ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Суд. Оправдание и возвышение (1789—1796)

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.

 

СУДЪ. ОПРАВДАНIЕ И ВОЗВЫШЕНIЕ. // 553

 

// 554

1. ПРЕБЫВАНIЕ ВЪ МОСКВѢ.

 

            При отрѣшеніи Державина отъ должности положеніе его могло казаться отчаяннымъ, и всякій на его мѣстѣ легко бы могъ предаться унынію; но въ немъ мы ничего подобнаго не видимъ, и въ этомъ отражается одно изъ отличительныхъ свойствъ его могучей натуры. Во всѣхъ постигающихъ его превратностяхъ онъ ни разу не обнаруживаетъ малодушія: въ первую минуту оглушенный ударомъ, онъ скоро оправляется и снова начинаетъ смѣлую борьбу. Въ настоящемъ случаѣ, впрочемъ, относительное спокойствіе его понятно: на его сторонѣ былъ сильнѣйшій изъ сильныхъ, окружавшихъ Екатерину, тотъ, за котораго онъ пострадалъ изъ усердія оказать ему въ трудныхъ обстоятельствахъ помощь.

            Поэтому Державинъ, отправляясь изъ Тамбова въ Москву, чтобы тамъ предстать на судъ передъ сенаторомъ, принялъ дѣятельныя мѣры обезпеченія себѣ надежной опоры своего естественнаго защитника. Еще до отъѣзда своего онъ отправилъ курьера въ Кременчугъ, гдѣ тогда находился Потемкинъ, къ егодвумъ приблеженнымъ Попову и Грибовскому, а немедленно по пріѣздѣ въ Москву написалъ къ самому князю Таврическому. Изъ сохранившегося отрывка этого письма узнаёмъ, что главнымъ желаніемъ нашего подсудимаго, на первый случай, было попрежнему – лично явиться для своего оправданія въ Петербургъ. О том же безъ сомнѣнія онъ просилъ и императрицу въ недошедшемъ до насъ письмѣ, о которомъ упоминаетъ Катерина Яковлевна. // 555

            Письмо его къ Потемкину было помѣчено 14-мъ января; въ Москву пріѣхалъ онъ вѣроятно вскорѣ послѣ 10-го[622]. Такъ какъ  въ то время стоялъ конечно хорошій зимній путь, то можно полагать, что державинъ изъ Тамбова въ  первыхъ числахъ января. Жену онъ завезъ въ Зубриловку къ княгинѣ Голициной, а самъ отправился оттуда въ Москву, гдѣ и остановился въ домѣ своего пріятеля А. А. Наумова, за Пречистенскими воротами, въ приходѣ Троицы въ Зубовѣ.

            Указъ о немъ (со многими приложеніями) былъ уже полученъ въ 6-мъ департаментѣ сената и заслушанъ тамъ 8-го января, при чемъ положено, какъ скоро обвиненный явиться, доложить дѣло немедленно. Въ журналѣ 16-го января 1789 года записано: «По докладу сенатского экзекутора впущенъ былъ предъ собраніе правительстующаго сената бывшій тамбовской губерніи правитель, дѣйствительный статскій совѣтникъ и кавалеръ Державинъ, коему именнымъ высочайшимъ ея императорскаго величества указомъ велѣно явиться къ отвѣту въ 6-мъ сената департаментѣ. – Разсуждено: означенноаго г-на дѣйствительнаго статского совѣтника и кавалера Державина въ несъѣздѣ изъ Москвы до рѣшенія объ немъ дѣла обязать подпискою, а присланныя изъ с.-петербургскихъ департаментовъ сената о немъ бумаги предложить къ слушанію». Дѣло тянулось однакожъ очень долго. Въ февралѣ было одно только засѣданіе (26-го), въ которомъ заявлено о полученіи трехъ новыхъ обвинительныхъ рапортовъ Гудовича; 5-го марта доложено о присылкѣ изъ петербурскихъ департаментовъ отвѣта Державина на позднѣйшее обвиненіе со стороны Гудовича, именно въ неиспоненіи Державинымъ ордена о приготовленіи въ петербургскіе запасные магазины полнаго количества подряднаго хлѣба. Наконецъ, только 16-го апрѣля началось слушаніе самого дѣла «о поступкахъ бывшаго въ Тамбовской губерніи правителя». // 556

            Посмотримъ теперь, какія затрудненія онъ долженъ былъ испытать въ Москвѣ, кáкъ велось его дѣло, чтó между тѣмъ предпринимал и съ кѣмъ переписывался Державинъ.

            Самымъ вліятельнымъ между московскими сенаторами былъ князъ П. М. Волконскій, какъ родственникъ генералъ-прокурора. Въ домѣ послѣдняго онъ лично познакомился съ Державинымъ, но теперь, по своимъ отношеніямъ, конечно не могъ быть на сторонѣ его, и – какъ подозрѣвал нашъ бывшій губернаторъ – съ намѣреніемъ тянулъ его дѣло, не посѣзая сената подъ предлогомъ болѣзни. Напрасно державинъ обращался къ оберъ-прокурору князю Гаврилѣ Петровичу Гагарину: онъ не смѣлъ тревожить Волконскаго. Между Тѣмъ и князь С. Ф. Голицинъ находился въ Зубриловкѣ Катерина Яковлевна, узнавъ изъ письма его къ княгинѣ о пріѣздѣ мужа въ Москву, писала къ Гаврилѣ Романовичу: «Пожалуй попроси князя Сергѣя Федоровича, чтоб онъ съ тобою къ сенатору Маслову[623] съѣздилъ и попросилъ бы его хорошенького: на этого чѣловѣка можно, какъ говоритъ княгиня, положиться; а Гагаринъ[624] не таковъ, и у него была нѣкогда связь съ Анною, и онъ Мамонову помогалъ, то и не то ли причиною поступка съ тобою сдѣланнаго[625]? Ты не вѣръ его наружнымъ разговорамъ, они бываютъ несправедливы. Будь остороженъ: свои дѣла всцмъ говори, а расположеніевъ своихъ никому, кромѣ князя С. Ф.»[626]. Во второмъ письмѣ своемъ, отъ 25-го января, Катерина Яковлевна продолжаетъ наставлять мужа, какъ вести себя. Ме- // 557

жду-прочимъ она упрекаетъ его въ томъ, что онъ мало совѣтуется съ княземъ Голицынымъ, который «знаетъ всѣ связи», и что мало о себѣ пишетъ. «Не знаю, куда ты ѣздишь, гдѣ что съ тобою приключалось; я думаю, что не грѣшно бы было каждый вечеръ прибавить строчку или двѣ твоего похожденія; я бы была какъ будто не розно съ тобою, но теперь очень чувствую мое уединеніе…Я думаю, что ты лѣнишься твоими выездами, мой другъ: теперь надо бвть не лѣниву и стараться быть тутъ, где тебѣ нужно. Я не знаю, для чего тебѣ хочется, чтобъ твое дѣло было продолжено; я бы лучше желала, чтобъ узнали гласнымъ образомъ о твоемъ дѣлѣ и твою невинность, а въ Петребургъ пошли экстрактъ коротенькой, но ясно изобрази всѣ клеветы, на тебя нанесенныя; чтó тебѣ менажировать сего злого и ужасного чѣловѣка (т. е. Гудовича)? Онъ достоинъ теперь, чтобъ всѣ дѣла его были ясно обнаружены. Князь свѣтлѣйшій, будучи неизвѣстенъ о послѣднихъ представленіяхъ на тебя и на оные твое оправданіе, не можетъ такъ ясно ей (императрицњ) объяснить твою невинность. Сдѣлай сіе, пошли какъ можно сіе къ нему поскорѣе, или ежели будешь самъ въ Петербургѣ, то подай ему этотъ экстрактъ. Я не живу праздно у княгини и прилежаніе мое за шитьемъ безпредѣльно, ибо я, работая, размышляю о тебѣ и не вижу, какъ отъ того поспѣшно идетъ моя работа; я почти вышила уже камзолъ князю Сергію Федоровичу, который, кажется, очень хорошъ вышился. Ежели твои дѣла пойдутъ лучше и ты поѣдешь въ Петербургъ, вели мнѣ за собою слѣдовать. Княгининъ курьеръ еще не бывалъ от свѣтлѣйшаго; она его ждетъ съ нетерпѣливостію, такъ какъ и я, вѣрной твой другъ, твоихъ писемъ и твоей къ себѣ довѣренности, и чтобы ты отнялъ отъ меня право себѣ пенять. Сего желаетъ твоя

Катюха».

(Слњдуетъ приписка кнiягини Голицыной:) «Благодарю покорно за приписанное ваше мнѣ сухое почтеніе; желала бы лучше, чтобы вы намъ сказали что-нибудь о дѣлѣ вашемъ пріятное; перестаньте разъѣзжать по клобамъ; боюсь, чтобы вы тамъ не сгорѣли; право, мнѣ кажется, нарочно его зажигаютъ. К. Я. здорова, но не скрою отъ васъ того, что часто она грустиъ // 558

какъ о васъ самихъ, такъ и отъ неизвѣстности, чтó съ вами тамъ дѣлается»[627].

 

2. ХЛОПОТЫ ВЪ ПЕТЕРБУРГѢ.

 

            Стремясь въ Петербургъ, Державинъ повидимому зналъ, что въ то же время туда сбирался Потемкинъ, въ дѣятельности котораго, послѣ взятія Очакова, наступилъ періодъ нѣкотраго отдыха: пріѣзда его въ столицу ожидали уже съ 15-го января. По этому поводу домашній секретарь Державина Сваинскій около 20-го отправился въ Петербургъ. Въ ожиданіи свѣтлѣйшаго онъ обивалъ порги у всѣхъ друзей Державина, который между тѣмъ и самъ прилежно съ нимъ переписывался. Савинскиій былъ у Львова, Терскаго, зайцова. О послѣднемъ, близкомъ къ Мамонову, писалъ онъ: «Василій Алексѣевичъ мнѣ сказывалъ,что Гарновскій[628] столько вашу сторону защищалъ и защищаетъ, что уповать должно,не оставить по пріѣздѣ свѣтлѣйшаго князя объяснить ему все ваше дѣло, для чего обѣщался меня ему и Василью Степановичу (Попову) рекомендовать: то и не оставлю я употребить моихъ при томъ мѣръ»[629].

            Изъ этого же письма видно, что Державинъ послалъ Мамонову черезъЗайцова записку о своемъ дѣлѣ, сотавленную извѣстнымхъ Михаиломъ Никитичемъ Муравьевымъ, на сестрѣ котораго былъ женатъ пріятель поэта, тамбовскій помѣщикъ Сергѣй Лунинъ, родной братъ служившаго при Бибиковѣ въ Пугачевщину Александра Михайловича. Записка еще не была доставлена фавориту, а между тѣмъ въ пользу Держаина уже произошла какая-то благопріятная перемѣна, - въ расположеніи императрицы, или въ способѣ рѣшенія его участи: можетъ-быть прежде предполагалось формально отдать его подъ судъ или просто отрѣшить безъ суда. Державинъ думалъ, что причиной сравнительно благопріятнаго оборота дѣла было письмо его къ Мамонову, но Савинскій объяснялъ: «Сумнѣніе ваше, что не письмо ли содѣйствовало таковой съ вами перемѣнѣ, раз- // 559

Рѣшилось: совсѣмъ не оно, а радостное полученіе извѣстія о взятьѣ Очакова». Извѣстіе это привезено было въ Петербургъ полковникомъ Юоуромъ 15-го декабря вечеромъ[630], а указъ о Державине подписанъ 18-го числа.

            Зайцовъ просилъ Савинскаго сообщить Державину, что просьба его Мамонову пригодится дляя переду и совѣтовалъ бо всѣмъ относиться прямо къ свѣтлѣйшему. «О письмѣ къ государынѣ», гворилъ далѣе Савинскій, «я уповаю, не неудобенъ совѣтъ Николая Александровича, и для того не угодно ли будетъ доставить другое, содержащее въ себѣ только одно дѣло безъ дольнихъ похвалъ, и чтобъ не включать просьбы о позволеніи избрать въ Москвѣ особъ, а только чтобъ позволено было прежде вамъ объясненіе здѣсь дать въ томъ, для чего просились вы прежде доносовъ, и тогда дѣлать что угодно, ибо сіе, кажется, сколько я ни судилъ, съ обстоятельствами мною здѣсь слышимыми будетъ можетъ-быть удобнѣе. Ежели экстрактъ готовъ, весьма бы не худо сюды доставить. Онъ не безнуженъ бы, уповаю,здѣсь былъ. Хотя всѣ здѣсь сильные вооружены противу васъ, но ежели малое согласіе къ вашему защищенію будетъ со стороны вамъ извѣстной, то, всѣ васъ любящіе увѣряютъ, ничто постоять не можетъ. Графъ Матвѣй Васильевичъ Мамоновъ завтра или послѣзавтряго отсель ѣдетъ въ Москву, слѣдовательно онъ тамъ будетъ скоро, то не разсудите ли у него побывать?»

            Въ концѣ письма Савинскѣй, со словъ Терскаго, намекалъ на какія-то непріятности, ожидающія Гудовича по другимъ дѣламъ, и между-прочимъ, что по доносу на недостатокъ соли въ Тамбовской губерніи назначено слѣдствіе. Въ заключеніе онъ спрашивалъ: «Каково съ вами въ сенатѣ обошлись и трактуютъ,весьма, особливо любящимъ васъ, не безнужно знать то хтя кратко ко мнѣ ли, или къ Николаю Ал. Не разсудите лiи писать? Ибо нѣкоторые у меня любопытствуютъ: то чтó я зналъ при мнѣ, то и отвѣчалъ, а именно что хорошо; но только не надежно о скоромъ окончаніи»[631]. // 560

            Въ другой разъ, нѣсколько позже, Савинскиій увѣцдомлялъ, что всѣ письма Державина онъ роздалъ. Разумѣется, что болѣе всѣхъ въ Петрербургѣ хлопоталъ по дѣлу поэта Львовъ; 23-го января послѣдній писалъ своему другу въ Москву: «Тебѣ всего нужнѣе сюда пріехать; объ этомъ только и просить и молить станемъ. Сейчасъ зашелъ ко мнѣ чѣловѣкъ и говоритъ, что князь еще будетъ не скоро: это вѣроподобно. Отправь въ запасъ въ Кременчугъ письмо, а меня увѣдомь. Теперь ты самъ видишь, что ты худо сдѣлалъ, что не сказалъ мнѣ про письмл Зайцову: оно еще и теперь не подано; хорошіе же отзывы произведены были моимъ однимъ пріятелемъ, котораго имя не для почты. Вчера и другой говорилъ, но безъ дальнаго успѣха»[632]. Подъ этими двумя лицами Львовъ конечно разумѣлъ графовъ Безбородку и Воронцова. Между тѣмъ Грибовскій, узнавъ о случившемся съ Державинымъ, обнадеживалъ его изъ Кременчуга защитою Потемкина. Онъ писалъ отъ 31-го января: «Присворбные до насъ дошли слухи, поразившіе меня несказанно. Наконецъ сила превозмогла добродѣтель. Василій Степановичъ, - предъ которымъ я не могъ скрыть моихъ слезъ, объявляя, что вы смѣнены, - приказалъ отписать къ вамъ, что его свѣтлость никакъ не перемѣнилъ къ вамъ своего благорасположенія; но отлагалъ защитить васъ въ Петербургѣ самолично, не желая писать къ князю А. А. Вяземскому, и чо. Пріехавши туда, конечно сдѣлаетъ въ вашу пользу вск возможное. Прискорбное участе сопровождало его слова. Я просился самъ къ вамъ заѣхать; но какъ имѣю дѣла на рукахъ крайне нужныя и важныя, то онъ не захотѣлъ ихъ поручть другому. Курьеръ вашъ [633] продержавнхъ здѣсь затѣмъ единственно, чтобъ узнать, не вознамѣрился ли его свѣтлость писать объ васъ въ Петербургъ. Теперь оный къ вамъ возвращается. Мы сегодня сами спѣшимъ отправиться. Не пожалуете ли и вы къ намъ? Какъ бы я былъ обрадованъ, увидя васъ и получа случай устно изъ- // 561

явить вамъ мое глубокое почитаніе и неограниченную преданность» [634].

            Наконецъ 4-го февраля Потемкинъ пріехалъ въ Петербургъ, и надежды друзей Державина оживились: «весь городъ», писалъ Савинскиій, «былъ на поздравленіи ег свѣтлости». Но Львовъ хотѣлъ повременить, «чтобъ дать пройти чаду» [635], тѣмъ болѣе что Потемкина еще не было въ самомъ городѣ. Между тѣмъ однакожъ Николай Александровичъ уже обѣщалъ, что будетъ однакожъ Николай Александровичъ уже обѣщалъ, что будетъ написано въ Москву къ оберъ-прокурору, князю Гагарину. Тепрь и Козодавлевъ собрался писать Державину, - добрый знакъ! За нѣсколько дней до Потемкина прибыла въ Петрбургъ жена Державина съ княгиней Голицыной, которая уже на другой день по пріѣздѣ свѣтлѣйшаго обѣдала у него, но въ первое время, какъ писала Катерина Яковлевна своему мужу, «еще ничего не говорила, чтобъ не показать, что только за дѣлами и пріехала». Катерина Яковлевна, съ своей стороны, также не дремала: она сбиралась на поклонъ къ супругѣ обершталмейстера Нарышкиной (Маринѣ Осиповнѣ), считая ее въ большой силѣ: «Я ее себѣ приготовлю: она может быть нужна, ежели уже отъ другихъ чтó не выйдетъ. Онъ (т. е. Потемкинъ) преданъ этому дому. Я знаю, что онѣ родня Гудовичу, но я возьмусь за это осторожно буду хвалить Ивана Васильевича, но жаловаться на окружающихъ его». Къ этому она прибавляетъ: «Теперь спѣшу къ княгинѣ (Голицыной), но сказываютъ, что лучше, ежелибы она менѣе объ насъ старалась» [636]. Между тѣмъ комиссіонеръ Державина Савинскій каждый день ходилъ въ канцелярію Потемкина къ Грибовскому,гдѣ его видѣлъ и Поповъ. Пслѣдній звѣрялъ, что не забылъ тамбовскаго дѣла, и приговаривалъ, что въ Кременчугѣ очистилось мѣсто оберъ-провіантмейстера, которое могъ бы получить Гаврила Романвичъ. Савинскиій, упоминая о томъ въ письмѣ, увѣдомлялъ въ то же время, что умеръ казанскій губернаторъ, и намеккалъ Державину на возможность сдѣлаться его преемникомъ; но друзья // 562

считали болѣе благоразумнымъ не хлопотать покуда ни о чемъ иномъ, какъ о позволеніи опальному лично явиться въ Петербургъ. «Однакожь», прибавлялъ Савинскій, «при случаѣ о первомъ наиболѣе мѣстѣ, какъ и всѣ васъ любящіе совѣтуютъ,говорить и искать должно, чтобъ только поступить въ службу князю» [637]. И Катерина Яковлевна ткаъ разсуждала: «Увѣдомь меня, желаешь ли этого мѣста; кажется, это очень хорошо: тутъ можно безъ грѣха поправиться; оное же есть мѣсто полномочное, и ни отъ кого кромѣ свѣтлѣйшаго не зависитъ». Чтó отвѣчалъ Державинъ, мы не знаемъ; но кажется, его желанія устремлялись выше, и въ этомъ случаѣ онъ не ошибался, какъ показали послѣдствія.

 

3. РѢШЕНIЕ СУДЬБЫ ДЕРЖАВИНА ВЪ МОСКВѢ.

 

            Несмотря на хлопоты петербургскихъ друзей и на ходатайство,съ которымъ Львовъ братился къ Гагарину, дѣло Державина на подвигалось. Въ мартѣ онъ рѣшился еще разъ потревожить императрицу и черезъ Терскаго отправилъ на ея имя письмо, прося опять позволенія пріехать въ Петерьургъ для объясненій. При этомъ онъ жаловался, что 1-й департаментъ сената, получивъ его отвѣты послѣ состоявшейся объ немъ резолюціи, не доложилъ объ нихъ государынѣ; «но ежелибы», говорилъ онъ, «вашему императорскому величестве было доложино о присылкѣ тѣхъ моихъ отвѣтовъ, то уповаю, не изволили бы высочайше повелѣть явиться мнѣ въ 6-й епартаментъ для отвѣтовъ, которые даны уже 1-iу департаменту. А какъ между тѣмъ отлученъ уже я отъ должности моей и опредѣленъ на мѣсто моу другой, то и сталъ я, въ просвѣщенное и благосердое вашего величества царствованіе, не токмо безъ суда, но и безъ разсмотрѣнія моихъ отвѣтовъ наказанъ. …А для того и осмѣливаюсь всеподданнѣйше просить позволить мнѣ для объясненія дѣлъ по губерніи лично предстатьпредъ ваше императорское величество: а особливо когда мои отвѣты уже и въ 6-й депар- // 563

таментъ теперь болѣе трехъ мѣсяцевъ присланы и отъ меня какого-либо къ онымъ дополненія не требуютъ и нахожусь я прзденъ, то между тѣмъ, покуда разсматриваются оныя, и имѣю я свободное время упасть къ освященнымъ стопамъ вашего величества и изъяснить связь происшествій, по коимъ я несчастливъ. Послѣ же сего, ежели мнѣ должно будетъ паки явиться за чѣмъ-либо въ 6-й департаментъ или я достоинъ явлюся быть подъ судомъ или безъ онаго за дерзновеніе, что напрасно обезпокоилъ священную особу вашего и. величества сими моими прошеніями, готовъ подвергнуть и честь и жизнь мою самой тягчайшей строгости законовъ. Одна моя надежда Богъ и ты,государыня; да будетъ воля твоя со мною!» [638].

