,

Если свѣтъ за то бранится,

Что иду прямой стезей?

…………………………………..

Но коль тѣмъ я безполезенъ,

Что горячъ и въ правдѣ чортъ, —

Музамъ, женщинамъ лиобезенъ

Можетъ пылкій быть Эротъ.

Стану нынѣ съ нимъ водиться,

Сладко ѣсть и пить и спать:

Лучше, лучше мнѣ лѣниться,

Чемъ злодѣевъ наживать»[890] и т. д.

 

Въ грустномъ расположенiи другого рода поэтъ, скорбя о кончинѣ Румянцова и опалѣ Суворова, говорилъ въ подражанiе Анакреону:

 

«Такъ не надо звучныхъ строевъ:

Переладимъ струны вновь;

Пѣлть откажемся героевъ,

А начнемъ мы пѣть любовь»[891].

 

Впрочемъ, къ этому роду поэзіи влекла Державина главнымъ образомъ влюбчивость, которою онъ отличался, несмотря на лѣта // 760

свои, до конца жизни. Имена молодыхъ дѣвушекъ или женщинъ, внушавшихъ ему нѣжныя чувства, стоятъ тó въ главѣ посвя­щенныхъ имъ стиховъ, то въ его объясненiяхъ. Это были, напри­мѣръ, Параша и Варя Бакунины, Люси Штернберъ, граоиня Соллогубъ, Жегулина, Колтовская. Въ одномъ примѣчанiи къ своимъ Анакреонтическимъ песнямъ, изданнымъ отдѣльно въ 1804 году, Державинъ шутя говоритъ, что поводомъ къ сочи­ненію ихъ былъ недостатокъ денегъ на отдѣлку сада при петер­бургскомъ домѣ его. Когда Дарья Алексѣевна тужила о томъ, то онъ смѣясь отвѣчалъ ей, что музы дадутъ ему деньги, и принялся писать стихи во вкусѣ Анакреона. Мы не можемъ оставить этого отдѣла поэзiи Державина, не упомянувъ о его извѣстной пьесѣРусскія дѣвушки, поразительной по грацiи образовъ и выраженiй въ описанiи русской пляски:

 

«Зрѣлъ ли ты, пѣвецъ тіискій,

Какъ въ лугу весной бычка

Пляшутъ дѣвушки россiйски

 Подъ свирѣлью пастушка;

Какъ, склонясь главами, ходятъ,

Башмачками въ ладъ стучатъ,

Тихо руки, взоръ поводятъ

И плечами говорятъ» и т. д. (II, 245.)

 

Оды съ элегическою основой издавна удавались Державину. Въ этомъ родѣ на первомъ мѣстѣ стоятъ его оды на смерть князя Мещерскаго и Водопадъ. На кончину Екатерины онъ долго не откликался; наконецъ запустенiе любимаго ею Царскаго Села при императорѣ Павлѣ внушило ему пьесу Развалины, въ кото­рой онъ, подъ влiянiемъ непритворной грусти, связываетъ вос­поминанiя о Екатеринѣ, о ея занятiяхъ и развлеченiяхъ, съ опи­санiемъ мѣстъ, нѣкогда освященныхъ ея присутствiемъ и сла­вою. Жаль только, что онъ, по обычаю времени, не умѣлъ при этомъ обойтись безъ помощи греческой мифологіи, безъ Киприды, Нимфъ, Сиренъ и Купидоновъ. Любопытно сообщаемое са­мимъ поэтомъ свѣдѣнiе, что стихи эти въ первый разъ были на- // 761

печатаны за границей Орловымъ-Чесменскимъ, жившимъ тамъ въ изгнаніи[892]. Но никакихъ данныхъ для подтвержденiя этого извѣстiя мы не имѣемъ.

Въ четырехлѣтнее царствованiе Павла окончили свое земное поприще: И. И. Шуваловъ, Румянцовъ-Задунайскiй, Л. А. На­рышкинъ, Безбородко и Суворовъ. Оды, посвященныя Держа­винымъ памяти Шувалова (Урна) и Нарышкина (На смерть его), не возвышаются надъ уровнемъ посредственности; кончина Ру­мянцева, уже неоднократно вызывавшаго его похвалы при жиз­ни своей, не внушила поэту новыхъ стиховъ въ честь его; Безбородку помянулъ онъ только двумя надписями, изъ которыхъ одна, къ сожалѣнію, не отвѣчаетъ той благодарности, съ какою Держа­винъ нѣкогда говорилъ о своихъ отношенiяхъ къ этому чѣловѣку. Она начинается словами:

 

«Онъ мнѣ творилъ добро,—

Быть можетъ, что и лихо». (III, 378).