            Письмо такого же содержанія, но въ сокращенномъ видѣ. отправилъ Державинъ нѣсколько позже и къ Потемкину [639], объясняя, что онъ «безмолвно ожидалъ бы разрѣшенія тягостной судьбы своей», ежелибъ не слухъ о  скоромъ отъѣздѣ князя изъ Петербурга и не опсеніе, что въ отсутствіи его положеніе обвиняемаго еще ухудшится.

            Наконецъ 16-го апрѣля, т. е. почти черезъ три съ половиной мѣсяца послѣ пріезда Державина въ Москву, въ сенатѣ началось слушане его дѣла. По собственному рассказу его, онъ достигъ этого тѣмъ, что посѣтилъ князя Волконскаго, съ которымъ былъ знакомъ еще въ Петербургѣ, и подѣйствовалъ на него угрозою, что если еще будетъ медлить, то Державинъ вынужденъ будетъ принесть императрицѣ жалобу и раскрыть ей всѣ противузаконные поступки князя Вяземскаго тогда будто бы князь Волконскій, давно не присутсвовашій въ сенатѣ, рѣшился выѣзать туда, и дѣло было кончено въ одно засѣданіе. Такъ ли было дѣйствительно, или поэтъ ошибался, во всякоъ случаѣ послѣднее показаніе его вѣрно: 16-го апрѣля прочитанъ былъ только первый пунктъ губернаторскаго отвѣта. Затѣмъ слушаніе продолжалось четыре дня сряду: 17-го // 564

прочитаны были пункты 2-й и 3-й; 18-го – 4-й, 5-й и 6-й пункты;19-го – 7-й, 8-й и 9-й. послѣ перерыва, вѣроятн по случаю Пасхи,разсмотрѣніе дѣла возобновилось 23-го апрѣля: въ этотъ день слушаны переданные изъ 1-го департамента два ноыве рапорта Гудовича: 1-й,объ истребованіи Державинымъ справокъ отъ гуьернскаго правленія, 2-й, о неправильномъ будто бы неутвержденіи Бородинв городскимъ головою. 24-го апрѣля слушаны еще четыре рапорта, также переданные изъ 1-го департамента: 1-й, о непризнаніи совѣтниками державина выбора разныхъ лицъ отъ купечаства и посклянъ въ должности; 2-й и 3-й, о неисправностяхъ въ доставкѣ въ петербургскіе запасные магазины подряднаго хлѣба, и 4-й, бъ уклоненіи Державина отъ подписи журнала и подачи мнѣнія по указу сената о разрѣшеніи изъ-подъ ареста имѣнія купца Юородина. Въ это засѣданіе подожжено было: обо всѣхъ замѣчаніяхъ сената «сочиняя со обстоятельствомъ, для поднесенія ея императорскому величеству всеподданѣйшаго доклада, приговоръ, предлоить правительствующему сенау на аппробацію». Приговоръ и докладъ писались цѣлый мѣсяцъ: 24-го мая они были наконецъ слушаны, одобрены и подписаны. Вмѣстѣ съ тѣмъ опредѣлено было: до воспослѣдованія высочайшей на этотъ докладъ конфирмаціи «Державину объявить, что сенатъ теперь никакой до него надобности не имѣетъ». При слушаніи доклада нѣкоторыя выраженія, касавшiяся личныхъ пререканій между намѣстникомъ и губернаторомъ и взвѣшивавшія  взаимную важность обѣихъ должностей, показались князю Волконскому неумѣстными, и потому было еще собраніе 31-го мая, въ которомъ, по совѣщаніи этого сенатора съ его сочленами, положено было исключить эти выраженія и, переписавъ приговоръ и докладъ,вновь подписать ихъ, чтó и было исполнено 4-го іюня.

            Всѣ разсужденія сената по отвѣтамъ Державина отличались особенною въ отношеніи къ нему мягкостью и снисходительностью, въ ччемъ, независимо отъ правоты его дѣла, нельзя не видѣть вліянія Потемкина, прямо заинтересованнаго въ этомъ дѣлѣ. Всѣ заключенія сената были благопріятны Державину, всѣ оправдывали его. не касаясь первой части этого обширнаго до- // 565

клада (занимающего въ копіи около 150 страницъ), гдѣ представлены сперва всѣ обвиненія Гудовича, потомъ опредѣленіе 1-го лепартамента и отвѣты Державинаъ, обратимся прямо ко второй части, содержащей саиое опредѣленіе 6-го департамента и сообщимъ его въ извлеченіи.

            Въ началѣ этого отдѣла не забыли упомянуть съ особымъ удареіемъ, сто департаментъ на разсмотрѣніе всѣхъ принадлежавшихъ къ дѣлу бумагъ употребилъ цњлые шесть дней, и сейчасъ же прибавлено, что по всѣмъ пунктамъ сенатъ «ни Державина, ни совѣтниковъ правленія виновными и тяжкому осужденію подлежащими не находить». Преступленія перваго по существу своему – двоякаго рода: одни завключаются въ упущеніяхъ по должности, «въ неполядкахъ и противныхъ закону поступкахъ, а дргія въ несоблюденіи должнаго повиновенія начальнику, въ неприличныхъ противъ него выраженіяхъ и укоризнѣ, и въ чемъ проситъ онъ на него, Державина, суда. Остается теперь, всемилостивѣйшая государыня! сдѣлать соображеніе для различія, въ чемъ заключаются и тѣ и другія, и какія именно обстоятельства Державина въ томъ и другомъ или совершенно оправдываютъ, или остаются подъ сумнѣніемъ; поелику сенатъ не слѣдствіе производилъ,на что и высочайшаго повелѣнія не имѣетъ, а разсматривалъ представленія генералъ-губернатора и отвцты Державина по содержавнію сдѣланныхъ ему отъ 1-го сената департамента вопросовъ, которые состоятъ въ томъ: 1-е) «Для чего созывалъ онъ самъ собою, въ противность учрежденія. членовъ палатъ въ намѣстническое праленіе для слѣдствія и очныхъ ставок?» Противъ сего Державинъ отвѣтствуетъ и обстоятельства дѣла показываютъ, что приглашены имъ были въ правленіе не всѣ члены палатъ, а по одному изъ каждой, и не для слѣдствія и очныхъ ставокхъ, но для предупрежденія слѣдствія, дабы узнать истину и защитить оклеветанныхъ имъ, поелику свидѣтельство денежной казны, по силѣ учрежденій, непосредственно на губернатора возложено и сказано точно сими слова- // 566

ми: «губернаторъ, яко хозяинъ губерніи, можетъ во всякое время «денежную казну въ губерніи ему ввѣренной освидѣтельствовать самъ, или чрезъ уполномоченныхъ отъ него», слѣдовательно въ семъ случаѣ виновнымъ его,Державина, почесть сентаъ причины не находитъ. 2-е) «Вмѣсто наблюденія за подчиненными мѣстами о точности исполненія по дѣламъ важнымъ, требующимъ по нынѣшнимъ военнымъ обстоятельствамъ скорѣйшаго ѣшенія, причиняетъ затрудненія и упущенѣя, отчего многіе церковники не собраны». Противъ сего пункта отвѣты Державина, а не меньше и доставленныя къ нему отъ намѣстническаго правленія справки свидѣтельствуютъ, что со стороны его, Державина, по всѣмъ означеннымъ дѣламъ не только никакого упущенія и затрудненія не сдѣлано, но напротивъ того ясно видно, что в собраніи государственныхъ доходовъ, рекрутъ и заштатнхъ церковниковъ всевозможное стараніе прилагалось и какъ лично отъ него, такъ и отъ правленія неослабныя и многократныя предписанія дѣланы, за неисполеніе же и медленность въ томъ съ виновныхъ учинено должное взысканіе, а что и за тѣмъ оставалось какъ денежныхъ суммъ въ недоимкѣ, такъ рекрутъ и церковниковъ въ недоборѣ, тому были особливыя причины, которыя означены именно въ его отвѣтѣ и которыхъ дальнѣйшее поправленіе зависѣло непосредственно отъ генералъ-губернатора; буде же бы Державинъ не исполнилъ въ семъ случаѣ въ чемъ—либо его предписаній, то слѣдовало бы на него представить сенату, но не иначе какъ въ свое время, со всѣи необходимо нужными объясненіями, и прежде нежели нчалъ производить на него личную жалобу. 3-е) «Занимается по пристрастію и недоброхотству выискиваніемъ частныхъ людей слѣдствій, отвлекающихъ отъ дѣлъ полезныхъ службѣ». Сей пунктъ не представляетъ ничего извѣстнаго. Изъ отвѣтовъ Державина и изъ справокъ правленія никакого пристрастія и недоброходства его,Державина, выискиваніемъ слѣдствій частныхъ людей не видно, тѣмъ паче что и самъ генералъ-поручикъ Гудовичъ, въ донесеніи своемъ о томъ сенату, кому бъ отъ него, Державина, причинено было изъ пристрастія недоброхотство, никого лично не означаетъ; впрочемъ же и жалобъ въ томъ на него,Державина, ни отъ кого никакихъ нѣтъ. И для того // 567

сенатъ признаетъ Державина въ обоихъ вышесказанныхъ случаяхъ невиннымъ. 4-е) «Миновавъ генералъ-губернатора, представлялъ о многихъ дѣлахъ въ сенатъ». Сіе обвиненіе сао по себѣ ничего важнаго въ себі не заключаетъ, и Державинъ признается, что о нікоторыхъ ділахъ представленія отъ правленья, миновавъ генералъ-губернатора, прямо въ сенатъ подлинно были, но тѣмъ ни должности, низакону пртивности Державинъ не сдѣлалъ поелику всѣмъ правленіемъ вообще по нѣкоторымъ случаямъ, силою учрежденій предписано то должностію. Въ чемъ же состоитъ вина Державина? Ибо онъ не тольео не больше сдѣлалъ, какъ то, чтó въ должности правленія предписано, а по важнымъ дѣламъ всегда относился къ генералъ-губернатору и ожидалъ на то его согласія; иначе же, буде бы паче чаянія представлялъ онъ, Державинъ, въ сенатъ, какъ генералъ-губернаторъ пишетъ, о многомъ ненадобномъ, въ такомъ случаѣ сенатъ не оставилъ бы сего ъ молчаніи и безъ его, генералъ –поручика, особеннаго о томъ представленія. 5) «Вмѣшавшись въ должность своего начальника и въ дѣла посороннія и оставляя свою собственную, накопилъ въ намѣстническомъ правленіи мъ 1787 года и не исполнилъ болѣе 600 дѣлъ, въ числѣ коихъ и на сенатскіе указы многихъ испольнительныхъ репортовъ посылаемо не было, хотя о томъ отъ генералъ-губернатора неоднократно подтверждаемо ьыло». Въ чемъ именно вмѣшивался Державинъ въ должность его, генералъ-поручика, и въ чемъ оставлялъ свою сбственную,  сенатъ не видитъ, и какъ по отвѣтамъ Державина, такъ и по учиненнымъ въ правленіи справкамъ, того не значится, а впрочемъ и упущенія въ дѣлахъ по правленію, въ разсужденіи ихъ количества, не примѣчается; ежели же когда и случилось, что не скоро указы сената или сообщенія другихъ мѣстъ исполнялись, то сіе происходило, какъ изъ отвѣтовъ Державина явствуетъ, отъ нижнихъ присутсвенныхъ мѣстъ, на которыя за то и взысканіе полагалось; а что собственно по правленію отправляемы были дѣла съ должною поспѣшностію, въ томъ свидѣтельствуется онъ, Державинъ, многими полученными лично отъ генералъ-поручика письмами и рекомендаціею о немъ бывшимъ въ Тамбовѣ при обозрѣніи губерніи сенаторамъ, и къ полученію // 568

ордена. 6) «По приказу общественнаго призрѣнія, со времени вступленія его, многихъ заведеній не сдѣлано». Державинъ объясняетъ, что причиною тому недостатокъ въ принадлежащихъ приказу денежныхъ суммахъ (около 30, 000 рублей), и дѣлаелъ онъ такового рода завденія частно, смотря по нуждѣ и обстоятельствамъ, сколько польза и сумма того приказа дозволяла; при чемъ со вступленія его въ должность доставилъ онъ той суммѣ слишкомъ 20, 000 рублей приращенія, и сверхъ того по казенной палатѣ открылъ не взысканныхъ съ неисправныхъ поставщиковъ штрафныхъ процентныхъ денегъ слишкмъ 60, 000 рублей, да за невзносъ въ срокъ въ казну денегъ содержателями оброчныхъ статей безъ малаго 6, 000 рублей таковыхъ же причитается, слѣдовательно и по всѣмъ симъ тремъ пунктамъ, виновнымъ его, Державина, сенатъ не находитъ. 7) Содержаніе этого пункта въ омъ состоитъ: «якобы завелъ у себя Державинъ домовую съ осбливымъ секретаремъ канцелярію, поо законамъ ему не положенную». При Державинѣ былъ секретарь, но не особо опредѣленный, а изъ штата губерніи, котраго употреблялъ онъ не съ канцеляріею домовою, какой не было, но единственно для отправленія дѣлъ по должности правителя и по возлашаемымъ лично на Державина особеннымх комиссіямъ,бравъ на то временно, для переписки, и канцелярскихъ служителей,безъ чегоонъ, ведя отъ лица своего со многими мѣстами и лицами переписку, обойтись не могъ, слѣдовательно и въ семъ случаѣ также не виноватъ. 8) «Будучи извѣщенъ генералъ-прокуроромъ о высочайшемъ повелѣніи, чтобъ въ разсужденіи позволеня предстать предъ престоломъ для донесенія по дѣламъ Тамбовской гуьерніи, просилъ онъ, Державинъ, по командѣ, дерзнулъ вопреки монаршему поелѣнію, миновавъ своего начальника, гдѣ въ отсутствіи генералъ-губернатора находился самъ первенствующею особою». Въ семъ случаѣ сказать можно подлинно, чо не соблюлъ Державинъ наждлежащей благопристойности и должнаго къ начальнику уваженія, и слѣдовательно не могъ бы въ томъ извиненъ быть; но поелику изъ отвѣтовъ его явствуетъ, что все то произошло по причинѣ от- // 569

крывшагося уже между ними неудовольствія, и что генералъ-губернаторъ неблагопріятно къ нему расположенъ былъ, отчего Державинъ въ пріѣздъ свой къ нему дней съ пять, подъ видомъ болѣзни генералъ-порутчика, былъ не допускаемъ, хотя въ то же самое время члены казенной палаты почасту у него бывали, то если все сказанное Державинымъ спраедливо, не можетъ сенатъ почесть и сего послѣдняго его поступка столь важною виною, а тѣмъ паче сдѣлать таковое заключеніе, якобы дерзнулъ онъ поступить на то вопреки монаршему повелѣнію, чего сенатъ и помыслить, всемилостивѣйшая государыня, страшится, чтобъ кто-либо, какъ и Державинъ, могъ вздумать, забывъ себя, пуститься на таковое, можно сказать, безпримѣрное безстрашіе. преступленіе такового рода есть уголовное, и чѣмъ оно важнѣе, тѣмъ болѣе  требуетъ основательныхъ доказательствъ къ обвиненію преступившаго, нежели одно донесеніе правящего должность генералъ-губернатора, и потому, не осмѣливаясь сдѣлать въ столь важномъ дѣлѣ никакого заключенія, по причинамъ, достаточнаго основанія не имѣющимъ, поступокъ въ семъ случаѣ Державина, находя съ своей стороны невиннымъ, предаетъ впрочемъ прозорливому вашего императорскаго величества благоразсмотѣнію.

            «Что принадлежитъ особенно до другихъ генералъ-губернатора представленій, составляющихъ подобнымъ образомъ обвиненіе Державина и совѣтникоаъ правленія, оныя сенатъ разсматривалъ также во всей ихъ подробности и каждое порознь, и потму находитъ: I, Что требовалъ и взялъ Деравинъ отъ намѣстническаго правленія, необходимо нужныя ему для принесенія оправданій, противъ учиненныхъ на него отъ генералъ-губернатора доненсеній, справки, дабы доказать ими свою невинность. Въ семъ случаѣ винить Державина отнюдь было бы не можно, поелику требуетъ того справедливость, чтобъ обвиняемому предоставлены были всѣ способы къ его оправданію, какъ о семъ довольно пространно сказано въ наказѣ комиссіи о составленіи проекта новаго уложенія; но неосторожность Державина единственно въ томъ состоитъ,для чего требовалъ оъ сіи справки даннымъ правленію предложеніемъ, которыя могъ // 570

бы онъ приказать сдѣлать и собрать нужныя свѣдѣнія чрезъ секретарец и другихъ канцелярскихъ служителей и безъ такихъ вопросовъ, каковые въ предложеніи его правленію означены, и которые показываютъ нѣкоторымъ образомъ видъ, якобы требовалъ онъ ѣмъ отчетъ и въ поведеніи генералъ-губернатора, а по поводу сего 1-й сената департаментъ, нашедъ въ дѣяніи семъ поступокъ Державина противъ персоны генралъ-губернатора оскорбительнымъ, и «во отвращеніе дальнѣйшихъ отъ того послѣдствій всеподданнѣйше представлялъ, чтобъ его, Державина, отрѣшить отъ должности», по каковому случаю и удаленъ онъ наконецъ отъ должнсти, и лишился чрезъ то своего мѣста, слѣдовательно, соразмѣрно неосторожному его поступку, тѣмъ уже накзанъ, а генералъ-губернаторъ симъ самымъ удовлетворенъ: то и не почитаетъ сенатъ ничего болѣе въ штрафъ ему, Державину, прибавить. II,Относительно неутвержденія Державинымъ выбраннаго тамбовскимъ купечествомъ и мѣщанствомъ въ градскія головы именитаго гражданина Бородина, вмѣсто коего утвержидъ онъ слѣдующаго по немъ по порядку, по большинству балловъ, купца Толмачова, поелику дозволеніе засѣданія вновь выбраннымъ изъ купечества и мѣщанства въ городскіе головы и прочія званія зависитъ не отъ генералъ-губернатора а отъ правителя губерніи: то въ неутверждеія Державинымъ Бородина, по причинѣ изъясненныхъ въ репортѣ Державина пороковъ, виновнымъ его сенатъ не почитаетъ, тѣмъ паче что буде Бородинъ находилъ себя тѣмъ обиженнымъ и имѣлъ справедливыя и основательныя причины, то могъ на Державина принести надлежащую,на основаніи завконовъ, жалобу. III, Что касается переписокъ, веденныхъ Державинымъ при началѣ возобновленія выборовъ, изъ чего, какъ генералъ-губернаторъ представляетъ,будто бы послѣдовало замѣшательство, поелику въ семъ случаѣ никакого замѣшательства со стороны Державина сенатъ не видитъ, а испрашивалъ онъ себѣ у него, генералъ-поручика, по дворянскимъ и мѣщанскимъ выборамъ предписанія, не получивъ же потомъ ордеръ остался спокоенъ, и для того виновнымъ его, Державина, относительно сего проис- // 571

шествія не поставляетъ, какъ и въ томъ. что внесъ онъ въ правленіе для свѣдѣнія съ репорта, поданнаго о томъ къ нему, генералъ-порутчику, копію, въ чемъ никакой важности не заключается, а в прочемъ, что написалъ онъ Державинъ въ означенномъ репортѣ не тѣ точно слова, какія генералъ-порутчикъ ему сказалъ, на вопросъ его, сего доискивается сенатъ не почитаетъ за нужное, тѣмъ больше, что оныя хотя не точно такъ изображены, какъ въ репортѣ Державина означено, но тотъ однакожъ смыслъ имѣютъ и доказываютъ весьма явственно, что генералъ-губернаторъ отъ всякаго съ Державинымъ благопріятнаго обращенія удалялся и изъявлялъ черезъ то видъ неудовольствія и раздроженія. IV, Въ разсужденіи не скорой присылки Державинымъ требуемыхъ, по предписанію генералъ-губернатора, съ заключенныхъ Державинымъ съ поставщиками изъ Тамбовской губерніи въ петербургскіе запасные магазины хлѣба контрактовъ и съ поручительствъ по нихъ копіи, какъ изъ репорта генералъ-порутчика и изъ отвѣта Державина явствуетъ, что все требуемое въ надлежащее время потомъ исполнено и никакого черезъ то казнѣ убытка не послѣдовало: то сіе обстоятельство само собою уже рѣшилось, а что прислалъ все оное Державинъ не въ такое время, какъ генералъ-губернатору желалось, за препятствіями, о коихъ онъ, генералъ-порутчикъ, отъ Державина предварительно былъ извѣщенъ, то могъ онъ, генералъ-порутчикъ, по силѣ указа 1766, буде требуемое имъ весьма скоро имѣть ему было нужно, учинить ему, Державину, вторичное о томъ по командѣ понужденіе, но когда бы и по сему послѣднему не исполнилъ, въ такомъ уже случаѣ о непослушаніи его представлять въ сенатъ, а не прежде.

«За всѣмъ симъ слѣдуетъ теперь, всемилостивѣйшая государыня, тотъ важный пунктъ жалобы генералъ-губернатора на Державина, по которому онъ, генералъ-порутчикъ, какъ обиженный начальникъ, просилъ от сената къ вашему императорскому величеству представительства и суда на подчиненнаго, сей пунктъ подверженъ, всемилостивѣйшая государыня, сомнѣнію по разнообразнымъ съ обѣихъ сторонъ показаніямъ. Поелику Державинъ въ отвѣтѣ своемъ противъ принесенной на него отъ генералъ- //572

губернатора жалобы ни въ чемъ не признается, объясняясь, что всегда обращался онъ съ нимъ, генералъ-порутчикомъ, съ подобострастіемъ и должною къ начальнику вѣжливостію, какъ и при самомъ его, генералъ-порутчика, изъ Тамбова отъѣздѣ, просилъ его въ правленіе также учтивымъ образомъ, не для собственнаго своего дѣла, а для трактованія о распоряженіи, въ разсужденіи представляемыхъ тогда отъ дворянъ изъ усердія къ благу отечества, по случаю шведской войны, рекрутъ, и для осмотрѣнія въ правленіи теченія дѣлъ, о коихъ онъ, генералъ-порутчикъ, въ предложеніи своемъ въ правленіи наканунѣ того дня изъяснялъ, якобы ихъ много запущено, о собственномъ же своемъ дѣлѣ объяснял по случаю нечаянно зашедшей о томъ рѣчи, а что подлинно говорилъ онъ, Державинъ, ему, генералъ-порутчику, въ то время съ великою учтивостію и благопристойностію, въ томъ ссылается на бывшихъ тогда въ передней генералъ-порутчика чиновъ: но какъ сіе показаніе представленію генералъ-губернатора во всѣмъ противорѣчить и утвердиться ни на томъ, ни на другомъ не можно, для изысканія же въ семъ случаѣ истины завести о семъ слѣдствіе (по причинѣ, что именнымъ высочайшимъ указомъ повелѣно Державину явиться въ сенатъ для надлежащего токмо въ томъ отвѣта, а не для слѣдстія) сенатъ самъ собою не смѣетъ, и для того по всѣмъ вышесказаннымъ обстоятельствамъ осмѣливается сенатъ всеподданнѣйше представить, не угодно ли вашему величеству будетъ высочайше повелѣть, для общаго обоихъ спокойствія. оставить все оное безъ дальнѣйшаго изысканія. Причины, побуждающія сенатъ къ таковому заключенію, всемилостивѣйшая государыня, суть слѣдующія: 1) Изъ всѣхъ приносимыхъ генералъ-губернаторомъ на Державина жалобъ и изъ отвѣтовъ сего послѣдняго, не меньше какъ и изъ обстоятельствъ самаго дѣла, ничего другого не усматривается, кромѣ личнаго ихъ одного противъ другого неудовольствія, чрезъ что Державинъ лишился своего мѣста, а тѣмъ самымъ и всѣ личныя неудовольствія между тѣмъ и другимъ кончились. 2) Что кромѣ личныхъ неудовольствій генералъ-губернатора, изъ всего вышеизъясненнаго, никакого впрочемъ злоупотребленія и какъ казенному интересу упущенія, такъ и // 573

частнымъ людямъ со стороны Державина притѣсненія не послѣдовало и ни отъ кого никакихъ на то жалобъ не вышло, болѣе же все то предаетъ сенатъ всемилостивѣйшему вашего императорскаго величества благоводенію»

[640]. Какъ ни благопріятно для Державина было рішеніе сената, однакожъ онъ остался не совсѣмъ доволенъ имъ; именно онъ сѣтовал на то, что съ него не взяли отвѣта по обвиненію въ истребованіи отъ намѣстническаго проавленія справокъ, и хотѣлъ принести императрицѣ жалобу на такое «кривое и темное рѣшеніе». Но такъ какъ опредѣленіе сената долго оставалось необъявленнымъ, то онъ ничего не могъ предпринять. Тогда (по рассказу въ его запискахъ) онъ чрезъ одного стряпчаго далъ оберъ-секретарю 2,000 руб. за допущеніе снять съ приговора. Кромѣ того онъ просилъкнязя Гагарина принять мѣры, чтобъ ему наконецъ было объявлено рѣшеніе сената и позволено выѣхать изъ Москвы. 4-го іюня, въ понедѣльникъ, ему дѣйствительно дано было знать о подписаніи сенатскаго доклада государынѣ и о томъ, что въ немъ, Державинѣ, нѣтъ болѣе надобности. Къ достиженію такого результата, – по его предположенію, высказанному въ запискахъ, – содѣйствовалъ графъ П. И. Панинъ, который доживалъ всой векъ въ Москвѣ и, несмотря на бывшія у него прежде съ нашимъ поэтомъ недоразумѣнія, дружелюбно принималъ его, помогая ему своимъ ходатайствомъ у Гагарина и сенаторовъ. Замѣтимъ однакожъ, что съ Панинымъ Державинъ могъ видѣться развѣ только въ первые мѣсяцы своего пребыванія въ Москвѣ, такъ какъ графъ Петръ Ивановичъ скончался тамъ уже 15-го апрѣля, т.е. наканунѣ того самого дня, въ который сенатъ приступилъ къ слушанію дѣла Державина.

            12-го іюня нашъ бывшій тамбовскій губернаторъ былъ еще въ Москвѣ и писалъ къ Капнисту: «Дѣло мое здѣсь кончилось. Я, слава Богу, по всѣмъ клеветамъ Гудовича, взведеннымъ на меня, нашелся невиннымъ, о чемъ и поданъ докладъ; при всѣмъ // 574

томъ, въ угодность сильныхъ моихъ гонителей не оставили завернуть ерихонскій крючокъ, который, сколько самъ собою ничего незначущъ, но при всѣмъ томъ мнѣ не можетъ быть пріятенъ. Если не конфирмованъ докладъ до пріѣзда моего въ Петербургъ, то постараюсь его отвратить; но да будетъ воля Всевышняго со мною, на Котораго одного надѣюсь»[641].

            Что разумѣлось подъ «ерихонскимъ крючкомъ», мы уже знаемъ (ср. выше стр. 571). Къ устраненію его, просьба дѣйствительно была подана императрицеѣ: оправданный просилъ, чтобъ у него было истребовано еще дополнительное объясненіе и чтобъ оно поднесено было, вслѣдъ за докладомъ сената. на высочайшую конфирмацію. Но, какъ мы скоро увидимъ, просьба эта опоздала; дѣло окончилось безъ нея.

            Прежде однакожъ, нежели послѣдуемъ за Державинымъ въ Петербургъ, скажемъ нісколько словъ о стихахъ, написанныхъ имъ въ Москвѣ. Само собою разумѣется, что при тѣхъ обстоятельствахъ, въ какихъ онъ здѣсь прожилъ цѣлые полгода. нельзя ожидать отъ его музы, за это время, обильныхъ даровъ. Мы упомянули, что еще до выѣзда его изъ Тамбова Львовъ совѣтовалъ ему воспѣть взятіе Очакова. По поводу этого событія и написана, въ подражаніе 90 псалму, ода Побѣдителю, т.е. Потемкину. Понятно, что при тогдашнемъ настроеніи Державина въ этой одѣ не могло быть много вдохновенія и поэзіи: содержаніе ея натянуто и стихи тяжелы. Она была тогда же отправлена по адресу, однакожъ, какъ увѣряетъ поэтъ, безъ означенія имени автора такъ что князь Таврическій будто бы никогда и не узналъ, кѣмъ она сочинена. Какъ бы ни было, при жизни Потемкина осталась она неизданною и явилась въ печати только въ 1798 году, при чемъ, по извѣстному отношенію императора Павла къ памяти любимца Екатерины, цензура исключила послѣднюю строфу:

 

«Но кто ты, вождь, кѣмъ стѣны пали,

Кѣмъ твердь Очаковска взята?

// 575

Чья вѣра, чьи уста взывали

Намъ Бога въ помощь и Христа?

Чей духъ, чья грудь нела монаршій ликъ?

Потемкинъ ты! Съ тобою,знать, Богъ великъ!»[642]

           

            Положеніе Державина въ Москвѣ естественно влекло его къ духовной поэзіи; о томъ свидѣтельствуетъ болѣу счастливое переложеніе прекраснаго 103-го псалма (Величество Божіе), за который примался также Ломоносовъ, который перелагалъ и Сумароковъ. Самымъ же замѣчательнымъ произведеніемъ Державина за время его пребыванія въ Москвѣ была его своеобразная по шуточному тону и сатирическому характеру ода на Счастье, написанная будто бы какъ онъ означилъ въ первомъ ея изданіи, на масляницѣ. Она полна намековъ н атогдашнія политическія событія, на черты современной общественной жизни и наконецъ на нѣкоторыхъ представителей высшей администраціи. Послѣ Фелицы это было первымъ значительнымъ стихотвореніемъ Державина въ томъ же юмористическомъ родѣ, и талантъ его здѣсь явился опять во всѣмъ блескѣ самобытной силы. Изъ пояснительныхъ примѣчаній къ одѣ на Счатье легко убѣдиться, какъ хорошо онъ былъ знакомъ съ политическими обстоятельствами эпохи, въ которую Россія вела двѣ войны и находилась въ щекотливыхъ отношеніяхъ къ другимъ державамъ. Строфы 9-12 содержатъ игривое изображеніе дѣятельности Екатерины. Затѣмъ поэтъ касается самого себя и, начиная съ 14-й строфы, ода получаетъ автобіографическое значеніе. Обращаясь потомъ къ Счастью съ просьбой о перемѣнѣ своей судьбы, онъ ловко задѣваетъ своихъ горителей, Гудовича и Завадовскаго:

 

«Гудокъ гудитъ на тонъ скрипицы

И вьется локономъ хохолъ»[643].

 

            Эти строфы, по живости содержанія и легкости стиха, принадлежатъ къ числу самыхъ удачныхъ, когда-либо написан- // 576

 

ныхъ Державинымъ. Въ концѣ оды онъ хочетъ уверить себя и другихъ, что несмотря на испытываемыя имъ внѣшнія невзгоды, онъ остается совершенно спокоенъ въ душѣ. Мы выше замѣтили, что онъ и съ самыхъ тяжкихъ обстоятельствахъ не предавался отчаянію. но отъ этого состоянія до спокойствія ехе далеко: изъ переписки его ясно видно, съ какою тревожною заботливостью онъ обращался во всѣ стороны, ища выхода изъ своего труднаго положенія. Когда потомъ онъ возвратился въ Петербургъ и снова занялъ почетное мѣсто, ода на Счастье, – хотя она и оставалась въ рукописи, – пріобрѣла большую извѣстность, или, какъ выразился Болотовъ, «носилась въ народѣ морганически» (т. е. втайнѣ)[644].

 

4. МИЛОСТЬ ИМПЕРАТРИЦЫ. ЖИЗНЬ В СТОЛИЦѢ.

 

Въ Петербургъ Державинъ пріѣхалъ во второй половинѣ iюня 1789 года, – въ какой именно день, намъ неизвѣстно. Въ дневникѣ Храповицкого, подъ 27-мъ іюня, записано: «Читалъ докладъ о Державинѣ, 6-ымъ департаментомъ сената оправданномъ. Приказано отыскать оду Фелицѣ». Затѣмъ, 11-го іюля: «Читалъ просьбу Державина и поднесъ оду Фелицѣ. Въ ней», говоритъ Храповскій, «прочтено при мнѣ:

 

«Еще же говорятъ не ложно,

Что будто завсегда возможно

Тѣбе и правду говорить.»

 

«Приказано сказать Державину, что докладъ и просьба его читаны, и что ея величеству трудно обвинить автора оды къ Фелицѣ: cela le consolera. Донесъ о благодарности Державина, – on peut lui trouver une place». Вмѣстѣ съ тѣмъ утвержденъ былъ докладъ сената съ означеніемъ такой же резолюціи на послѣдней просьбѣ Державина, и въ тотъ же день написано о томъ къ генералъ-прокурору. // 577

Въ своихъ запискахъ поэтъ говоритъ, что Храповскій тогда же «объявилъ ему высочайшее благоволеніе», и гофмаршалу велѣно было представить его государынѣ. Въ слѣдствіе того онъ, спустя нѣсколько дней, ѣздилъ въ Царское Село; императрица Екатерина приняла его очень милостиво, дала ему поцѣловать руку и оставила у себя къ обѣду[645].

У Храповицкаго объ этомъ представленіи вовсе не упомянуто: такое умолчаніе могло бы показаться очень страннымъ, еслибъ оно не объяснялось тѣмъ, что въ знаменитомъ «Дневникѣ» совсѣмъ пропущенъ цѣлый день, именно 16-е число[646], къ которому вѣроятно и слѣдуетъ отнести сообщаемыя Державинымъ обстоятельства. Въ достовѣрности его разсказа не позволяетъ сомнѣваться слѣдующее подлинное письмо его къ Капнисту, писанное 18-го іюля, въ которомъ онъ несколько наивно и груб

вина[647], но и соощеніе Храповицкаго собственными словами Екатерины; оба свидѣтельства довольно согласны между собой.

Державинъ повезъ въ Царское Село всю неофиціальную переписку, бывшую у него съ Гудовичемъ, которою онъ желалъ окончательно доказать императрицѣ свою невинность. Къ счастью однакожъ, онъ, входя въ кабинетъ Екатерины, догадался оставить этотъ грузъ въ сосѣдней комнатѣ. Государыня, давъ ему поціловать руку, спросила, «какую онъ имѣетъ до нея нужду». Онъ овѣчалъ, что желаетъ благодарить ее за оказанное ему правосудіе и, съ документами въ рукахъ, объясниться по дѣламъ губерніи. Понятно, что это не могло понравиться императрицѣ, и она вслѣдъ за тѣ его спросила: отчего онъ не объяснилъ всего въ своихъ отвѣтахъ сенату, или особо написьмѣ. – «Я просился для объясненія въ Петеррбургъ», отвѣчалъ онъ: «но получилъ приказанье проситься чрезъ генералъ-губернатора, чего я не могъ сдѣлать по его непріязни ко мнѣ». – «Но», возразила Екатерина, «не имѣете ли вы въ нравѣ чего-нибудь строптиваго, что ни съ кѣмъ не уживаетесь? – «Я началъ службу свою простымъ солдатомъ и самъ собой возвысился до почетнаго чина и губернаторства; никто не жаловался на мое управленіе». – «Но отчего же вы не поладили съ Тутолминымъ?» - «Онъ издалъ свои законы, а я привыкъ исполнять только ваши». – «Отчего вы разошлись съ Вяземскимъ?» - «Ему не понравилась моя ода Фелицѣ: онъ началъ осмѣивать и притѣснять меня.» - «А какая была причина ссоры вашей съ Гудовичемъ?» - «Онъ не соблюдалъ вашихъ интересовъ; въ доказательство могу представить цѣлую книгу, которая со мною». – «Хорошо», сказала она, «послѣ». Тогжа онъ подалъ ей краткую записку о случаяхъ нарушенія выгодъ Тамбовской губерніи: императрица, принявъ эту записку, отпустила его съ обѣщаніемъ дать ему жалованье и опредѣлить къ мѣсту. По свидѣтельстыу Храповицкаго, Екатерина посѣ такъ отозвалась объ этомъ разговорѣ: «Я ему сказала, что чинъ чина почитаетъ. Въ третьемъ мѣстѣ не могъ ужиться; надобно искать причины въ себѣ самомъ. Онъ // 580

 горячился и при мнѣ. Пусть пишетъ стихи. Il ne doit pas être trop content de ma conversation». Затѣмъ въ днекинкѣ Храповицкаго писано: «Велѣновыдать не полученное имъ жалованье, а графъ Безбородко прибавилъ въ указѣ, чтобы и впредь производить оное до опредѣленія къ мѣсту.» Державинъ говоритъ, что этотъ указъ вышелъ уже на другой день, 2-го августа. Въ словахъ импертатрицы: пусть пишетъ стихи выразилось уже нѣкотрое разочарованіе въ административныхъ способностяхъ Державина, чтó однакожъ не помѣшало ей впослѣдствіи поручать ему опять важные посты по государственной службѣ.

            Теперь, въ надеждѣ на новаое назанченіе, онъ могъ спокойно жить въ Петербургѣ, но ему пришлось ждать довольно долго, - около двухъ лѣтъсъ половиной. Къ сожаленію, мы объ этомъ періодѣ его жизни находимъ мало свѣдѣній въ его запискахъ, посвященныхъ главнымъ образомъ разсказу объ обстоятельствахъ его службы. Сохранившаяся за это время переписка его также довольно скудна содержавніемъ. Тѣмъ не менѣе, принимая въ пособіе скудна содержанія и нѣкоторые сторонніе источники, особенно записки Дмитріева, мы можемъ представить нѣсколько любопытныхъ извѣстій о его ожизни и за эту эпоху. Какъ самъ онъ смотрѣлъ на нее, видно изъ одного выраженія его о себе въ запискахъ: «шатался», говоритъ онъ «по площади, проживая въ Петербергѣ безъ всякаго дѣла[648]».

            Время это однакожь не прошло безплодно для его успѣховъ по службѣ и поэтической славы: мы видимъ, что онъ тогда составилъ себѣ новыя связи, упрочилъ прежнія, написалъ нѣсколько крупныхъ стихотвореній и пріобрѣлъ дружбу двухъ молодыхъ еще въ то время, но много обѣщавшихъ писателей – Карамзина и Дмитріева.

 

25. СБЛИЖЕНIЕ СЪ ЗУБОВЫМЪ. ИЗОБРАЖЕНIЕ ФЕЛИЦЫ.