 

Для объясненiя этихъ словъ припомнимъ, что Державинъ въ послѣднiе годы царствованiя Екатерины считалъ Безбородку однимъ изъ тайныхъ враговъ своихъ. Отъ сердца оплакалъ онъ только Суворова въ оригинальной пьескѣ Снигирь, гдѣ довольно грациозное въ нѣкоторьихъ чертахъ изображенiе личности героя согрѣто неподдѣльною грустью[893]. Къ этому же периоду относится одно изъ самыхъ удачныхъ элегическихъ стихотворенiй его: Арфа (см. выше стр. 25), написанное на Званкѣ и посвящен­ное дѣвицѣ Бакуниной, которая играла на арфѣ. Меланхолически настроенный ея игрою, поэтъ переносится мыслью на родину и въ правильныхъ, звучныхъ стихахъ выражаетъ тоску по ней.

Отдѣлъ духовныхъ и дидактическихъ стихотворенiй Держа­вина за разсматриваемое время получилъ довольно значительное приращенiе. Его подражанiя псалмамъ—весьма различнаго до­стоинства. Изъ прежнихъ его произведенiй въ этомъ родѣ осо- // 762

бенно выдаются оды Властителямъ и судьямъ и Величество Бо­жіе. Самая обширная изъ оригинальныхъ его пьесъ духовнаго содержанія, относящаяся еще къ концу царствованiя Екатери­ны – Безсмертіе души (которую такъ высоко цѣнилъ Мицкевичъ), по нашему мнѣнію, содержитъ много возвышенныхъ мыслей, но походитъ болѣе на метафизическое разсужденіе, нежели на оду. Къ разряду дидактическихъ его стихотворенiй можно причислитъ нѣкоторыя подражанiя древнимъ, напримеръ: Архилоху (Правосудіе), Клеанту (Гимнъ Богу), Пиндару и Сафо, особенно же Горацію. Древнихъ языковъ нашъ поэтъ не зналъ, и потому у него въ подобныхъ стихотворенiяхъ конечно нельзя искать до­стоинства вѣрности; но въ Державинѣ было «живое сочувствiе къ древнему міру, какъ свидѣтельство глубоко-художественнаго элемента въ натурѣ поэта»[894]. Въ этомъ отношенiи насъ пора­жаютъ своею красотою нѣкоторыя оригинальныя его стихотво­ренiя, по идеѣ заимствованныя изъ классической древности, на­примѣръ Рожденіе Красоты, о которомъ мы недавно упомянули уже, и Побѣда Красоты. Въ переложенiяхъ же его изъ греческихъ поэтовъ болѣе замѣчательны тѣ мѣста, въ которыхъ онъ, удаляясь отъ подлинника, самостоятельно ри­суетъ природу или русскую жизнь, напримѣръ въ Похвалѣ сель­ской жизни. Какъ введенiе къ знаменитому гимну Клеанта, онъ написалъ особое большое стихотвореніе Утро, содержащее цѣлый рядъ величественныхъ, смѣлою кистью набросанныхъ кар­тинъ въ свободно льющихся, звучныхъ стихахъ[895].

Къ дидактическому роду примыкаютъ посланiя. Обращенiе къ лицу было издавна однимъ изъ любимыхъ прiемовъ поэзiи Дер­жавина: многiя оды его, начиная съ Фелицы, по формѣ своей подхо­дятъ къ посланiямъ. Но въ собственномъ смыслѣ сюда относятся въ данную эпоху только двѣ пьесы, въ которыхъ онъ обращается къ стариннымъ прiятелямъ своимъ: Капнисту и Храповицкому. Первая — довольно удачное подражанiе Горацію; укажемъ въ ней особенно на строфы отъ 2-й до 6-й включительно. Еще болѣе вни- //763

манія[896] заслуживаетъ посланiе къ Храповицкому, съ которымъ Державинъ велъ въ то время поэтическую переписку. Въ этомъ по­сланiи любопытны особенно послѣднiе куплеты, подавшіе поводъ къ различнымъ толкованiямъ:

 

«Страха связаннымъ цѣпями

И рожденнымъ подъ жезломъ,

Можно ль орлими крылами

Къ солнцу намъ парить умомъ?

А хотя бъ и возлетали, —

Чувствуемъ ярмо свое.