 

            Несмотря на давнишній разладъ съ княземъ Вяземскимъ, Державинъ возобновилъ сношенія съ его домомъ и былъ прини- // 581

маемъ тамъ довольно ласков. Съ самимъ княземъ въ это время сдѣлался параличъ, и нашъ поэтъ, по сродному ему самообольщенію, приписалъ это дѣйствію, произведенному на князя благополучнымъ для Державина окончаніемъ дѣла съ Гудовичемъ. По своему чину, Гаврила Романовичъ имѣлъ право ѣздить на выходы во дворецъ, но такъ какъ императрица не удостоивала его особеннаго вниманія и оттого ему казалось, что она забыла свое обѣщаніе, то онъ рѣшился искать покровительства новаго любимца, который началъ входить въ милость почти одновременно съ возвращеніемъ Державина въ Петербургъ. Свое сближеніе съ Платономъ Зубовымъ онъ самъ разсказываетъ въ своихъ запискахъ съ простодушіемъ, которое дѣлаетъ честь его правдивости и вмѣстѣ доказываетъ, что по ходячимъ понятіямъ того времени (отъ которыхъ отрѣшиться могли только немногіе избранные) такой образъ дѣйствій не считался предосудительнымъ. Поэтъ безъ всякихъ околичностей сознается, что нѣсколько разъ придворные лакеи не допускали его до молодого счастливца и что не оставалось другого средства побѣдить препятствія, какъ «прибѣгнуть къ своему таланту». Онъ задумалъ сочинить опять родъ похвальной оды Екатеринѣ и написалъ самое длинное изъ всѣхъ, когда-либо вышедшихъ изъ-подъ пера его лирическихъ стихотвореній – Изображеніе Фелицы[649]. Средство оказалось вполнѣ дѣйствительнымъ. Рукопись новой оды, богатой яркими картинами, представлявшими важнѣйшія событія царствованія и черты мудрости великой монархини, была представлена Зубову ко дню коронаціи (22-го сентября 1789 года) черезъ близкаго къ нему чѣловѣка, бывшаго сослуживца Державина, Н. Ф. Эммина. Государыня, прочитавъ оду, приказала любимцу своему на другой день «пригласить автора къ нему ужинать и всегда принимать въ свою бесѣду.» Съ этихъ поръ Державинъ сталъ вхожъ къ Зубову, бывалъ у него часто, по временамъ даже ежедневно, и хотя долго не получалъ никакого мѣста, но одно это приближеніе къ фавориту уже давало ему въ глазахъ двора и общества особенное значеніе. Отъ Зубова, въ то время еще // 582

очень молодого чѣловѣка (ему было 22 года), получившаго весьма поверхностное воспитаніе, нельзя было ожидать, чтобы онъ въ надлежащей мѣрѣ цѣнилъ талантъ и вообще всякаго рода умственное превосходство. Державину казалось даже, что его поэтическая слава была непріятна Зубову. Итакъ неудивительно, что этотъ послѣдній вовсе не отличалъ его отъ бездаранго Эммина и напротивъ находилъ забаву въ томъ, чтобы ссорить ихъ. Какъ примѣръ такого обращенія съ ними молодого вельможи, поэтъ передаетъ обстоятельство, случившееся по поводу появленія его оды На взятіе Измаилавъ началѣ 1791 года. Извѣстіе объ этомъ славномъ подвигѣ было привезено въ Петербургъ Валеріаномъ Александровичемъ Зубовымх. Когда онъ пришелъ къ брату съ радостною вѣстью, Державинъ былъ у Фаворита и подъ впечатлѣніемъ ея обѣщалъ написать оду. Когда ода была готова и заслужила общее одобреніе, Эминъ не могъ скрыть своей досады и въ присутствіи Зубова всячески охуждалъ ее, говоря, что она «груба, безъ смысла и безъ вкусу». Державинъ горячился, предлагалъ напечатать рядомъ съ одой критику Эммина и отдать ту и другую на судъ публики; но Эминъ на то не соглашался, а Зубовъ слушалъ споръ стихотворцевъ и молчалъ, улыбаясь. Говоря объ отношеніяхъ Державина къ Платону Зубову, нельзся оставить безъ вниманія двухъ стихотвореній нашего поэта: На умеренность и Къ лирѣ, хотя впрочемъ только второе прямо посвящено любимцу, первое же относится къ нему только отчасти и притомъ косвенно. Ода На умеренность (I, 489) написана въ 1792 г., когда Державинъ былъ уже статсъ-секретаремъ. Не умѣвъ на этомъ мѣстѣ вполнѣ сохранить благосклонность императрицы, испытывая часто ея терпѣніе своими докучными докладами, онъ въ этой пьесѣ съ нѣкоторой ироніей философствуетъ о своемъ положеніи и въ послѣднихъ строфахъ читаетъ мораль Зубову, которымъ очевидно не совсѣмъ доволенъ, совѣтуя ему быть умѣреннымъ въ счастьи:

 

«Умѣй быть безъ обиды скроменъ,

Осанистъ, твердъ, но не гордецъ,

// 583

Рѣшимъ безъ скорости, спокоенъ,

Безъ хитрости ловецъ сердецъ;

Вздувъ въ ясномъ парусá лазурѣ;

Умѣй ихъ не сронить и въ бурѣ»[650].

 

            Другое стихотвореніе – Къ лирѣ (I, 598) написано спустя три года послѣ предыдущаго, - когда Державинъ уже не служилъ при импераирицѣ, - въ привѣтствіе Зубову по случаю его именинъ; оно содержитъ только похвалу музыкѣ и потмъ нѣсколько любезностей тому, кто ею занимается; это не что иное, какъ дань признательности за доброе расположеніе и гостепріимство. Отсюда ясно, какъ несправедливо авторъ напечатанной не такъ давно біографической статьи о Зубовѣ говоритъ по поводу этой пьесы: «Позолотивъ струны лиры Державина, Зубовъ былъ имъ воспетъ не менѣе восторженно, какъ незадолго передъ тѣмъ Потемкинъ» [651]. Сколько намъ извѣстно, для первой половины приведенной фразы нѣтъ никакого основанія, а послѣдняя прямо противорѣчитъ истинѣ, ибо легонькіе стансы Къ лирѣ ни въ какомъ отношеніи не идутъ въ сравненіе съ Водопадом. Воспѣвать Зубова каъ государственнаго мужа никогда не приходило на мысль Державину; но при всѣхъ недостаткахъ, при гордости и спеси, какими отличался этотъ временщикъ, особенно по смерти Потемкина, онъ конечно имѣлъ въ своей личности и нѣкоторыя привлекательныя стороны, и поэтъ, хваля его въ своемъ привѣтствіи, могъ быть искреннимъ. Нельзя, кажется, сомнѣваться, что краски, въ которыхъ изображаютъ Зубоа Ростопчинъ и Масонъ, не безъ примѣси желчи. Едва ли Екатерина поставила бы его на такую высокую степень, еслибы не находила въ немъ никакихъ душевныхъ и умственныхъ достоинствъ.

            Извѣстно, напримѣръ что онъ подъ ея руководствомъ пристрастился къ литературѣ и много читалъ для пополненія своего недостаточнаго образованія. Осенью 1790 Екатерина писала Гриму: «Хотите ли знать, чѣмъ мы прошлое лѣто, въ часы досуга, занимались съ Зубовымъ въ Царскомъ Селѣ, при громѣ пу- // 584

шекъ? мы переводили по-русски томъ Плутарха. Это доставляло намъ счастіе и спокойствіе посреди шума: онъ, кромѣ того, читалъ Полибія» [652]. Есть еще свидѣтельство, показывающее, что Зубовъ умѣлъ внушить Державину уваженіе къ себѣ. Поэтъ находилъ въ немъ много природныхъ способностей. «Во время моего статсъ-секретарства», говорилъ онъ, «часто случалось мнѣ, передъ докладомъ императрицѣ, заходить къ Зубову и объясняться съ нимъ по дѣламъ: его заключенія были очень правильны»[653].

            Къ чести Державина надо сказаьб, что онъ и впослѣдствіи, когда настали другія времена, не измѣнился въ отношеніи къ Зубову. Еще въ 1812 году они были пріятелями: во время нашествія Наполеона Зубовъ каждое утро рано приходилъ къ Державину; они вмѣстѣ читали новыя извѣстія съ театра войны и слѣдили за движеніями арміи по большой географической картѣ, разложенной передъ ними на столѣ.

            Ода на взятіе Измаила имѣла большой успехъ: императрица пожаловала за нее автору осыпанную брильянтами табакерку въ 2, 000 руб. и, увидѣвъ его во дворцѣ въ первый разъ послѣ ея напечатанія, сказала ему: «Я по сіе время не знала, что труба ваша такъ же громка, какъ и лира пріятна». Но всѣ подобные знаки вниманія нисколько не приближали Державина къ главной его цѣли. Княгиня Дашкова, которая попрежнему благоволила къ нему и старалась привлечь его къ сотрудничеству въ своемъ академическомъ журналѣ: Новыя Ежемесячныя Сочиненія, придумала было для него особое назначеніе и совѣтовала императрицѣ взять его къ себѣ «для описанія славныхъ дѣлъ ея царствованія». Но такъ какъ Екатерина Романовна сама хвастливо разглашала свою мысль, то это, по его мнѣнію, именно и помѣшало его опредѣленію. Здѣсь мы должны на минуту возвратиться къ одѣ Изображеніе Фелицы, чтобы упомянуть объ одномъ обстоятельствѣ, уясняющемъ намъ положеніе Державина среди его литературныхъ друзей. А для этого необходимо напомнить и основную идею этого стихотворенія. Анакреонъ, въ одной изъ своихъ одъ, // 585

просилъ живописца написать ему изображеніе его возлюбленной. Ломоносовъ, воспользовавшись этой мыслью,приглашалъ «перваго въ живописи мастера» нарисовать ему Россію или, вѣрнѣе, имперартицу Елисавету Петровну. Державинъ, по примѣру Ломоносова, обращается къ Рафаэлю съ просьбой начертить ему образъ его «богоподобной царевны», и затѣмъ объясняетъ ему, какъ, въ какихъ обстоятельствахъ и положеніяхъ желаетъ ее видѣть. Ода кончается строфою:

 

«Но что, Рафаэль, что ты пишешь?

Кого ты, гдѣ изобразилъ?

Не на холстц, не въ краскахъ дышишь,

И не металлъ ты оживилъ:

Я въ сердцѣ зрю алмазну гору;

На немъ божественны черты

Сіяютъ изступленну взору;

На немъ въ лучахъ, Фелица,ты!»[654]

 

            Произведеніе Державина внушило Капнисту мысль написть въ стихахъ же шуточный «отвѣтъ Рафаэля пѣвцу Фелицы». Поэтъ воображаетъ, что Рафаэль отказывается отъ исполненія такого труднаго дѣла; въ послѣдней (16-й) строфѣ великій живописецъ говоритъ:

 

«Итакъ Фелицына портрета,

Нижé картины дѣлъ ея

Тебѣ доставить не намѣренъ.

Когда жъ ты въ способахъ увѣренъ

Тѣ чуда живо написать,

То кисть и краски предъ тобою:

Пиши волшебною рукою,

Чтó столь красно умѣлъ сказать» [655].

 

            Написавъ свой «Отвцтъ», Капнистъ поспѣшилъ отправить его изъ Малороссіи къ Державину подъ заглавіемъ: №Рапортъ лейбъ=автору отъ екатеринославскихъ музъ трубочиста Василія Капниста. Переводъ съ италіянскаго». Эта невинная шутка очень // 586

не понравилась нашему самолюбивому, уже сильно избалованному похвалами лирику. Крайне рѣзкій и грубый отвѣтъ его Капнисту доказываетъ, какимъ безусловнымъ авторитетомъ онъ пользовался въ кругу своихъ друзей и съ какимъ высокомѣріемъ, какъ непогрѣшимый учитель и оракулъ,онъ позволялъ себѣ относиться къ нимъ. «Скажу откровенно»,изрекалъ онъ между-прочимъ, «мои мысли о твоихъ стихаххъ: ежели они у васъ въ малороссіи хороши, то у насъ въ Россіи весьма плоховаты…. Нѣтъ ни правильнаго языка, ни просодіи, слѣдовательно и чистоты. Мысли низки…. избраженія смѣшны и отвратительны, … шутки незабавны, а язвительны…. Словомъ, весь твой планъ неоснователенъ…. Ежели ты хочешь впередъ писать прямо по-русски, топріѣзжай къ твоимъ друзьямъ и совѣтуй съ ними и оставляъ, чтó напишешь про твоихъ земляковъ; а безъ того, не токмо читать и печатать, любя твою славу, стиховъ твоихъ, но и принимать ихъ не будемъ; ибо, кромѣ твоей оды Надежды и сатиры[656], здѣсь при твоихъ друзбяхъ написанныхъ, послѣдующія твои сочиненія никакого уваженія не заслуживаютъ. Ежели таковыми стихами подаришь ты потомство, то и въ самомъ дѣлѣ прослывешь парнасскимъ трубочистомъ, который хотелъ чистить стихи другихъ, а самъ нечистотою своихъ былъ замаранъ. Сіе не я одинъ, но и всѣ, прочтя твои присланные стихи, сказали, и я ихъ рѣчи лишь положилъ на бумагу съ таковою же искренностію, съ каковою есмь навсегда» и пр.

            ОДнакожъ Львовъ не подтвердилъ этихъ словъ и на рукописи Капниста написалъ: «Гаврила не правъ въ нѣкоторыхъ своихъ бурныхъ примѣчаніяхъ; я ему скажу; а если нѣкоторыя мною справленныя неровности ты простишь и помилуешь, то переписавъ, какъ должн печатать, пришли: я напечатаю».

            Дѣйствительно, «отвѣтъ Рафаэля» вмѣстѣ съ Изображеніемъ Фелицы явился вскорѣ въ академическомъ журналѣ княгини Дашковой. Мы не знаемъ, какъ принялъ Капнистъ горькую пилюлю отъ своего пріятеля, но видимъ, чо дружеская переписка // 587

между ними еще долго не прерывалась. Вообще личность Капниста, въ сношеніяхъ его съ Державинымъ, является въ самомъ благопріятномъ свѣтѣ. Державинъ былъ также не злопамятенъ: несмотря на свой грозный приговоръ, онъ въ скоромъ времени сталъ опять совѣтоваться съ Капнистомъ насчетъ отдѣлки своихъ стиховъ и пользоваться нѣкоторыми изъ его поправокъ.

            Между тѣмъ тяжкая забота удручала Державина: при отрѣшеніи его отъ должности губернатора, на тамбовское намѣстническое правленіе наложенъ былъ штрафъ въ 17, 000 р. за то, что оно подвергло аресту имѣніе купца Бородина. На это несправедливое распоряженіе Державинъ, по переселеніи въ Петербургъ, принесъ черезъ генералъ-рекетмейстера Терскаго всеподданнѣйшую жалобу, которую императрица осенью 1790 годы повелѣла разсмотрѣть въ общемъ собраніи сената. Гаврила Романовичъ, узнавъ,что просьба его цѣлыъ годъ не докладывалась,тогда какх сх нею сопряженъ былъ казенный интересъ, подалъ императрицѣ чрезъ Безбородку новое прошеніе, въ которомъ представилъ, что такъ какъ сенатъ завѣдомо враждебно къ нему расположенъ, но «главная дирекція сенатской канцеляріи находится въ прежнихъ рукахъ», писалъ онъ, «тѣ же самые будутъ производить мое дѣло, которые прежде производили или,лучше сказать, угнетали и угнетаютъ меня до крайнсти, то чего я и какого удовлетворенія ожидать долженъ? Справки одни и выписки до послідняго моего издыханія меня задавятъ». Но ежели высочайшей резолюціи уже измѣнить нельзя, то онъ просилъ облегчить его судьбу хоть тѣмъ, что «препоруча въ особливое кому-либо изъ оберъ-прокуроровъ наблюденіе, сіе діло повелѣть прежде всѣхъ другихъ выслушать», а покуда налженнаго штрафа съ него не взыскивать. Въ заключеніе онъ просилъ: «до опредѣленія къ мѣсту, которое высочайше мнѣ обѣщано, позволить мнѣ съ жаловньемъ моимъ отлучиться въ мои деревни. Проживая здѣсь время безъ должнсти, не приношу я ни обществу, ни себѣ никакой пользы». На другой день онъ просилъ Безбородку,нельзя ли дѣло это, еще не отправленное въ сенатъ, разсмотрѣть въ совѣтѣ: «я надѣюсь на мою справедливость и прошу только, чтобъ съ меня взысканіе снято // 588

было, чтобъ я съ сенатомъ нкакого дѣла не имѣлъ». Въ то же время Державинъ старался оградить Терскаго отъ всякихъ непріятностей по жалобѣ на его медленность въ докладѣ дѣла. Но черезъ двѣ недѣли державинъ, не дождавшись рѣшенія, подалъ императрицѣ новую,и на этотъ разъ странную, жалобу: такъ какъ въ сенатѣ дѣло будетъ докладываться по неизвѣстному ему экстракту, то, для наблюденія, всѣ ли обстоятельства въ немъ изложены, дозволить ему, Державину, присутствовать въ сенатѣ при слушаніи его, къ нему руку приложить, и повелѣть рѣшительное опредѣленіе ему объявить. На подлинной просьбѣ, сохранившейся въ Государственномъ архивѣ,отмѣчено коротко и ясно: «отказано 2-го ноября 1790»[657]. Объ окончаніи самаго дѣла мы свѣдѣній не отыскали, но изъ того что объ этомъ взысканіи позднѣе нѣтъ болѣе рѣчи, слѣдуетъ заключить, что оно было сложено.

 

6. СБЛИЖЕНIЕ СЪ ПОТЕМКИЫМЪ. ПРАЗДНИКЪ ЕГО. ВОДОПАДЪ.

 

            Потемкинъ пріехалъ въ Петербургъ 28-го ыевраля (1791 года), въ пятницу, на первой недѣлѣ поста. По извѣстнымъ отношеніямъ его къ Зубову, положеніе Державина становилось щекотливымъ. До сихъ поръ князь Таврическій занлъ поэта только по немногимъ встрѣчамъ, по нѣкоторымъ стихамъ его, но особенно по тамбовскому дѣлу, въ которомъ бывшій губернаторъ оказалъ такое усердіе въ угожденіи ему. Смелость Державина въ этомъ случаѣ, а потмъ энергія его въ борьбѣ съ Гудовичемъ и самая настойчивость, съ какою онъ прибѣгалъ къ защитѣ Потемкина, должны были обратить на него книманіе сильнаго вельможи, тѣмъ болѣе что служившіе при послѣднемъ Поповъ и Грибовскій конечно не упускали случаевъ говорить въ пользу обвиненнаго. Пріѣхавъ в Петербургъ, вѣтлѣйшій позволилъ ему явиться къ себѣ и принялъ его милостиво. Неудобство служить обоимъ соперникамъ вскорѣ дало себя почувствовать. Поэтъ очутился между двухъ огней по поводу дѣла, возникшаго между майоромъ Бехтѣевымъ и отцомъ Зубова, Але- // 589

ксндромъ Николаевичемъ, занимашимхъ мѣсто оберъ-прокурора въ сенатѣ. Они были сосѣдями по своимъ помѣстьямъ во Владимірской губерніи. Отецъ фаворта оттягалъ у Бехтѣева часть имѣнія: «Крезъ завладѣлъ чужой деревней», какъ сказано въ одѣ на умѣренность.Однажды Бехтѣевъ неожиданно явился въ пріемной Потемкина и съ азартомъ принес ему жалобу на Александра Зубова. Этотъ обратился къ Державину съ просьбой быть его посредникомъ въ совѣстномъ судѣ. Весь гороъ заговорилъ о происшедшемъ скандалѣ. Пэтъ не зналъ, какъ поступить, и поѣхалъ совѣоваться съ Платономъ Зубовымъ, который, разумѣется, пожелалъ окнчить дѣло полюбовно. Предложеніе о томъ было тотчасъ принято Бехтѣевымъ, но Зубовъ-отецъ соглашался идти на мировую только съ тѣмъ, чтобы истецъ заплатилъ ему 16, 000 руб. въ вознагржденіе убытковъ. Бехтѣевъ уже готовъ былъ подать жалобу императрицѣ; наконецъ Державинъ успѣлъ однакожъ примирить тяжущихся.

            Извѣстно преданіе, будто Потемкинъ, отправляясь изъ арміи, сказалъ своимъ приближеннымъ, что онъ ѣдетъ въ Петербургъ зубы дергать. Этотъ каламбуръ конечно дошелъ по адресу и не могъ быть пріятенъ императрицѣ, и безъ того уже охладѣвшей къ старому временщику. Съ своей стороны и Суворовъ, по словамъ Державина, « тайно шелъ противъ неискуснаго своего фельдмаршала, которому со всѣмъ своимъ искусствомъ долженъ былъ повиноваться». Въ подобномъ положеніи Потемкинъ, чтобы удостоиться вниманія Екатерины, могъ безъ сомнѣнія прибѣгать къ такимъ средствамъ, о котрыхъ онъ прежде не помышлялъ. Но то, что Державинъ разсказыветъ о немъ по этому поводу, должно быть принимаемо съ осторожностью, такъ какъ самъ поэтъ, въ ожиданіи устройства своей участи, былъ въ напряженномъ состояніи и легко могъ видѣть то, чего на самомъ дѣлѣ не было. Мы напримѣръ не совсѣмъ увѣрены, чтобъ онъ правъ былъ въ предположеніи, будто Потемкинъ ласкалъ его съ тѣмъ,чтобы добиться отъ него похвальныхъ себѣ стиховъ. Болѣе вѣроятнымъ находимъ мы разсказъ, что Зубовъ, стараясь привлечь плэта на свою сторону, однажды сказалъ ему отъ имени государыни, «что онъ мо- // 590

жетъ писать для князя все, что тотъ прикажетъ, но отнюдь бы отъ него ничего не принималъ и не просилъ, что онъ и безъ него все имѣть будетъ». Зубовъ прибавилъ, что иператрица назначаетъ къ себе Державина секретаремъ по военной части. Но Екатерина, какъ полагалъ поэтъ, хотѣла сдѣлать это помимо ПотемкинаЮ .и чтобы уколоть его, употребила будто бы слѣдующее средтство: однажды на вечерѣ въ эрмитажѣ шопотомъ отозвала Державина, повела его въ другую комнату, и, остановившись передъ бюстомъ Чичагова, таинственно поручила ему написать стихи на извѣстный подвигъ этого алмирала [658]. Исполнить это приказаніе ему не удалось: какъ онъ ни старался, ничего порядочнаго не могъ написать; но цѣль государыни была достигнута: Потемкину нанесена досада. Довольно странна догадка Державина, что свѣтлѣйшій, въ слѣдсьвіи этого, «не вышелъ въ собраніе и, по обыкновенію его сказавшись больнымъ, перевязалъ себѣ голову платкомъ и легъ въ постель».

            Вскорѣ послѣ того Потемкинъ, желая снова привлечь къ себѣ сердце императрицы, а может-быть и отплатить Петербургу за то гостепріи мство, которымъ его здѣсь почти ежедневно чествовали, далъ свой знаменитый праздникъ. Оъ хотілъ изумить Екатерину необычайнымъ доказательствомъ своей безпредѣльной приверженности, и пиршество должно было превзойти въ великолѣпіи все,что до тѣхъпоръ бывало въ этомъ родѣ. Днемъ его окончательно назначено было 28-е апрѣля 1791 года, приходившееся въ понедѣльникъ послѣ Фоминой недѣли, а мѣстомъ избранъ такъ называвшійся въ то время конногвардейскій домъ князя Таврическаго (нынѣшній Таврическій дворецъ). Державинъ былъ на этомъ праздникѣ, и, по желанію Потемкина, описалъ его, но какъ его описаніе въ нѣкоторыхъ отношеніхъ неполно, то мы,пользуясь и другими источниками, постараемся представить здѣсь, съ возможною краткостью, самыя выдающіяся черты славнаго вечера. конногвардейскій домъ, - по словамъ Державина, величественное, но простое безъ пышныхъ украшеній зданіе, - былъ еще не совсѣмъ достроенъ. // 591

Вдругъ появилось множество работниковъ и худжниковъ для поспѣшнаго окончанія его. Отовсюду брались на прокатъ зеркала и люстры; припасали воскъ сотнями пудовъ, свѣчи тысячами, шкалики для иллюминаціи десятками тысячъ. Стеклянный заводъ заваленъ былъ заказами Потемкина. Ливрею шили на сто слишкомъ слугъ. Весь городъ былъ занятъ разсказами объ этихъ пригоовленіяхъ. Слухи преувеличивали дѣйствительность до волшебныхъ размѣровъ. Много бло догадокъ о гастоящей цѣли празднества: толковали между-прочимъ, не миръ ли неожиданный будетъ на немъ бъявленъ. По мѣрѣ того, какъ подвигались работы, планъ пира все расширялся: въ послѣдніе дни рѣшено было, сверхъ угощенія внутри дома, устроить народный праздникъ подъ открытымъ небомъ, и внезапно передъ зданіемъ, на мѣсто ветхихъ деревянныхъ строеній явилась площадь; противъ главнаго входа воздвигнуты были тріумфальныя ворота. На площади разставлены столы со съѣстными припасами, кадки съ медомъ, квасомъ и сбитнемъ. На нарочно сдѣланной деревянной стѣнѣ развѣшены принадлежности мужско йодежды: кафтаны, кушаки,шляпы, сапоги, лапти. Народъ началъ собираться уже с утра, но его смущалъ расвпущенный кѣмъ-то слухъ, что солдаты будутъ хватать всякаг, кто дотронется до разложенныхъ и развѣшенныхъ предметовъ. Гости, приглашенные по билетмаъ, начали съѣзжаться въ 3 часа дня. Вскорѣ кареты потянулись въ нѣсколько рядовъ отъ самой Литейной до мѣста праздника. Позднѣе присоединившіеся къ нимъ императорскіе экипажи не могли подвигаться свободно. Народное угощеніе должно было начаться не прежде какъ когда звукъ трубы возвѣститъ прибытіе государыни, которой ожидали въ 5 часовъ; но оуже кончался седьмой часъ, а ея все еще не было. Между тѣмъ народъ, вымокшій и изяябшій отъ стоявшей весь день ненастной погоды, терялъ терпѣніе. Наконецъ къ развязкѣ привелъ комическій случай. Выскочившая изъ толпы собака произвела суматоху, которую приняли за условленный знакъ: всѣ бросились ны выставленные подарки .и въ одно мгновеніе все исчезло. Преслѣдуемая усердными казакми и полицейскими чернь устремилась во всѣ стороны и многіе дорого поплатились за свою по- // 592

спѣшность. императрица сама разсказываетъ, что она подъѣзжая, увидѣла только остатки (les debris) народнаго угощенія[659].

Потемкинъ давно дожидался Екатерины въ залахъ своего чертога. На немъ былъ малиновыъ фракъ и епанча изъ черныхъ кружевъ въ нѣсколько тысячъ рублей; блильянты сіяли вездѣ гдѣ только можно было придумать имъ мѣсто. Унизання ими шляпа была такъ тяжела, что онъ ее передалъ своему адъютанту (генралу Боуру) и велѣлъ вездѣ носить за собою. Всѣ гости, по словамъ Державина,были въ маскарадномъ платьѣ. Пи появленіи императрицы, которую Потемкинъ самъ высадилъ изъ кареты, «чистосердечное ура наполнило воздухъ».

Сначал царственные гости побыли нѣсколько времени въ огромной круглой залѣ или ротондѣ, которая, по словамъ государыни, послѣ храма св. Петра въ Римѣ считалась самою великолѣпною постройкою; на хорахъ ея, поддерживаемыхъ колоннами, поставленъ былъ органъ. Промежутки между колоннами вели въ обширную галерею,которая съ обѣихъ сторонъ оканчивалась овальными углубленіями и могла вмѣстить до 5, 000 чѣловѣкъ. На лѣвомъ концѣ устроена была обитая зеленымъ сукномъ эстрада съ диваномъ и стульями для императорской фамиліи и ея свиты. Такое же возвышеніе на правомъ концѣ галереи было занято хоромъ пѣвчихъ и оркестромъ роговой музыки изъ 300 чѣловікъ. Вдоль обѣихъ окраинъ галереи шли двѣ колоннады съ расположенными попарно колоннами. Задняя колоннада отдѣляла галерею отъ зимняго сада, - громаднаго зданія, въ которомъ для бóльшаго эффекта освѣщенія разставлены были колоссальныя зеркала, обвитыя зеленью и цвѣтами. Въ этомъ саду, противъ середины или выхода галереи, устроенъ былъ небольшой открытый храмъ съ жертвенникомъ, на которомъ высилась статуя Екатерины II изъ бѣлаго мрамора, въ античной мантіи[660]. Въ саду разсѣяны были небольшіе пригорки, густо обсаженные лимнными, помернцевовыми и т.п. деревьями съ подѣланными изъ стекла плодами, внутри освѣщен- // 593

ными на подобіе разноцвѣтныхъ фонарей. Въ глубинѣ сада, передъ оранжереею, красовался сдѣланный изъ зеркалъ, убранный зеленью и цвѣтами гротъ, а передъ нимъ стояла хрустальная пирамида съ вензелемъ Екатерины II. Зимній садъ окруженъ былъ другимъ, обширнымъ и роскошнымъ садомъ въ англійскомх вкусѣ схъ рѣчкой и водопроводомъ, съ мостиками и статуями; этотъ садъ былъ также великолѣпно освѣщенъ, а вóды въ немъ украшены гондолами.

Внутри дома, по обѣ стороны галереи, находились комнаты, назначенныя для маскарада. Онѣ раздѣлялись на двѣ половины; въ одну входъ былъ отъ царскаго дивага, въ другую – отъ оркестра, между колоннами. Половина, начинавшаяся отъ дивана, приготовлена была для пріема императорскаго семейства; эти покои блистали картинами, коврами, великолѣпными обоями и разными прихотливыми украшеніями, въ числѣ которыхъ особенное вниманіе обращалъ на себя золотой слонъ; носившій на спинѣ великолѣпные часы и во врея игры курантовъ шевелевшій глазами, ушами и хвостомъ: онъ былъ купленъ у герцогини Кингстонъ, такъ же какъ и многія находившяся тутъ картины и части мебели. По поводу роскощнаго убранства этихъ комнатъ Державинъ замѣчаетъ: «Казалось, что все богатство Азіи и Европы совокуплено тамъ было къ украшенію храма торжествъ великой Екатерины». Здѣсь императрица и великая княгиня Марія Федоровна провели часть вечера за картами.

Но самое лучшее украшеніе праздника составляли двѣ кадрили, которыя, при самлмъ вступленіи государыни въ галерею, вышли на встрѣчу ей изъ зимняго сада промежду колоннъ. Въ ту же минуту воздухъ огласила знаменитая пѣсня Державина:

 

«Громъ побѣды раздавайся»,

 

первый стихъ которой, по замѣчанію Жуковскаго (пристуствовашаго мальчикомъ на этомъ вечерѣ), служилъ выраженіеммъ всего вѣка Екатерины[661]. Вотъ какъ саама императрица, на // 594

другой день послѣ праздника, описала эту часть его: «Мы увидѣли двѣ кадрили, розоваго и небесно-голубого цвѣта; въ первой былъ Александръ Павловичъ, во втрой Константинъ. Каждая кадриль состояла изъ 25-хъ паръ; все это была самая красивая перетбургская молодежь обоего пола, и все было покрыто, съ ногъ до головы, всѣми драгоцѣнными каменьями столицы и ея предмѣстій. Кадрили чудесно исполнили свои разнохарактерные танцы; нельзя представить себѣ ничего прекраснѣе, блистательнѣе и разнобразнѣе. Это продолжалось около трехъ четвертей часа» [662]. Прибавимъ, что одну кадриль велъ принцъ Александръ Виртембкрскійъ (братх великой княгини) съ фрейлиною Протасовою; а за ними слѣдовалъ Александръ Павловичъ со старшею салтыковою. Впереди другой кадрили шелъ офицеръ конной гвардіи князь Голицынъ съ графинею Брюсъ; а за ними – Константинъ Павловичъ со старшею Голицыною. Кадрили устраивалъ знаменитый балетмейстеръ Пикъ; когда онѣ кончили свое дѣло, онъ протанцовалъ соло.

            Послѣ танцевъ хозяинъ повелъ императрицу и все собраніе въ залу, устренную для спектакля: тамъ увидѣли сперва балетъ, а потомъ комедію Мармонтеля Le Marchand de Smyrne. Когда Екатерина возвратилась въ покинутыя передъ тѣмъ покои, то, ослѣпленная свѣтомъ ста тысячъ огней, она спросила: «Неужели мы тамъ, гдѣ прежде были?» Между тѣмъ она посѣтила и зимній садъ во время происходившаго за нимъ феiерверка. Около полуночи начался ужинъ, накрытый въ театральной залѣ и въ амфiеатрѣ, чтó, по словамъ государыни, производило восхитительный эффектъ. Потемкинъ стоялъ за креслами императрицы, пока она не приказала ему сѣсть. «Еще послѣ ужина», говоритъ императрица, «въ передней залѣ была вокальная и инструментальная музыка, послѣ которой я уѣхала въ два часа утра. Вотъ», прибавляетъ она, «какъ среди шума войны и угрозъ диктаторовъ ведутъ себя въ Петербургѣ». Въ продолженіе всего вечера, по временамъ, пѣлись хоры, сочиненные Державинымъ. По окончаніи послѣдняго изъ нихъ «хозяинъ», // 595

какъ рассказываетъ поэтъ, «съ благоговѣніемъ палъ на колѣни передъ своею самодержицею и облобызалъ ея руку, принося усерднѣйшую благодарность за посѣщеніе».

            Въ приготовленіяхъ къ этому небывалому празднику участвовалъ слѣдовательно и Державинъ сочиненіемъ «хоровъ», которые, какъ кажется, были заранѣе напечатаны [663] и раздавались гостямъ на самомъ вечерѣ. Довольный хорами, Потемкинъ, черезъ нѣсколько дней послѣ 28-го февраля, пригласилъ къ себѣ Державина обѣдать и поручилъ ему составить описаніе праздника. Но этимъ трудомъ поэту не удалось удовлетворить ожиданіямъ вельможи. Почему, будетъ объяснено ниже; а теперь посмотримъ, чтó представляла вообще поэзія Державина въ отношеніи къ Потемкину.

            Еще Бѣлинскій замѣтилъ: «Судя по могуществу Потемкина, можно бы предположить, что большая часть стихотвореній Державина посвящена его прославленію; но Державинъ при жизни Потемкина очень мало писалъ въ честь его»[664]. Въ первый разъ онъ является у нашего поэта въ шуточныхъ намекахъ оды Фелицѣ, рядомъ съ другими вельможавми, которыхъ Державинъ какъ будто критикуетъ, чтобы ярче выставить достоинства своей героини. Восхваливъ ея разумъ и трудолюбіе, онъ прямо переходитъ къ привычкамъ нѣги и мечтательнымъ планамъ главнаго изъ сотрудниковъ ея. Онъ боялся, что Пемкинъ оскорбится слишкомъ смѣло набросанными штрихами своего портрета; но вышло напртотивъ, и въ запискахъ своихъ поэтъ не забылъ отмѣтить благодушіе, съ какимъ первенствующій сановникъ Екатерины встрѣтилъ его шутки на свой счетъ.

            Цѣликомъ посвящена ему ода Рѣшемыслу, написанная для Собесѣдника по настоятельнымъ просьбамъ издательницы (см. выше стр. 346). Здѣсь поэтъ заявляетъ, что въ Рѣшемвслѣ онъ хотѣлъ изобразить идеалъ вельможи, и въ звключеніе, обращаясь къ Музѣ, говоритъ: // 596

 

«Ты Рѣшемысловымъ лицомъ

Вельможей должность представляешь:

Конечно, ты своимъ перомъ

Хвалить достоинства лишь знаешь».

 

            Послѣдними двумя стихами Жержавинъ какъ бы отклоняетъ отъ себя подозрѣніе въ лести, напоминая, что только истинныя залуги могутъ вдохновлять его. Дѣйствительно, если внимательно разсмотрѣть кого пѣлъ Державинъ, то нельзя не согласиться, что почти всѣ имена, которыя возвеличивала его лира, сохранили свою славу навсегда, что его похвалы современникамъ по большей части скрѣплены исторіей. Алексѣй Орловъ, Румянцовъ, Суворовъ, Потемкинъ, дашкова, Левъ Нарышкинъ, А. С. Строгановъ, Кутузовъ Смооленскій, Львовъ, Капнистъ, Храповицкій, - вотъ тѣ лица, съ которыми мы чаще всего встрѣчаемся въ его стихахъ, и всѣ эти лица являются у него съ общепризнанными за ними отличительными чертами ихъ духовной физіономіи. Правда, онъ по своимъ личнымъ отношеніямъ посвятилъ нѣсколько куплетовъ и Платону Зубву, но въ нихъ мы вовсе не находимъ похвалъ высшимъ достоинствамъ, какихъ у этого фаворита не было. Ода, которою державинъ привѣтствовалъ императора Павла, написана въ первые дни его царстованія, когда качества, до тѣхъ поръ обнаруженныя новымъ монархомъ, внушали всѣмъ самыя отрадныя надежды. Въ большей части послѣдующихъ одъ, гдѣ о немъ упоминается, похвалы перемѣшаны съ наставленіями, намекающими на его недостатки.

            Изъ всѣхъ стиховъ Державина, прославляющихъ Потемкина, наименѣе удачною была ода Побѣдителю, о которой мы недавно говорили. По возвращеніи въ Петербургъ, Державинъ 24-го августа 1789 г. былъ на праздникѣ, данномъ И. И. Шуваловымъ на дачѣ (по петергофской дорогѣ). Здѣсь въ числѣ гостей была Марья Львовна Нарышкина, вторая дочь оберъшталмейстера (впослѣдствіи княгиня Любомирская), въ которуюб былъ влюбленъ Потемкинъ. Во время своего трехмісячнаго пребыванія въ Петербургѣ, въ означенномъ году, онъ почти нигдѣ // 597

не показывался, но посѣщалъ очень усердно домъ Льва Александровича. Онъ бывалъ у него каждый вечеръ. и въ городѣ всѣ были увѣрены, что онъ женится на Марьѣ Львовнѣ [665]. По свидѣтельству Сегюра, онъ очень начтойчиво и странно ухаживалъ за Маріей Львовной и, не обращая вниманія на множество присутствовавшихъ, былъ какъ бы наединѣ съ нею. Поэтъ плѣненный на помянутомъ праздникѣ ея пѣніемъ и игрою на арфѣ, написалъ къ ней стансы; называя ея Евтерпой, онъ съ похвалами ея таланту связываетъ воспоминаніе о Потемкинѣ, въ которомъ видитъ сочетаніе сына нѣги и полководца:

«Съ сыномъ нѣги Марсъ заспоритъ

О любви твоей къ себѣ;

Сына нѣги онъ поборетъ

И понравится тебѣ.

Качества твои любезны

Всей душою полюбя,

Опершись на щитъ желѣзный,

Онъ воздремлетъ близъ тебя». (I, 303).

 

            Около двухъ лѣтъ спустя, въ 1791 году, Потемкинъ снова пріѣхалъ въ Петербургъ. Въ это пятимѣсячное и послѣднее пребываніе свое въ столицѣ онъ превзошелъ самого себя въ расточительности и роскоши, въ легкомысленной спеси и праздной лѣни. Онъ жилъ съ такою пышночтью, какой не позволялъ себѣ ни одинъ изъ европейскихъ дворовъ, и являлся въ публикѣ не иначе, какъ окруженный множестовмъ генераловъ и плѣнныхъ пашей [666]. При встрѣчѣ съ нимъ народъ почтительно кланялся. Но вся эта пышность была ничто передъ великолѣпіемъ праздника, даннаго имъ императрицѣ. Историкомъ этого праздника онъ избралъ Державина. Исполнивъ его порученіе, поэтъ, въ концѣ мая или началѣ іюня, отвезъ свою рукопись Потемкину,жившему тогда въ Лѣтнемъ дворѣ (деревянномъ, бывшемъ на мѣстѣ построеннаго при императорѣ Павлѣ Михайловскаго замка). Вель- // 598

можа, въ знакъ благодарности, пригласилъ его отобѣдать съ собою въ тотъ же день. Но пока Державинъ сидѣлъ въ его канцеляріи, дожидаясь,не будетъ ли еще какого приказанія, князь, прочитавъ описаніе, остался имъ очень недоволенъ, съ гнѣвомъ вышелъ изъ своей спальни и, несмотря на ненастную погоду, куда-то уѣхалъ. «Всѣ пришли въ смятеніе», говоритъ Державинъ: «столы разбрали – и обѣдъ исчезъ». Такое неудовольствіе онъ объясняетъ тѣмъ, что въ описаніи его не было особенныхъ похвалъ учредителю праздника, и онъ былъ поставленъ наравнѣ съ Румянцевымъ и орловымъ, тутъ же упоминаемыми. Можетъ-быть, это предположеніе было отчасти справедливо; но, кажется, непріятное впечатлѣніе происходило болѣу отъ другихъ причинъ: во-первыхъ, описаніе, хотя и отвѣчало блестящими картинами великолѣпію зрѣлища, было витіевато-напыщенно; во-вторыхъ, Потемкинъ являлся въ ъенмъ какимъ-то смѣшнымъ селадономъ; напримѣръ въ стихахъ:

 

«Нѣжный, нѣжный воздыхатель»,

 

позднѣе напечатанныхъ подъ заглавіемъ: Анакреонъ въ собраніи, выставлялись «любовныя исканія» Потемкина во время праздника. Уже Дмиртріевъ пораженъ былъ въ этомъ описніи шутливою, хотя и довольно вѣрною характеристикой вельможи, ей-то приписывалъ онъ неудовольствіе, съ которымъ оно было принято послѣднимъ. Въ стихахъ:

 

«Онъ мещетъ молнію и громы»

 

не забыта привычка Потемкина вертѣть («чистить», какъ выразился поэтъ) пальцами брильянты, и тутъ же говорится о немъ:

 

«То крылья вдругъ беретъ орлины,

Паритъ къ Лунѣ и сомтритъ въ даль;

То рядитъ щеголей въ ботины[667],

Люьезныхъ дамъ въ прелестну шаль».

 

// 599

И еслибъ онъ имѣлъ злодѣевъ,

Согласны бъ ьыли всѣ они,

Что видятъ образъ въ немъ Протеевъ,

Кторый жилъ въ златые дни».

 

            Къ числу неловкостей принадлежитъ также то, что, говоря объ изображеніи на стѣнахъ Амана и Мардохея, Державкинъ, въ обращеніи послѣдняго къ Эсфири, какъ будто намекаетъ на положеніе Потемкина передъ Зубовымъ:

 

«И если я не милъ того вельможи оку»…

 

                        Впрочемъх, стихи въ описаніи праздника вообще гораздо выше прозы, и нѣкоторыя изъ вошедшихъ сюда пьесъ причисляются къ лучшимъ произведеніямъ Державина. Особенною картинностью отличается изображеніе самаго пира, начинающееся изѣстными стихами:

 

«Богатая Сибирь, наклонившись надъ столами,

Разсыпала по нимъ и злато и сребро»… (I,417).