«Должны мы всегда стараться,

Чтобы сильнымъ угождать,

Ихъ любимцамъ поклоняться,

Словомъ, взглядомъ ихъ ласкать.

Рабъ и похвалить не можетъ,—

Онъ лишь можетъ только льстить.

«Извини жъ, мой другъ, коль лестно

 Я кого гдѣ воспѣвалъ:

Днесь скрывать мнѣ тѣхъ безчестно,

Разъ кого я похвалялъ.

За слова — меня пусть гложетъ,

За дѣла — сатирикъ чтитъ».

Извѣстно возраженiе Пушкина, что «слова поэта суть уже дѣла его». Гоголь подтвердилъ это замѣчанiе. Жуковскiй нахо­дилъ мысль Державина неясною, указывая, что «ошибки писателя не извиняются его человѣческими добродѣтелями»[897]. Князь Вяземскій въ одномъ письмѣ къ Плетневу справедливо замѣтилъ, что есть дурные стихи, за которые можно осудить поэта, а ни­какъ не чѣловѣка, но вслѣдъ за тѣмъ дополнилъ, что съ Пушкинымъ согласиться можно, если имѣть въ виду два предыдущiе стиха:

«Днесь скрывать мнѣ тѣхъ безчестно,

Разъ кого я похвалялъ», // 764

къ которымъ послѣдующіе относятся, какъ оправданіе. Иначе говоря: двухъ заключительныхъ стиховъ Державина нельзя отдѣлять отъ предшествующихъ. «Впрочемъ», прибавляетъ покойный Вяземскій, «где найти опредѣленіе, сужденiе, со всехъ сторонъ безошибочное и безспорное? Всякая человѣческая истина, всякое и здравое мнѣнiе имѣетъ, какъ Ахиллесъ, свою незастрахован­ную пятку, въ которую уязвить ихъ можно».

Кажется, два стиха, о которыхъ такъ много разсуждали названные писатели, становятся намъ вполнѣ понятными только теперь, когда мы точнѣе узнали поступки, отношенiя и образъ мыслей Державина. Въ послѣдней строфѣ онъ сознается, что въ стихахъ своихъ иногда позволял себѣ лесть и тѣмъ заслужилъ упрекъ строгаго критика («сатирика»), но въ дѣлахъ своихъ остался безукоризненъ, т. е. не кривилъ душой изъ угодливости, не измѣнялъ своимъ обязанностямъ и убежденiямъ. Въ опровер­женiе этого, порицатели Державина могутъ указать на средство, которое онъ употребилъ, чтобы возвратить себѣ милость Екате­рины II и императора Павла, «прибѣгнувъ къ своему таланту»; но мы уже замѣтили, что онъ, по недостаточному образованию своему, по влiянію среды, въ которой вращался полжизни, не всегда вѣрно понималъ нравственное достоинство. Изъ откро­венныхъ разсказовъ въ его запискахъ ясно, что онъ въ поступ­кахъ этого рода не видѣлъ ничего унизительнаго.

Интересно еще остановиться на выраженiи:

 

«Днесь скрывать мнѣ тѣхъ безчестно,

Разъ кого я похвалялъ».

 

Чтобы понять, кого именно здѣсь разумѣетъ поэтъ, надо припомнить, что посланiе его написано въ отвѣтъ на стихи, въ которыхъ Храповицкiй между-прочимъ говорилъ ему:

 

«Люблю твои я стихотворства:

Въ нихъ мало лести и притворства,

Но иногда — полы лощишь[898]….           // 765

Я твой же стихъ напоминаю

И самъ поистинѣ не знаю,

Зачѣмъ ты такъ, мой другъ, грѣшишь.

«Достойны громкой славы звуковъ

 Пожарскiй, Мининъ, Долгоруковъ

И за Дунаемъ храбрый Петръ

Но Зубовыхъ дѣла не громки,

И спрячь Потемкиныхъ въ потемки:

Какъ пузырей, ихъ свѣетъ вѣтръ         

И Зубовъ, ставши размундиренъ,

Для всѣхъ Россiянъ только смѣхъ.

«Твоею творческой рукою

И пылкою стиховъ красою

Достойныхъ должно прославлять,

Великихъ, мудрыхъ, справедливыхъ

 Но случаемъ слѣпымъ счастливыхъ

Въ забвеньи вѣчномъ оставлять»[899].