 

 

            «Казалось», говоритъ поэтъ, «вся имперія пришла со всѣмъ своимъ великолѣпіемъ и изобиліемъ на угощеніе своеъ владычицы»…

            Огорченный своею неудачею, Державинъ разсказалъ о ней Зубову, а въ слѣдующее воскресенье снова отправился на поклонъ къ Потемкину, только-что переѣхавшему въ Таврическій домъ. Князь принялъ его холодно, но не выразилъ неудовольствія. Въ это время онъ уже готовился къ отъѣзду въ армію; импертарица давно желала побудить его къ тому, но онъ медлилъ, боясь удаленіемъ своимъ довершить торжество своего соперника; наконецъ, по современному свидѣтельству, Екатерина лично выразила ему свою положительную волю. Снарядясь въ путь, Потемкинъ перебрался сперва въ Царское Село. Державинъ поѣхалъ туда проститься съ нимъ. Поповъ спрашивалъ поэта, чего онъ желаетъ, увѣрялъ, что Потемкинъ все для него сдѣлаетъ, но Державинъ, помня совѣтъ Зубова, ничего не просилъ. передъ своимъ отъѣздомъ князь «позвалъ его къ себѣ въ спальню, поса- // 600

дилъ наединѣ съ собою  на софу и, увѣривъ въ своемъ къ нему благорасположеніи, простился съ нимъ»: 24-го іюля онъ отправился «по бѣлорусской дорогѣ»[668], конечно не думая, что разстается съ своею государынею и Петербургомъ навѣки.

            Но на берегахъ Прута его ожидала смерть. Вѣсть о его кончинѣ внушила Державину одно изъ самыхъ оригинальныхъ и величественныхъ по замысу, смцлыхъ по исполненію произведеній его. Еслибъ онъ не написалъ ничего другого, Водопадъ спасъ бы его имя отъ забвенія. Съ лихвой заплатилъ онъ долгъ благодарности своему покровителю, воздвигнувъ этотъ поэтическій памятникъ на могилѣ его въ то время, когда многіе безъ стыда поносили память падшаго кумира. Водопадъ есть блестящая апофеоза всего, чтó было въ духѣ и дѣлахъ Потемкина дѣйствительно достойнаго жить въ потомствѣ. Только даровитый поэтъ могъ такъ понять и начертить этотъ исполинскій историческій образъ Россіи 18-го вѣка. Воображенію поэта представляется въ облакахъ оссіановская тѣнь, и онъ спрашиваетъ:

 

«Но кто тамъ идетъ по холмамъ,

Глядясь, какъ мѣсяцъ, въ воды черны?»…

 

                              Характеризуя потемкина въ отвѣтахъ своихъ, онъ между-просимъ говоритъ:

 

«Не ты ль, который взвѣсить смѣлъ

Мощь Росса, духъ Екатерины,

И, опершись на нихъ, хотѣлъ

Вознесть твой громъ на тѣ стремнины,

На коихъ древній Римъ стоялъ

И всей вселенной колебалъ?...

 

«Се ты, отвважнѣйшій изъ смертныхъ

Парящій замыслами умъ!

Не шелъ ты средь путей извѣстныхъ,

Но проложилъ ихъ самъ»… (I, 474 – 476).

// 601

            Вотъ одна изъ самыхъ типическихъ чертъ изображенія. Бѣлинскій замѣтилъ, что Водопадъ – столько же благородный, какъ и поэтическій подвигъ. Но никто не опредѣлилъ такъ оригинально и мѣтко отличительнаго характера этой оды, какъ Гоголь, сказавъ: «Въ Водопадѣ, кажется, цѣлая эпопея слилась въ одну стремящуюся оду. Здѣсь передъ Державинымъ пигмеи другіе поэты. Природа тамъ какъ бы высшая намъ зримой природы .люди могучѣе намъ знакомыхъ людей, а наша обыкновенная жизнь, передъ величественною жизнію тамъ изображенною, точно муравейникъ, который гдѣ-т далеко копышется внизу» [669].

 

7. ЗНАКОМСТВО СЪ ДМИТРIЕВЫМЪ И КАРАМЗИНЫМЪ.

 

            Державинъ, оправданный сенатомъ, отличаемый вниманіемъ самыхъ вліятельныхъ вельмоъ и озаренный блескомъ литературной славы, какъ первый русскій поэтъ своего времени, не могъ не внушать особеннаго уваженія тогдашнимъ молодымъ писателямъ. Вскорѣ послѣ его переселенія въ Петербургъ, съ нимъ сблизились двое литераторовъ, только-что начинавшихъ поприще, на котромъ вскорѣ и они олжны были прѣобрѣсти громкую извѣстность. Мы видѣли, что Дмитріевъ уже въ Читадагайскихъ одахъ и первыхъ стихотвореніяхъ Державина, появивщихся безъ подаиси въ С. – Петербургскомъ Вѣстникѣ, узналъ ex ungue leonem и съ тѣхъ поръ высоко цѣнилъ талантиваго лирика. Въ своихъ завпискахъ онъ самъ разсказываетъ наммъ ходъ своего знакомства съ Державинымъ. «Кромѣ Фелицы», говоритъ онъ, «долго я не зналъ объ имени автора упомянутыхъ стихотвореній. Хотя самъ писалъ и худо, но по какому-то чутью находилъ въ нихъ болѣе силы, живописи, болѣе, такъ сказать, свѣжести, самобытности, нежели въ стихахъ извѣстныхъ мнѣ современныхъ нашихъ поэтовъ. Къ удивленію, должно замѣтить, что ни въ обществѣ, ни давже въ журналахъ того времени не говорено было ничего бъ этихъ прекрасныхъ стихотвореніяхъ. Малое только число словесниковъ – друзей Держа- // 602

вина – чувствовали всю ихъ цѣну. Извѣстность его началась не прежде, какъ послѣ первой оды къ Фелицѣ. Наконецъ я узналъ объ имени прельстившего меня поэта; узналъ и самого его лично,но только глядывалъ на него издали во дворцѣ, съ чувствомъ удовольствія и глубокаго уваженія. Вскорѣ потомъ посчастливилось мнѣ вступить съ нимъ и въ знакомство». Затѣмъ Дмитріевъ объясняетъ и поводъ къ этому знакомству, и хотя въ точности не опредѣляетъ времени раазсказываемыхъ имъ обстоятельствъ, но изъ его словъ можно заключить, что это было въ первые мѣсяцы 1790 гоода. Во вторую шведскую кампанію (слѣдовательно, лѣтомъ 1789) Дмитріевъ ѣздилъ на границу Финляндіи, т. е. въ окрестности Фридрисхгама или Нейшлота, для свиданія съ старшимъ братомъ своимъ, Александромъ Ивановичемъ, который служилъ въ армейской пѣхотѣ. «Въ продолженіе дороги», говоритъ онъ, «я велъ поденную записку; описывая въ ней между прочимъ красивое мѣстоположеніе, употребилъ я обращеніе въ стихахъ къ Державину, и назвалъ его единственнымъ у насъ живописцемъ природы. По возвращеніи моемъ, знакомецъ мой, Павелъ Юрьевичъ Львовъ, переписалъ эти стихи для себя и показалъ ихъ поэту. Онъ захотѣлъ узнать меня, нѣсколько разъ говорилъ о томъ Львову, ноя совѣстился представиться знаменитому пѣвцу въ лицѣ мелкаго и еще никѣмъ не признаннаго стихотворца, долго не могъ рѣшиться, и все откладывалъ. Наконецъ, однимъ утромъ знакомецъ мой прислалъ собственноручную къ нему записку Державина. Онъ еще напоминал Львову о желаніи его сойтись со мною. Эта записка побѣдила мою застѣнчивость. Итакъ, въ сопровожденіи Львова, оправился я къ поэту, съ которымъ желалъ и робѣлъ познакомиться. Мы застали хозяина и хозяйку въ авторовомъ кабинетѣ: въ колпакѣ и въ атласномъ голубомъ халатѣ, онъ что-то писалъ на высокомъ налоѣ; а она, въ утреннемъ бѣломъ платьѣ, сидѣла въ креслахъ посреди комнаты, и парикмахеръ завивалъ ей волосы. Добросердечный видъ и привѣтливость обоихъ съ первыхъ словъ ободрили меня. Поговоря нѣсколько минутъ о словесности, о войнѣ и пр., я хотѣлъ, соблюдая приличіе, откланяться,но оба стали унимать меня къ обѣду. Послѣ кофія я // 603

опять поднялся, и еще упрошенъ былъ до чая. Такимъ образомъ,съ перваго посѣщ

ені я просидѣлъ у нихъ весь день, а чрезъ двѣ недѣли уже сдѣлался еороткимъ знакомцемъ въ домѣ. И съ того времени рѣдко проходилъ день, чтобъ я не видѣлся съ этой любезной и незабвенной четой [670].»

            Державину было в то время 47 лѣтъ, а Дмитріеву только 29,и послѣдній всегда сознавалъ важность этого знакомства для своего литературнаго развитія. «со входомъ въ домъ Державина», говоритъ онъ, «какъ будто мнѣ открылся путь и къ Парнасу. Дотолѣ бывъ знакомъ только съ двумя стихотворцами, Е. И. Костровымъ и Д.И. Хвостовымъ, я увиділъ въ обществѣ Державина вдругъ нѣсколько поэтовъ и прозаистовъ: Ип. Ф. Богдановича, И. С. Захарова, Н. А. и Ф. П. Львовыхъ, А. Н. Оленина». Въ его же домѣ Дмитріевъ встрѣтился и съ фонъ-Визинымъ, въ первый и послѣдній разъ, за нѣсколько часовъ до его смерти. Львовы, оленинъ и Вельяминовъ, по словамъ Дмитріева, составляли почти  ежедневное общество Державина. У него же, продолжаетъ Дмитріевъ, «познакомился я съ В. В. Капнистомъ. Онъ по нѣскольку мѣсяцевъ проживалъ въ Петербургѣ, пріѣзжая изъ Малороссіи, и веселымъ остроуміемъ, вопреки меланхолическому тону стиховъ своихъ, оживлялъ нашу бесѣду. Но я еще болѣе находилъ удовольствія быть одному съ хозяиномъ и хозяйкою». Затѣмъ Дмитріевъ съ большою любовію передаетъ черты изъ жизни обоихъ супруговъ (мы въ предыдущихъ разсказахъ уже воспользовались нѣкоторыми изъ его воспоминаній) и въ заключеніе восклицаетъ: «Пчитатели Державина! я не въ силахъ былъ говорить вамъ о его геніи: по крайней мѣрѣ въ двухъ или трехъ чертахъ показалъ его сердце» [671]. // 604

            Во всю жизнь, несмотря на случавшіяся между ними позднѣе недоразумѣнія, Дмитріевъ не переставалъ питать къ нашему лирику глубокаго уваженія. такъ, получивъ извѣстіе о смерти Державина, онъ писалъ къ А. И. Тургеневу: «Онъ былъ геній, благонамѣренный гражданiинъ и нѣкогда любилъ меня» [672]. Въ концѣ своихъ записокъ Дмитріевъ, вспоминая послѣднюю встрѣчу съ нимъ, говоритъ: «Я всегда былъ искреннимъ почитателемъ высокаго поэтическаго таланта и душевныхъ качетсвъ его. Увѣренъ, что и онъ любилъ меня, особенно въ первые годы нашего знакомства. Въ продолженіи же моего министерства (1810 – 1814), хотя онъ по временамъ и досадовалъ на меня; можетъ-быть, считалъ даже и непризнательнымъ, ибо я не всегда могъ исполнять его требованія объ опредѣленіи къ мѣсту или по тяжебнымъ дѣламъ тѣхъ или другихъ; но это ни мало не ослабляло нашего вниманія другъ къ другу» [673]. Разсказываютъ, что когда Дмитріевъ былъ министромъ юстиціи, то Державинъ просилъ за кого-то. Ходатайства этого, по закону, невозможно было удовлетворить. По окончаніи дѣла Дмитріевъ сталъ объяснять Державину, почѣму оно рѣшено такъ, п не иначе, а тотъ, вспыливъ, отвѣчалъ только: «Ну что говорить, Иванъ Ивановичъ! покривилъ душой, покривилъ душой!» Произошла размолвка, и друзья нѣсколлько времени не видались, но вскорѣ все было забыто [674]. Отношенія между обоими писателями были самыя короткія. По праву старшинства, Державинъ нѣкогда говорилъ своему собрату ты и иногда въ шутку называлъ его: «косой заяцъ»[675]. Изъ предыдущихъ томовъ на- // 605

шего изданія читатели уже знаютъ, каъ часто Державинъ, довѣряя вкусу его, поправлялъ свои стихи по указаніямъ Дмитріева, который поэтому и говоритъ, что Гаврила Романовичъ «снисходительно выслушивалъ совѣты и замѣчанія и охотно принимался за передѣлку стиха». Извѣстно, что въ правильности языка и внѣшней отдѣлкѣ поэтическаго выраженія молодые друзья Державина далеко превосходили его.

            Нельзя однакожъ умолчать, что Дмитріевъ, въ своихъ отзывахъ о Державинѣ является гораздо въ лучшемъ свѣтѣ, нежели послѣдній, который въ запискахъ своихъ вообще равнодушно упоминаетъ о Дмитріевѣ и однажды, какъ будетъ видно  ниже, позволяетъ себѣ даже неблагопріятный отзывъ о дѣятельности его, какъ министра, именно обвиняетъ его въ небрежномъ отношеніи къ консультаціямъ (VI, 824). Надо вспомнить, что записки Державина писались именно въ то время, когда Дмитріевъ былъ министромъ.

            Когла Карамзинъ, возвращаясь изъ своего заграничнаго путешествія, три недѣли оставлся въ Петербургѣ (въ сентябрѣ 1790 года), то Дмитріевъ ввелъ и его въ домъ Державина. Поэтъ пригласилъ пріѣзжаго писателя къ обѣду. За столом Карамзинъ сидѣлъ возлѣ любезной и прекрасной хозяйки. Межд-прочимъ рѣчь зашла о французской революціи; Карамзинъ, недавно бывшій свидѣтелемъ нѣкоторыхъ явленій ея, отзывался о ней довольно сниходительно. Во время этого разговора Катерина Яковлевна нѣсколько разъ толкала ногою своего сосѣда, который однакожъ никакъ не могъ догадаться, что бы это значило. Послѣ обѣда, отведя его въ сторону, она ему объяснила, что хотѣла предостеречь его, такъ какъ тутъ же сидѣлъ П. И. Новосильцовъ, петербургскій вице-губернаторъ (нѣкогда сослуживецъ державина): жена его, рожденная Торсукова, была племянницей М. С. Перекусихиной, и несторожныя рѣчи молодого // 606

путешественника могли въ тотъ же день дойти до свѣдѣнія императрицы [676].

            Карамзинъ, въ это время приближавшійся къ 25-тилѣтнему возрасту, ѣхалъ въ Мскву съ обширными планами будущей дѣятельности на пользу молодой русской литературы. Для него это новое знакомство было чрезвычайно кстати. Возвратясь къ себѣ, онъ предпринялъ изданіе Московскаго Журнала, и въ объявленіи, напечатанномъ въ Моковскихъ Вѣдомостяхъ 6-го гоября 1790 года, между-прочимъ такъ выразился: «Первый нашъ поэтъ – нужно ли именовать его? – обѣщалъ украшать листы мои плодами вдохновенной своей Музы. Кто не узнáетъ пѣвца мудрой Фелицыы? Я получилъ отъ него нѣкоторыя новыя пѣсни». Черезъ нѣсколько дней, 12-го гоября, Карамзинъ писалъ къ Державину: «Въ бытность мою въ Петербургѣ былъ я столько обязанъ вашею ласкою, что всегда буду почитать себя должникомъ вашимъ. Я васъ сердечно почитаю, и всегда почитать буду, вмѣстѣ со всѣми тѣми, которые ваъ знаютъ и которые умѣютъ чувствовать достоинства. – Черезъ Ивана Ивановича Дмитріева получилъ я окончаніе Видѣнія Мурзы, за которое васъ покорнѣйше благодарю. Могу ли сію въ своемъ родѣ прекрасную пьесу напечатать въ январѣ или въ февралѣ мѣсяцѣ?[677] Мнѣ очень хочется, чтобы вы отвѣчали да. Хотя и не много, ооднакожъ есть у насъ люди со вкусомъ, - люди, знающіе, чтó такое поэзія, знающіе, что мурза есть истинный поэтъ. Я приступаю къ исполненію своего намѣренія, вамъ извѣстнаго, и съ января начну издавать журналъ, который по крайней мѣрѣ хотя тѣмъ будетъ примѣчанія достоинъ, что въ немъ помѣстятся сочиненія пѣвца Фелицы. При семъ прилагаю публикованное мною объясненіе. Нельзя ли показать его въ Петербургѣ вашимъ знакомымъ, любящимъ литературу? Вы бы потрудились сообщить мнѣ имена охотниковъ съ ихъ адресомъ. За // 607

вѣрность пересылки журнала ручаюсь. Въ первыххъ числахъ января могу прислать въ Петербургъ первую книжку. Весь годъ съ пересылкою будетъ стоить семь рублей. Но я боюсь васъ обезпокоить. Только прошу васъ не позабыть меня, и впредь присылать мнѣ, чтó вдохнетъ въ духъ вашъ Муза. Когда вы окончаете оду Коварство, то вспомните, что для нея бережется мѣсто въ моемъ журналѣ. Не оставьте меня въ сиротствѣ. Я бы осмѣлился спросить васъ, навсегда ли вы думаете остаться въ Петербургѣ или нѣтъ? Прошу засвидѣтельствовать мое почтеніе милостивой государынѣ Екатеринѣ Яковлевнѣ» [678].

            Отвѣтъ Державина на эти привѣтливыя строки не сохранился (извѣстно, что Карамзинъ уничтожалъ всѣ письма, которыя получалъ), но о содержаніи его можно судить по слѣдующему, второму письму издателя Московскаго Журнала отъ 16-го декабря: «Нѣкоторые, пишете вы, не довольны тімъ, что я въ своемъ объявленіи превознесъ похвалами пѣвца Фелицы. Я сихъ господъ не понимаю. Развѣ пѣвецъ Фелицы не достоинъ похвалы? или разве я слишкомъ похвалилъ его? равда, ожно слишкомъ похвалить и Гомера и Оссіана и Шекспира и Клопштока; но въ чеъ же состояла излишняя похвала моя? Я сказалъ только: Кто не знаетъ пѣвца мудрой Фелицы? Правда, въ семъ вопросѣ есть похвала; я полагаю, что сѣй пѣвецъ извѣстенъ всѣмъ, читабщимъ русскіе стихи; но кому же изъ сихъ людей онъ въ самомъ дѣлѣ неизвѣстенъ? Гдѣ тутъ излишняя похвала? И не такъ еще можно похвалить мурзу, не сказавъ никакой неправды. – Мнѣ сдѣлаютъ много чести, если и по выходѣ первой книжки моего журнала скажутъ, что вы его издаете. Между тѣмъ конечно нельзя вамъ собирать субскрибентовъ, когда такъ говорятъ. – Вы меня чувствительно одолжите, приславъ мнѣ оду Коварство[679]. // 608

Можно ли будетъ ее напечатать или нѣтъ, одолженіе ваше останется въ равной цѣнѣ. Журналъ мой уже печатается. Въ сей первой книжкѣ помѣщено Видѣніе Мурзы. Пожалуйте не оставляйте меня и впредь. М. М. Херасковъ хочетъ писать для моего журнала и стихами и прозою. Я надѣюсь на васъ – надѣюсь на вашу ко мнѣ благосклонность и на вашу любовь къ литературѣ. – Какъ скоро первая книжка будетъ отпечатана, тотчасъ ее къ вамъ доставлю. Я осмѣлился не взять денегъ у г. офицера, который отдалъ мнѣ ваше письмо и хотѣлъ заплатить за вашъ экземпляръ журнала. Позвольте мнѣ имѣть удовольствіе доставлять его вамъ безъ семи рублей. Пршу васъ увѣрить милостивую государыню Екатерину Яковлевну въ моемъ почтеніи къ ея достоинствамъ» [680].

Изъ этого письма ясно .что похвалы Державину, высказанныя Карамзинымъ въ объявленіи о новомъ журналѣ, подали поводъ къ неблагопріятнымъ для нашего поэта сплетнямъ. Чтó значитъ,стали толковать завистники, что какой-то неизвѣстный журналистъ ставитъ его выше всѣхъ русскихъ стихотворцевъ? Стало-быть, настоящимъ издателемъ будетъ Державинъ: его именемъ хотятъ заманить подписчиковъ!

Начавшіеся такимъ образомъ дружескія отношенія между обоими писателями никогда уже не измѣнялись. державинъ сдѣлался однимъ изъ усерднѣйшихъ вкладчиковъ Московскаго Журнала: рѣдкая книжка выходила безъ его стиховъ. Ода на Коварство, которою такъ интересовался Карамзинъ и начало которой онъ очевидно слышалъ въ домѣ поэта, была окончена только по прекращеніи Московскаго Журнала. Причиною заявляемаго въ перепискѣ сомнѣнія въ возможности напечатать ее, были высказанные въ ней намеки на высокопоставленныхъ враговъ Державина и на безвинно испытанныя имъ отъ нихъ гоненія. Но въ этомъ журналѣ впервые увидѣли свѣтъ многія изъ наиболѣе извѣстныхъ произведеній его, напр.: Пѣснь дому, любящему науки (гр. Строганову). На смерть графини Румянцевой, Величество Божіе, Памятникъ герою (кн. Репнину), Прогулка въ Сар- // 609

скомъ Селѣ (пьеса, посвященная Карамзину). Къ нѣкоторымъ изъ этихъ стихотвореній мы еще возвратимся. Карамзинъ навсегда остался почитателемъ Державина. Въ похвальномъ словѣ Екатеринѣ II (1801 г.) онъ такъ охарактеризовалъ славнаго лирика: «Державинъ въ русскихъ стихахъ оживилъ Горація и представилъ новыя, сильныя черты поэтической живописи» [681].

            Какъ дорожилъ нашъ будущій исторіографъ пріязнью Державиныхъ, видно изъ его переписки съ Дмитріевымъ, въ которой онъ часто упоминаетъ о нихъъ съ особеннымъ уваженіемъ и благодарностію. Въ концѣ 1791 или въ началѣ 1792 года другъ его Петровъ отправился въ Петербургъ совѣтоваться съ врачами и, разумѣется, былъ радушно принятъ въ домѣ поэта.

            14-го іюня 1792-го Карамзинъ писалъ къ Дмитріеву: «Я очень радъ, что ты въ Державиныхъ повидимому не нашелъ перемѣны, и что они попреженму любятъ своихъ пріятелей. Что принадлежитъ до Петрова, то мнѣ кажется, что они еще незнаютъ его, - кажется, что и ты вмѣстѣ съ ними его не знаешь… Наивнаго отвѣта его» (на зовъ Державиныхъ): «я привыкъ дома обѣдать, не должно принимать за грубость – онъ напоминаетъ отвѣты Руссовы». Черезъ мѣсяцъ читаемъ опять въ тѣхъ же письмахъ: «Я ни мало не сердился на тебя за то, чтó ты писалъ ко мнѣ объ Александрѣ Андреевичѣ (Петровѣ). Напротивъ того, еще благодарю тебя, потому что мнѣ очень хотѣлось знать, какъ думаютъ объ немъ Г. Р. и К. Я. (Державины)… Сколь ни люблю А. А., однакожь соглашусь, что онъ можетъ показаться страннымъ тому, кто не хорошо знаетъ его – и особливл женщинѣ, даже самой любезной и самой почтенной, напримѣръ Катеринѣ Яковлевнѣ. И впередъ, мой милой другъ, прошу тебя писать ко мнѣ о ихъ расположеніи къ моему любезному нелюдиму».

            Карамзинъ надѣялся украсить свой журналъ, между-прочимъ, Водопадомъ. Ходъ сочиненія этой оды очень занималъ обоихъ друзей-литераторовъ. Въ іюнѣ Карамзинъ писалъ Дмитріеву: «Дай мнѣ идею о Водопадѣ Державина, и скажи ему, // 610

что я дожидаюсь его съ нетерпѣніемъ – разумѣется, если это будетъ кстати сказать»; потомъ, 18-го іюня, онъ такъ разсуждалъ о нѣкоторыхъ мѣстахъ оды: «Мысль привести къ водопаду звірей кажется мнѣ піитическою; въ разсужденіи солдата и Пъъ… не скажу ничего – надобно прочесть стихи. Положеніе умершаго, думаю, хорошо и трогательно описано. Полушекъ не понимаю. Когда піеса будетъ окнчена, нельзя ли достать ее для прочтенія». Однакожъ ода не была кончена во все время изданія Московскаго Журнала; она была дописана только въ 1794 году а напечатан не прежде 1798-го, въ собраніи сочиненій поэта, которое издавалось въ Москвѣ подъ наблюденіемъ Карамзина. Дотѣхъ поръ эта знаменитая ода, по свидѣтельству Болотова, въ 1795 году «носилась въ народѣ» рукописною [682].

            Осенью 1795 Карамзинъ , сбираясь издать къ новому году первый русскій альманахъ (по образцу французскаго Almanach des Muses), пригласилъ и Державина, чрезъ посредство Дмитріева, принять въ немъ участіе [683]. Дѣйствительно, въ книжкѣ Аонидъ, вышедшей въ 1796 году, мы находимъ четыре пьесы Державина, а въ слѣдующихъ двухъ частяхъ этого изданія еще болѣу стихотворній его.

 

8. ПОПРАВДЕНIЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВЪ. ПРИБЛИЖЕНIЕ КЪ ИМПЕРАТРИЦѢ.

 

            Отъ хлопотъ и непріятностей по тамбовскому губернаторству оставалась еще одна статья, тяжко отзывавшаяся на экономическомъ положеніи Державина. Это было запрещеніе, которому подвергнуто его имѣнье по взысканію, наложенному на него за убытки, причиненные казнѣ неисправною доставкой хлѣба въ петербургскіе запасные магазины (см. выше стр. 506). Сентаъ опредѣлилъ купить хлѣбъ на счетъ Державина. Отъ послѣдствй этого пригвора онъ спасся только тѣмъ, что упросилъ се- // 611

натскаго секретаря прибавить въ заключеніи словá: «и крѣпившихъ съ нимъ опредѣленіе въ намѣстническомъ правленіи». Этимъ часть взысканія обращалась на совѣтника Савостьянова, который разуміется, употебилъ всѣ усилія,чтобы деньги окончательно уплатилъ амъ поставщикъ. о неудовольствіи, возбужденномъ этимъ рѣшеніемъ въ Тамбовѣ, можно судить по письмамъ преданнаго Державину совѣтника Филонова. Изъ нхъ же мы узнаемъ, чтó вообще дѣлалось тамъ послѣ державина. Преемникъ его въ должности губернатора, генералъ-поручикъ Звѣревъ, былъ чѣловѣкъ слабый и  болѣзненный, лишившійся на губернаторствѣ одного глаза, и очитился совершенно въ рукахъ Ушакова и Савостьянова. Послѣ того, какъ состоялось помянутое опредѣленіе сената, Филоновъ писалъ: «О разрѣшеніи имѣнія вашего по провіанту еще все ничего не сдѣлано; я уже разъ со сто говорилъ, но все окладываютъ день ото дня. Савостьяновъ увѣрилъ, что онъ въ Петербургѣ все это дѣло передѣлаетъ и что будетъ просить на васъ государыню и гдѣ бъ то не было: хоша во дворцѣ, при всѣхъ министрахъ не устыдится и не убоится всѣмъ говорить; ибо дескать и его тамъ не меньше знаютъ у двора, какъ и васъ; а начальникъ нашъ говоритъ такъ: «пожалуй, защити и меня» и такъ въ семъ дурачествѣ увѣренъ, что ни самимъ Христомъ уже теперь не увѣришь, чтобъ Савостьяновъ при дворѣ былъ не въ силахъ все по-своему передѣлать» [684].

            Наконецъ деньши внеены были подрядчмками, и Державинъ вздохнулъ свободно. Вскорѣ обстоятельства его такъ поправились,что онъ купилъ себѣ домъ въ Петербургѣ, тотъ самый, о которомъ говорится въ одѣ ко второму сосѣду (Гарновскому) и гдѣ поэтъ съ тѣхъ поръ постоянно жилъ, - на Фонтанкѣ,близъъ Измайловскаго моста. Онъ былхъ купленъ у Захарова [685], и тогда же приступили къ перестройкѣ его. «Катерина Яковлевна», писалъ Державинъ Капнисту 7-го августа 1791 года, «въ превеликихъ хлопотахъ о строеніи дома который мы купили». По переѣздѣ въ Петербургъ наша чета стала думать и о // 612

ДОМЪ ДЕРЖАВИНА БЛИЗЪ ИЗМАЙЛОВСКАГО МОСТА

(къ стр. 612)

// е

пріобрѣтеніи, не слишкомъ далеко отъ столицы, имѣнія для лѣтняго житья. Рѣчь шла о покупкѣ како-то «деревеньки» близъ Черенчицъ Львова, въ Тверкой губерніи; Катерина Яковлевна, приглашая и Капнистовъ пересилиться туда же, мечтала, какъ доузья будутъ вмѣстѣ проводить время. «Что, кабы и вы также?» писала она: «вы бы иногда, поэты, и поссорились и помирились; вѣдь это у васъ чистилище ваше въ прежнія времена бывало, и я увѣрена, что будутъ ы васъ выходить рѣдкости въ разсужденіи вашихъ другъ къ другу строгостей; а мы, жены ваши, другого рода рѣдкости дѣлали, украшали бы жилища ваши своими трудами, забавляли бы васъ, а иногда и разнимали, когда далеко споры ваши зайдутъ» [686]. Ооднакожъ эти мечты не осуществились: впослѣдствіи, вторая жена Державина пріобрѣла Званку.

            Послѣ отъѣзда Потемкина онъ еще нѣсколько мѣсяцевъ оставался въ прежнемъ неопредѣленномъ положеніи. Зубовъ обращалъ на него мало вниманія, хотя иногда и давалъ ему особыя работы. Такъ онъ долженъ былъ изложить свои соображенія о томъ,какъ бы безъ отягощенія народа увеличить государственные доходы, предметъ, по которому и позднѣе, въ 1794 году, было истребовано мнѣніе Державина, какъ видно изъ составленной имъ объ этомъ записки [687]. Мнѣніе, поданное имъ Зубову, не сохранилось; мы не знаемъ только изъ собственныхъ словъ его, что онъ предлагалъ учредить какой-то патріотическій банкъ для выдачи ссудъ подъ залогъ дворянскихъ имѣній.

            Наконецъ на Державина возложено было порученіе, въ которомъ онъ могъ видѣть явный знакъ довѣрія государыни. во второй половинѣ августа на имя его данъ былъ рескриптъ съ повелѣніемъ разсмотрѣть претензію, предъявленную руссимъ повѣреннымъ въ дѣлахъ во Флоренціи графомъ Мочениго на придворнаго банкира Сутерланда. Характеръ дѣятельности этого послѣдняго намъ уже достаточно извѣстенъ; скажемъ теперь нѣсколько словъ о Мочениго. Онъ принадлежалъ къ знаменитому // 613

венеціянскому роду, давшему республикѣ цілый рядъ дожей, именно къ той отрасли его, которая, переселившись въ Морею, присоединилась къ Восточной церкви. По матери своей, графъ Дмитрій Мочениго сдѣлался богатымъ землевладѣльцемъ на островѣ Занте, гдѣ и имѣлъ постоянное мѣстопребываніе. Побуждаемый сочувствіемъ къ единовѣрной Россіи, онъ, во время войны ея съ Турціей, имѣлъ случай спасти нашъ фрегатъ отъ крушенія: изъ благодарности графъ А. Г. Орловъ пригласилъ его въ русскую службу и прислалъ ему паентъ на чинъ подполковника. Съ тѣхъ поръ Мочениго сдѣлался усерднымъ исполнителемъ порученій нашихъ адмираловъ: снабдалъ флотъ продовольствіемъ и лоцманами, доставлялъ описанія и карты мѣстностей ставилъ даже вооруженныхъ солдатъ. Между-прочимъ, онъ,по желанію гр. Орлова, принималъ подъ свое покровительство тѣхъ несчастныхъ Морейцевъъ, которые, спасаясь отъ турецкаго мщенія, искали убѣжища въ Занте. Тогда-то онъ подалъ первую мысль о томъ,чтобы брать дѣтеiй у этихъ несчастныхъ и отсылать ихъ въ Россію на воспитаніе, чтó послужило поводомъ къ учрежденію извѣстнаго «греческаго корпуса». Но венеціянское правительство давно съ неудовольствіемъ смотріло на такую дѣятельность своего подданнаго, и подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ ссоритъ республику съ Портою, гр. мочениго былъ схваченъ въ своемъ домц, несмотря на протестъ мѣстныхъ жителей, отвезенъ на о. Корфу и тамъ посаженъ въ темницу. Однакожъ, благоларя заступничеству русскихъ властей, заточеніе его было непродолжительно. По окончаніи войны Мочениго  обратился къ нашему правительству съ просьбой о вознагражденіи его за понесенные убытки и о доставленіи ему дипломатическаго поста въ Тосканѣ. Въ слѣдствіе этого-то и былъ онъ назначенъ, въ 1782 г., нашимъ повѣреннымъ въ дѣлахъ во Флоренціи [688]. Въ послѣдующіе годы Сутерландъ, для поправленія своихъ запутавшихся дѣлъ, прибѣгнулъ къ торговымъ оборотамъ и, получая между-прочимъ от Мочениго това- // 614

ры изъ Италіи, употреблялъ вырученныя съ нихъ деньги на свои свпекуляціи. Черезъ нѣсколько лѣтъ Мочениго, потерпѣвъ отъ этого убытковъ на 120, 000 р.,просилъ петербургскі коллегіи помочь ему во взысканіи ихъ, но,не получивъ никакого удовлетворенія,обратился наконецъ къ императрицѣ съ просьбою поручить разсмотрѣніе дѣла Державину. Употребивъ нѣсколько мѣсяцевъ на справки,онъ лично докладывалъ государынѣ о собранныхъ имъ свѣдѣніяхъ, и хотя ясно было,что Мочениго правъ,но такъ какъ на сторонѣ Сутерланда были всѣ имѣвшіе въ немъ надобность, то доклады Державина и оставались безъ всякаго результата: императрица нѣсколько разъ отсылала его въ нерѣшимости. Между темъ 12-го октября пришло извѣстіе о смерти Потемкина. для окончанія начатыхъ съ Портою мирныхъ переговоровъ Безбородко, по выраженному имъ самимъ желанію, былъ отправленъ въ Яссы, а лежавшіе на его обязанности доклады переданы П. А. Зубову. Два мѣсяца спуст, 13-го декабря 1791 года,послѣдовалъ указъ сенату: «Всемилостивѣйше повелѣваемъ дѣйствительному статскому совѣтнику Гавріилу Державину быть при насъ у принятія прошеній». При этомъ назначеніи импертарица между-прочимъ имѣла въ виду поручить своему новому секретарю просмотръ сенатскихъ меморій. Однажды Зубовъ спосилъ его, можно ли по какимъ-нибудь подозрѣніямъ переносить нерѣшенныя дѣла изъ одной губерніи въ другую. Державинъ объяснилъ, что это противно закону. Какъ послѣ оказалось, поводомъ къ вопросу Зубова было неудовольствіе императрицы, когда она изъ сенатской меморіи узнала, что такой переносъ дѣлъ производился по 2-му департаменту, гдѣ Колокольцовъ былъ оберъ-прокуроромъ. Колокольцовъ исправлялъ тогда должность генералъ-прокурора, замѣняя разбитаго параличемъ князя Вяземскаго, и при докладѣ долженъ былъ вынести гнѣвъ государыни за допущеніе подобнаго безпорядка въ веденіи дѣлъ. Очевидно, что Екатерина II, во все свое царствованіе стремившаяся къ ограниченію власти сената, хотѣла теперь воспользоваться обстоятельствами для подчиненія его ближайшему своему контролю. Только что Державинъ вступилъ въ должность, императрица поспѣшила передать ему рапортъ // 615

Колокольцева (какъ оберъ-прокурора) съ выпискою изъ переведенныхъ въ другія губерніи дѣлъ, а въ слѣдующій разъ, выслушавъ его соображенія, повелцла написать указъ сенату съ выговоромъ за отступленіе отъ закона. Державинъ,желая дать государынѣ время обдумать это распоряженіе, просилъ ее предварительно передать въ совѣтъ составленную имъ записку. По одобреніи совѣтомъ этой записки,он ъдолженъ былъ написать уже не только проектъ выговора сенату, но еще и другой указъ,которымъ по этому дѣлу требовались объясненія отъ князя Вяземскаго, отъ Колокольцова и двухъ оберъ-секретарей. Полученные отъ нихъ отвѣтыбыли опять перепровождены въ совѣтъ, который, при возвращеніи ихъ, повергъ все дцло на милостивое воззрѣніе императрицы. Указъ съ выговоромъ сенату былъ подписанъ; но между тѣмъ прошло много времени; гнѣвъ государыни успелъ простыть, съ пріездомъ Безбородки многое въ положеніи дѣлъ измѣнилось, и указъ преданъ забвенію. Тѣмъ не менѣе по случаю болѣзни князя Вяземскаго Державину было приказано на всѣ сенаскія меморіи дѣлать свои замѣчанія и обо всемъ, чтóонъ найдетъ въ нихъ несогласнымъ съ законами, докладывать императрицѣ [689].

 

9. КАБИНЕТСКIЙ СЕКРЕТАРЬ.

 

            Итакъ Державинъ сдѣлался близокъ къ престолу. Назначеніе его было конечно въ связи сх новыми обязанностями, возложенными на Зубова по отъѣздѣ Безбородки въ Яссы. Екатерина хотѣла доставить своему любимцу надежнаго помощника въ чѣловѣкѣ, знавшемъ законы и строгомъ въ соблюденіи ихъ, и // 616

выборъ ея палъ на Державина, который смѣлымъ противоборствомъ всякой неправде пріобрѣлъ почетную извѣстность. Это  не обошлось для него безъ обыкновенныхъ послѣдствій: съ одной стороны прихожая его стала наполняться искателями мѣстъ и просителями всякаго рода; съ другой, противъ него зашевелились зависть и недоброжелательство. Черезъ нѣсколько дней после его назначенiя императрица спросила у него, какимъ образомъ въ иностранныхъ газетахъ явился слухъ, будто она во власть его отдала сенатъ. После открылось, говоритъ Державинъ, что сплетня вышла чрезъ служившаго при дворе Торсукова, которому Храповицкiй неосторожно передалъ слова Державина, что ему поручено разсматривать сенатсiя меморiи.

Казалось бы, приближенiе къ «Фелицѣ» восторженнаго пѣвца ея должно было сопровождаться самыми отрадными для обѣихъ сторонъ впечатлѣнiями. Вышло совсѣмъ иное: Державинъ не умѣлъ угодить императрицѣ. Онъ самъ разсказываетъ, что когда онъ докладывалъ по дѣлу Мочениго, которое еще и при на - значенiи его къ принятiю прошенiй не было кончено, то она разъ шесть отказывалась утвердить его мнѣнiе, говоря, что онъ «въ дѣлахъ еще новъ». Что Екатерина дѣйствительно такъ смотрѣла на поэта, видно и изъ дневника Храповицкаго. 2-го марта, т. е. ровно черезъ два съ половиною мѣсяца после вступленiя Державина въ должность, въ этомъ дневникѣ записано: «Какъ - то не въ добрый часъ Державинъ докладывалъ по дѣлу графа Мочениго съ банкиромъ Сутерландомъ. По наклоненiю его не захотели решить на основанiи приговора, въ Пизѣ учиненнаго, и съ неудовольствiемъ Державина отпустили. Потомъ, тотчасъ призвавъ меня, разсказывали объ обстоятельствахъ дѣла. «Какъ мнѣ это решить? Пусть разбираются межъ собой или помирятся. Онъ со всякимъ вздоромъ ко мнѣ лѣзетъ». Я отвѣчалъ, что какъ это заключается только въ купеческихъ расчетахъ, то могутъ выбрать посредниковъ, коммерцiю знающихъ, и кончить расчетъ. Пошли къ прическѣ волосъ и скоро, кликнувъ Державина, при парикмахерахъ со словъ моихъ дали резолюцiю. После и безъ него говорили: «Онъ такъ новъ, что ходитъ съ дѣлами, до меня не принадлежащими». // 617

Однакожъ дѣло Мочениго и тутъ еще не было рѣшено окончательно. Черезъ нѣсколько времени  Державинъ долженъ былъ опять напомнить о немъ. Императрица съ неудовольствiемъ отвѣчала: «Охъ, ужъ ты мнѣ съ твоимъ Моченигомъ! Ну, помири ихъ!».  Дѣйствительно, въ апрѣлѣ 1792 года дѣло наконецъ приведено было къ полюбовной развязкѣ: Мочениго радъ былъ, что могъ получить хотя одну треть причитавшейся ему съ Сутерланда суммы[690].

Черезъ два дня послѣ того какъ записаны были приведенныя строки Храповицкаго, находимъ у него еще замѣтку, показывающую, какъ вредила поэту репутацiя старой тещи его: «Говорено мнѣ еще о Державинѣ (по случаю просьбы купца Милютина, по почтѣ изъ Софiи присланной, гдѣ ссылается онъ на просьбу, Державину поданную), что онъ принимаетъ всѣ прошенiя о деньгахъ, готовъ принять на миллионъ; это работа его тещи; она самая негодница и доходила до кнута; но такъ оставлено за то только, что была кормилицею великаго князя. Говорено съ жаромъ». Еженедѣльные доклады Державина по сенатскимъ меморiямъ и частыя его замѣчанiя на нихъ скоро наскучили императрицѣ, и она приказала ему объясняться по нимъ только съ оберъ - прокурорами и правящимъ должность генералъ-прокурора, съ тѣмъ чтобы они, ежели найдутъ его замѣчанiя основательными, испрашивали у сенаторовъ новыя резолюцiи и исправляли ошибки; въ случаѣ же, если сенаторы останутся при своихъ мнѣнiяхъ, Державинъ долженъ былъ только вести записку своимъ замѣчанiямъ. Это продолжалось около года. По его словамъ, возраженiя его большею ча- // 618

стiю принимались во вниманiе оберъ - прокурорами и сенаторами.