 

Итакъ Храповицкій, поставивъ на одну доску Платона Зу­бова и Потемкина, упрекаетъ Державина въ томъ, что онъ хва­лилъ послѣдняго наравнѣ съ первымъ, и поэтъ принимаетъ упрекъ безъ возраженiя. Это можно объяснить развѣ тѣмъ только, что дѣло происходило въ царствованiе Павла, когда По­темкинъ естественно казался такимъ же померкнувшимъ свѣтиломъ, какъ и Зубовъ.

Но что Державинъ и въ это время (когда, употребляя вы­раженiе Карамзина, музьи ходили подъ черными облаками) спо­собенъ былъ независимо отъ обстоятельствъ хвалить тѣхъ, кого считалъ достойными того, это онъ доказалъ своею одой на воз­вращеніе (Валерiана) Зубова изъ Персіи. Поводомъ къ сочиненію этой оды бьилъ разговоръ его при дворѣ съ княземъ С. Ф. Го­лицынымъ, который, упрекнувъ Державина одой на взятiе Дер­бента, замѣтилъ, что ужъ теперь герой его не Александръ и льстить нѣтъ никакой выгоды. Державинъ, въ нѣкоторомъ противорѣчiи съ признанiемъ, которое вскорѣ послѣ того вырва- // 766

лось у него въ минуту откровенности, отвѣчалъ, что въ разсужденіи достоинства онъ никогда не перемѣняетъ мыслей и никому не льститъ, а пишетъ по внушенію своего сердца. — «Это неправда», возразилъ Голицынъ: «нынче ему не напи­шешь». — «Вы увидите», сказалъ Державинъ — и, прiѣхавъ домой, сочинилъ эту оду. Хотя она и не была тогда же напечатана, но въ спискахъ находилась у многихъ, несмотря на то, что Зубовъ былъ въ совершенной опалѣ. Извѣстно, какъ поступилъ съ нимъ императоръ Павелъ по вступленiи на престолъ, когда Зубовъ съ дѣйствуюицей армiей нахо­дился за Кавказомъ: полковымъ командирамъ посланы были отдѣльныя приказанiя немедленно возвратиться съ своими пол­ками. Зубову приходилось оставаться въ лагерѣ одному: онъ отправился вслѣдъ за своей армiей въ предѣлы Россiи; по при­бытiи же въ Петербургъ подалъ въ отставку, и получилъ при­казанiе жить подъ присмотромъ въ своихъ курляндскихъ де­ревняхъ.

Современники восхищались этимъ стихотворенiемъ. Жихаревъ называетъ его одною изъ прекраснѣйшихъ одъ Державина и приводитъ 10-ую строфу, въ которой нельзя не отмѣтить удачнаго выраженiя:

 

«Какъ счастiе къ тебѣ хребетъ

Свой съ грознымъ смѣхомъ повернуло»...[900]

 

Попрежнему, Державинъ продолжалъ какъ бы вести поэтическую хронику важнѣйшихъ современныхъ событiй. Въ одѣ на новый 1798 годъ, написанной вскорѣ послѣ заключенiя мира въ Кампоформіо, въ первый разъ является у него Наполеонъ, съ которымъ мы съ этихъ поръ такъ часто встрѣчаемся въ сти­хахъ его. Назвавъ завоевателя «гальскимъ витяземъ», поэтъ пророчески спрашиваетъ: кто знаетъ, не придетъ ли пора, когда онъ –

 

«Гордыней обуявъ,

Еще на шагъ рѣшится смѣлый

И, какъ Сампсонъ, столпы дебелы

Сломивъ, падетъ подъ ними самъ ? // 767

«Мы видимъ троны сокрушенны

И падшихъ съ нихъ земныхъ боговъ:

На ихъ развалинахъ рожденны,

Не разцвѣтутъ ли царства вновь?»[901]

 

По случаю рожденія великаго князя Михаила Павловича, въ январѣ 1798 года, во дворцѣ былъ выходъ. Завадовскш и Козодавлевъ совѣтовали Державину увѣковѣчить это собьте стихами. Въ первый затѣмъ съѣздъ при дворѣ онъ привезъ новую оду и передалъ обоимъ по списку ея. Въ ней, между - прочимъ, ангелъ новорожденнаго—

«Ищи», твердитъ ему, «въ незлобьи

Ты образца дѣламъ своимъ:

Престола хищнику, тирану

 Прилично устрашать рабовъ;

Но Богомъ на престолъ воззванну

Любить ихъ должно, какъ сыновъ»[902]. —

Ода сдѣлалась извѣстна всему городу. Нѣкоторые изъ стиховъ ея, особенно сейчасъ приведенные нами, возбуждали много толковъ и заставляли опасаться за участь автора. По его словамъ, осторожные люди, какъ напримѣръ Козодавлевъ, стали избѣгать его, боясь, чтобъ ихъ не заподозрили въ сочувствiи къ нему.Но императоръ, къ общему удивленію, совсѣмъ иначе взглянулъ на содержанiе многихъ смѣлыхъ стиховъ. На первой недѣлѣ Велика­го поста поэтъ вмѣстѣ съ женою был у обѣдни; вдругъ въ цер­ковь входитъ фельдъегерь и подаетъ ему толстый пакетъ. Жена обмерла отъ испуга; но Державинъ, распечатавъ конвертъ, на­шелъ въ немъ золотую табакерку съ брильянтами, при письмѣ Нелединскаго-Мелецкаго, увѣдомлявшаго, что это подарокъ, жа­луемый ему за оду.

Великолѣпное торжество, бывшее при дворѣ въ концѣ 1798 года, по случаю принятiя Павломъ званiя великаго магистра Мальтійскаго ордена, внушило Державину обширную оду на // 768

этотъ орденъ или, вѣрнѣе, на покровительство, какое импе­раторъ оказывал ему. Ода Орелъ была какъ бы поэтическимъ комментарiемъ на извѣстныя слова, сказанныя Павломъ Су­ворову при отправленiи его въ Вѣну: «Иди спасать царей!» Знаменитые подвиги этого полководца послужили предметомъ двухъ новыхъ обширныхъ одъ на побѣды въ Италіи и на пе­реходъ Альпійскихъ горъ, изъ которыхъ особенно прославилась послѣдняя.

Между тѣмъ московское изданiе сочиненiй Державина много способствовало къ распространенію извѣстности его стиховъ, до той поры разсѣянныхъ въ журналахъ или вовсе не напечатанныхъ. Прiятнымъ для него свидѣтельствомъ признанiя его таланта въ молодомъ поколѣнiи было неожиданно полученное имъ приноше­нiе двухъ воспитанниковъ Московскаго университетскаго пансіо­на. Одинъ был будущiй славный поэтъ, Жуковскiй, другой – Семенъ Родзянко, котораго не должно смѣшивать съ одно­фамильцемъ его (Аркадiемъ), впослѣдствiи довольно извѣст­нымъ поэтомъ. Они перевели на французскiй языкъ оду Богъ, и прислали свой переводъ знаменитому автору при слѣдующемъ письмѣ:

«Милостивый государь! Творенiя ваши можетъ-быть столь­ко жъ дѣлаютъ чести Россiи, сколько победы Румянцовыхъ. Читая съ восхищенiемъ Фелицу, Памятникъ Герою, Водопадъ и проч., сколь часто обращаемся мы въ мысляхъ къ безсмертному творцу ихъ, и говоримъ: онъ Россіянинъ, онъ нашъсоотечественникъ. Плѣненные рѣдкими, неподражаемыми красотами оды ва­шей Богъ, мы осмѣлились перевести ее на французской языкъ, и вамъ на судъ представляемъ переводъ свой. Простите, м. г., если грубая кисть копистовъ обезобразила превосходную кар­тину великаго мастера. Чтобы удержать всю силу, всю возвышенность подлинника, надобно имѣть великiй духъ вашъ, надобно имѣть пламенное ваше перо. Именемъ всѣхъ своихъ товарищей, мы просимъ васъ, милостивый государь, снисходительно принять сей плодъ трудовъ нашихъ, увѣряя, что мы почтемъ себя весьма // 769

счастливыми, если онъ удостоится благосклоннаго вашего вни­манiя.

«Съ совершеннымъ высокопочитаніемъ имѣемъ честь быть вашего превосходительства, милостиваго государя, всепокорнѣйшіе слуги

Василій Жуковскій.

Семенъ Родзянка».

«Генваря дня 1799 года. Москва»[903].

Поэтъ отвѣчалъ молодымъ людямъ четверостишiемъ, въ ко­торомъ, едва ли искренно, совѣтовалъ имъ итти лучше но слѣдамъ русскаго Пиндара и Гомера, т. е. Ломоносова[904].

Очеркъ поэтическаго творчества Державина за Павлово время показываетъ, что хотя талантъ его еще и вспыхивалъ нерѣдко прежнимъ огнемъ и во многихъ изъ тогдашнихъ стихо­творенiй встрѣчаются мѣста, достойныя славы пѣвца Фелицы, но лучшая пора его поэзiи уже навсегда миновала. // 770