Между тѣмъ доклады его у императрицы становились все рѣже и рѣже, такъ что иногда онъ не бывал у нея по цѣлымъ недѣлямъ. Самъ онъ приписывал это тому, что черезъ его руки проходили только дѣла непрiятнаго свойства, какъ - то: жалобы на правосудіе, награды за заслуги и прошенія о пособіях, тогда какъ доклады о болѣе важныхъ и интересныхъ предметахъ относились къ обязанностямъ другихъ секретарей; но главною виною было очевидно то, что Державинъ не обладал тою ловкостью и уклончивою гибкостью, которыя необходимы для успѣха въ придворой сферѣ, что онъ вовсе не умѣлъ не только скрывать своихъ мыслей, но и выражать ихъ съ приличною осторожностью. Вскорѣ неудовольствiе государыни выразилось очень рѣзко. Подъ 30-мъ апрѣля читаемъ у Храповицкаго: «При отдачѣ мнѣ бумагъ для доклада, графъ Безбородко сказывалъ, что и съ нимъ говорили о шашняхъ Державина. Графъ внушилъ, что по меморiямъ именныхъ указовъ давать сенату нельзя». Безбородко хотѣлъ доложить императрицѣ о предположенiяхъ Потемкина, представленныхъ Поповымъ. «Давай ихъ сюда!» сказала она, думая найти какiе-нибудь проекты, но когда увидѣла вмѣсто того разный незначительныя записки и въ томъ числѣ ходатайство о пожалованiи Державину Владимира 2-го класса, — «все худо очень принято и особенно о Державинѣ отвѣчали: онъ долженъ быть мною доволенъ, что взять изъ-подъ суда въ секретари, а орденъ безъ заслугъ не дается»[691]

Неловкость Державина обнаруживалась между-прочимъ въ томъ, что по нѣкоторымъ порученнымъ ему дѣламъ онъ привозилъ съ собою въ комнаты государыни цѣлыя кипы бумагъ и обременялъ ее чтенiемъ ихъ. Мы уже упомянули, что онъ на одинъ изъ первыхъ докладовъ своихъ явился съ огромною массой документовъ по несогласiямъ съ Гудовичемъ. Особенно испытывалъ онъ терпѣнiе императрицы своими докладами по дѣлу о бывшемъ иркутскомъ генералъ-губернаторѣ Якоби, обвиненномъ // 619

въ возбужденiи Китайцевѣкъ войнѣ съ Россiей[692]. Когда Державинъ, употребивъ на разсмотрѣнiе этого дѣла цѣлый годъ, наконецъ заявилъ, что оно готово, то въ кабинетѣ государыни «цѣлая шеренга гайдуковъ и лакеевъ внесла превеликiя кипы бумагъ». Испуганная императрица съ неудовольствiемъ велѣла принять эти тюки и потребовала, чтобы прочитана была только самая краткая изъ заготовленныхъ Державинымъ докладныхъ записокъ. По выслушанiи ея, Екатерина однакожъ усомнилась въ правильности заключенiя, оправдывавшаго Якоби, и сочла необходимымъ ознакомиться съ дѣломъ подробно, а для этого приказала Державину являться каждый день послѣ обѣда часа на два. Во время этихъ чтенiй она, потерявъ терпѣнiе, нерѣдко отсылала его, и однажды, когда онъ, въ глухую осень, прйѣхалъ несмотря на страшную погоду, велѣла чрезъ камердинера Тюльпина сказать ему: «Удивляюсь, какъ такая стужа вамъ гортани не захватить». Подобные разсказы, свидѣтельствующiе о правдивости Державина и передъ потомствомъ, показываютъ, до какой степени онъ умѣлъ сдѣлаться при дворѣ непрiятнымъ своей упорной прямотою. Впрочемъ въ запискахъ своихъ онъ приводитъ и случаи другого рода, доказывающiе, что императрица нерѣдко удостоивала его особенной милости[693].

Державину было поручено также разсмотрѣть дѣло о злоупотребленiяхъ придворнаго банкира Сутерланда[694]. Однажды государыня опять увидѣла у себя на столикѣ увязанную въ салфетку кипу бумагъ. Развернувъ ее, она въ гнѣвѣ приказала кликнуть Храповицкаго, и когда узнала, кто принесъ эти бумаги, то вскрикнула: «Державинъ! такъ онъ меня еще хочетъ столько же му- // 620

чить, какъ и якобiевскимъ дѣломъ! Нѣтъ, я не дамъ ему водить себя за носъ. Пусть онъ придетъ сюда!». Когда онъ самъ явился для доклада, то императрица позвала дожидавшагося въ сосѣдней комнатѣ Попова и, противъ обыкновенiя, велѣла въ его присутствiи докладывать Державину. «Онъ входитъ, видитъ государыню въ чрезвычайномъ гнѣвѣ, такъ что лицо пылаетъ, скулы трясутся. Тихимъ, но грознымъ голосомъ говоритъ: «Докладывай». Державинъ спрапшваетъ: по краткой или пространной записи! докладывать? — По краткой, отвѣчала. Онъ началъ читать, а она, почти не слушая, безпрестанно поглядывала на Попова. Державинъ, не понимая тому причины, спокойно кончилъ и вставь со стула спросил, что государыня приказать изволитъ. 0на снисходительнѣе прежняго сказала: «Я ничего не поняла; приходи завтра и прочти мнѣ пространную записку». Послѣ она объяснила Попову, что Державинъ при докладахъ не только грубилъ ей, но и бранился, а потому-то она и сочла нужнымъ призвать свидѣтеля. Такъ разсказываетъ самъ Державинъ. Современники нѣсколько иначе передаютъ этотъ случай, именно прибавляютъ, будто Державинъ такъ забылся на докладѣ, что въ горячности объясненiя осмѣлился схватить императрицу за конецъ мантильи; тогда государыня позвонила, велѣла позвать дожидавшагося въ смежной комнатѣ Попова, и когда онъ вошелъ, сказала ему: «Побудь здѣсь, Василiй Степановичъ; а то этотъ господинъ много даетъ воли рукамъ своимъ»[695]. Однакожъ, какъ всегда великодушная и незлопамятная, Екатерина приказала Державину быть на другой день, приняла его милостиво и «даже извинилась, что вчера горячо поступила, промолвя: ты и самъ горячъ, все споришь со мною». Дѣло однакожъ и на этотъ разъ не обошлось безъ неудовольствiя. Державинъ читалъ пространную за- // 621

писку и реестръ, «кѣмъ сколько казенныхъ денегъ изъ кассы у Сутерланда забрано». Здѣсь опять предоставимъ слово самому Державину. «Первый явился князь Потемкинъ, который взялъ 800,000 рублей. Извинивъ, что онъ многiя надобности имѣлъ по службѣ и нерѣдко издерживалъ свои деньги, приказала принять на счетъ свой государственному казначейству. Иные приказала взыскать, другiе небольшiе простить долги; но когда дошло до великаго князя Павла Петровича, то, перемѣнивъ тонъ, зачала жаловаться, что онъ мотаетъ, строитъ такiя безпрестанно строенiя, въ которыхъ нужды нѣтъ: «Не знаю, чтó съ нимъ дѣлать,» и, продолжая съ неудовольствiемъ подобныя рѣчи, ждала какъ бы на нихъ согласiя; но Державинъ, не умѣя играть роли хитраго царедворца, потупя глаза, не говорилъ ни слова. Она, видя то, спросила: «Чтó ты молчишь?» Тогда онъ ей тихо проговорилъ, что Наслѣдника съ Императрицею судить не можетъ, и закрылъ бумагу. Съ симъ словомъ она вспыхнула, закраснѣлась и закричала: «Поди вонъ!» Онъ вышелъ въ крайнемъ смущенiи, не зная, что дѣлать. Рѣшился зайти въ комнату къ Фавориту. «Вступитесь хотя вы за меня, Платонъ Александровичъ», сказалъ онъ ему съ преисполненнымъ горести духомъ: «поручаютъ мнѣ непрiятныя дѣла, и что я докладываю всю истину, какова она въ бумагахъ, то государыня гаѣвается, и теперь по Сутерландову банкротству такъ раздражена, что выгнала отъ себя вонъ. Я ли виноватъ, что ее обворовываютъ? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какiя дѣла; но мнѣ ихъ поручаютъ, а государыня на меня гнѣвается, будто я тому причиною.» Онъ его успокоилъ и, знать что тотъ же вечеръ говорилъ, что на другой день, выслушавъ порядочно всѣ бумаги, дали резолюцию чтобъ, какъ выше сказано, генералъ-прокуроръ и государственный казначей предложилъ сенату взыскать деньги съ кого слѣдуетъ по законамъ. Тѣмъ дѣло сiе и кончилось»[696].

При непрiятностяхъ, какiя испытьивалъ Державинъ въ личныхъ сношенiяхъ съ императрицею, онъ конечно не могъ долго оставаться въ должности статсъ-секретаря. Первымъ поводомъ // 622

охлажденiя къ себѣ императрицы онъ считалъ несчастный случай, бывшiй съ нимъ лѣтомъ 1792 года, когда онъ, поcлѣ доклада, играя въ царскосельскомъ саду съ великими князьями въ горѣлки, упалъ и вывихнулъ себѣ руку.[697] Пока онъ шесть недѣль лежалъ безъ движенiя, недоброжелатели (какъ онъ разсказываетъ) «умѣли такъ расположить противъ него императрицу, что когда онъ явился къ ней по выздоровленiи, то нашелъ ее уже совсѣмъ перемѣнившеюся». Въ этомъ объясненiи нѣтъ ничего неправдоподобнаго: люди, видѣвшiе въ Державинѣ лицо вовсе не подходившее къ ихъ понятiямъ и требованiямъ, легко могли воспользоваться его отсутствiемъ, чтобы очернить его или представить въ смѣшномъ видѣ. Но напрасно, кажется, Державинъ бросаетъ подозрѣнiе на прямодушiе давнишняго своего благодѣтеля Безбородки, который будто бы не безъ умысла поручалъ ему непрiятныя дѣла подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ справедливѣе, дѣльнѣе и прилежнѣе прочихъ статсъ-секретарей, а въ самомъ дѣлѣ съ тѣмъ чтобы онъ, «будучи всѣмъ ревностью и правдою своею непрiятенъ или, лучше сказать, опасенъ, наскучилъ императрицѣ и остудился въ ея мысляхъ». Естественно впрочемъ, что Безбородко нѣсколько съ высока смотрѣлъ на Державина: по возвращенiи изъ Яссъ, скучая своимъ бездѣйствiемъ, когда доклады его были переданы Зубову, онъ писалъ С. Р. Вороiицову 15-го мая 1792 года: «Кажется, (императрица) не прочь отъ того, чтобы вести меня съ Турчаниновымъ, Державинымъ и Храповицкимъ, у которыхъ еще и дѣла никакого нѣтъ»[698].

Еще при производствѣ дѣла банкира Сутерланда, рѣшено было пожаловать Державина въ сенаторы, съ опредѣленiемъ на мѣсто его въ секретари Трощинскаго. Рядомъ съ высказанными выше предположенiями, онъ приписывал свое удаленiе отъ двора внушенiямъ графа Н. И. Салтыкова (бывшаго воспитателя двухъ старшихъ великихъ князей) и княгини Даш- // 623

ковой. По его подозрѣнiю, Салтыковъ, въ то время президентъ военной коллегiи, мстилъ ему за то, что въ слѣдствiе доноса одного донского чиновника Державинъ потребовалъ изъ коллегiи справокъ, которыя обнаружили въ ней взяточничество при производствахъ въ чины; а княгиня Дашкова не могла простить ему, что онъ помимо ея выхлопоталъ прибавочное жалованье служившему при Академiи наукъ механику Кулибину, котораго она преслѣдовала за неисполненiе какого-то ея желанiя. Что Дашкова дѣйствительно обидѣлась такимъ, какъ ей казалось, вмѣшательствомъ Державина въ ея дѣла, видно изъ ея письма къ Безбородкѣ[699] въ которомъ она негодуетъ, что поэтъ въ указѣ назвалъ пожалованные Кулибину 900 руб. не пенсiею, а прибавкою къ академическому жалованью, и такимъ образомъ будто бы «отдалъ ее подъ команду Стрекалова»; вмѣстѣ съ тѣмъ Дашкова сѣтуетъ, что Державинъ «за прежнeе ея къ нему доброе расположенiе» наговорилъ ей много непрiятнаго. Другая вина его передъ нею, по его словамъ, состояла еще въ томъ, что онъ не умѣлъ или не хотѣлъ черезъ Зубова испросить награды нѣкоторымъ изъ ея подчиненныхъ за поднесенный ими вещицы. Когда онъ, вскорѣ послѣ того, однажды вмѣстѣ съ женою прiѣхалъ къ княгинѣ, то услышалъ отъ нея такъ много грубостей и даже насчетъ императрицы столько непочтительнаго (напримѣръ, будто она подписывала указы не читая ихъ), что онъ поспѣшилъ уѣхать и прекратилъ съ Екатериною Романовною знакомство. Замѣтимъ, что по другому его разсказу онъ, въ слѣдствiе такого же прiема, сдѣланнаго ему княгинею Вяземскою, окончательно пересталъ посѣщать домъ генералъ-прокурора.

Кромѣ того, по его догадкамъ, неблаговоленiе къ нему государыни происходило отъ того, что онъ не могъ болѣе хвалить ее въ стихахъ, хотя она часто выражала ему намеками желанiе, чтобы онъ писалъ оды въ родѣ «Фелицы». Онъ сознается, что высокiй идеалъ, который прежде издали представлялся ему въ Екатеринѣ, помрачился, когда онъ вблизи увидѣлъ ея чѣловѣческiя слабости и не было никакихъ особенныхъ дѣлъ, которыя бы воспламеня- // 624

ли его. Много разъ онъ брался за перо, запирался по недѣлѣ дома, но не былъ въ состоянiи ничего произвести, чѣмъ бы самъ могъ быть доволенъ: все выходило слабо, холодно, натянуто, «какъ у цеховыхъ стихотворцевъ, у коихъ только слышны слова, а не мысли и чувства». Свое охлажденiе приписываетъ онъ также безпрестаннымъ дворскимъ интригамъ и «толчкамъ», которыми его раздражали. Къ этому относится написанное имъ тогда четверостишiе:

«Поймали птичку голосисту,

И ну сжимать ее рукой:

Пищитъ бѣдняжка вмѣсто свисту, —

А ей твердятъ: Пой, птичка, пой!» (III, 482).

Больно было Державину на собственномъ опытѣ разувѣриться въ справедливости слуха, «что будто завсегда возможно Фелицѣ правду говорить», убѣдиться, что даже и при ея лицѣ трудно выполнить завѣтъ доблестнаго вельможи:

«Змѣей предъ трономъ не сгибаться

Стоять — и правду говорить». (I, 655).

Очерчивая тогдашнее положенiе свое при дворѣ, онъ разсказываетъ нѣсколько случаевъ въ доказательство, что Екатерина II въ своихъ дѣйствiяхъ часто руководилась болѣе разными личными соображенiями, желанiемъ угодить тому или другому изъ своихъ приближенныхъ, нежели попеченiемъ объ истинномъ благѣ государства и строгимъ правосудiемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ однакожъ онъ отдаетъ справедливость милосердiю Екатерины, ея снисходительности къ людскимъ слабостямъ, ея заботливости о страждущихъ и угнетенныхъ, ея умѣнью привлекать къ себѣ сердца и удивительному самообладанiю, въ подкрѣпленiе чего предлагаетъ опять нѣсколько фактовъ. «Часто случалось», говоритъ онъ, «что она разсердится и выгонитъ отъ себя Державина, а онъ надуется, дастъ себѣ слово быть осторожнымъ иничего съ ней не говорить; но на другой день, когда онъ войдетъ, то она тотчасъ примѣтитъ, что онъ сердитъ: зачнетъ спрашивать о женѣ, о домашнемъ его быту, не хочетъ ли // 625

онъ пить, и тому подобное ласковое и милостивое, такъ что онъ позабудетъ всю свою досаду и сдѣлается пбпрежнему чистосердечнымъ. Въ одинъ разъ случилось, что онъ, не вытерпѣвъ, вскочилъ со стула и въ изступленiи сказалъ: «Боже мой! кто можетъ устоять противъ этой женщины? Государыня, вы не чѣловѣкъ. Я сегодня наложилъ на себя клятву, чтобъ послѣ вчерашняго ничего съ вами не говорить; но вы противъ воли моей дѣлаете изъ меня, чтó хотите». Она засмѣялась и сказала: «Неужто это правда?» (VI, 660). Въ должности статсъ-секретаря[700]. Державинъ пробылъ менѣе двухъ лѣтъ: 2-го сентября 1793 г., при празднованiи ясскаго мира, онъ былъ назначенъ сенаторомъ, при чемъ ему пожалованъ орденъ св. Владимира 2-й ст. Послѣ того онъ еще нѣсколько разъ докладывалъ императрицѣ, но только по такимъ дѣламъ, которыхъ не успѣлъ кончить ранѣе. Къ числу ихъ принадлежало возбудившее въ свое время много толковъ дѣло откупщика Логинова, который въ 1770-хъ годахъ содержалъ питейные сборы. Благодаря особенному покровительству Потемкина онъ снялъ откупъ безъ представленiя залоговъ и безъ переторжки и, не имѣя денегъ склонилъ въ Москвѣ комиссарiатскаго казначея Руднева дать ему въ ссуду 400,000 руб. изъ казенныхъ суммъ. Возникшее отсюда дѣло тянулось около 20 лѣтъ и наконецъ передано было Державину, который, сперва въ званiи статсъ-секретаря, а потомъ сенатора, способствовалъ къ правильному рѣшенiю его вопреки всему сенату и тогдашнему генералъ-прокурору Самойлову, племяннику Потемкина: Логиновъ присужденъ былъ уплатить въ казну болѣе двухъ миллионовъ рублей. — Объ опредѣленiи, на мѣсто Державина, въ секретари императрицы Трощинскаго сохранилось слѣдующее преданiе[701]. Императрица спросила Безбородку, не можетъ ли онъ рекомендовать ей кого- // 626

нибудь въ эту должность. Безбородко указалъ на своего земляка и подчиненiаго, уже извѣстнаго государынѣ со времени крымскаго путешествiя. Въ день мирнаго торжества Трощинскiй неожиданно получилъ указъ о своемъ новомъ назначенiи. На первомъ докладѣ его императрица прежде всего дала ему прочесть бумагу о пожалованiи ему 1,700 крестьянъ. Тронутый докладчикъ бросился къ ногамъ своей благодѣтельницы. На вопросъ его, чѣмъ онъ заслужилъ такую милость, Екатерина будто бы отвѣчала: «Я слышала о вашей честности; на новомъ мѣстѣ вы встрѣтите много искушенiй, а я хочу, чтобы вы оставались честны». До тѣхъ поръ у Трощинскаго было де не болѣе 30-ти душъ крестьянъ[702].

 

10. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ.

 

Во время приближенiя своего къ императрицѣ Державинъ не посвятилъ похвалѣ ея ни одного крупнаго стихотворенiя. Чѣмъ же выразился въ эту пору его поэтическiй талантъ? Мы должны начать съ самаго возвращенiя его въ Петербургъ. Естественно, что въ слѣдствiе сильныхъ впечатлѣннiй, испытанныхъ имъ въ предыдущiе годы, первыя стихотворенiя, написанныя имъ по прiѣздѣ изъ Москвы, должны были носить автобiографическiй оттѣнокъ. Прежде всего онъ, въ подражанiяхъ двумъпсалмамъ (1-му и 100-му), какъ бы излагаетъ житейскiя правила, которымъ отныне намѣренъ слѣдовать:

Я милость воспою и судъ,

И возглашу хвалу я Богу;

Законы, поученье, трудъ,

Премудрость, добродѣтель строгу

И непорочность возлюблю». (I, 265).

Въ одѣ па Коварство, такъ заинтересовавшей Карамзина, поэтъ сперва хотѣлъ изобразить дурныхъ вельможъ, къ которымъ причислялъ своихъ гонителей, и противопоставить имъ // 627

честныхъ сановниковъ. Поэтому - то Карамзинъ выражалъ сомнѣнiе въ возможности напечатать ее. Идеаломъ полководца и вельможи Державинъ въ заключенiи выставляетъ Пожарскаго, называя его «мужъ великiй мой». Это былъ издавна любимый герой нашего лирика: еще до 1780 года онъ началъ въ честь Пожарскаго эпическую поэму, а впослѣдствiи написалъ драматическое сочиненiе такого же содержанiя. Въ наброскѣ задуманной поэмы онъ такъ характеризуетъ спасителя Москвы: «образъ совершеннаго героя, любителя отечества: великодушенъ, терпѣливъ, безкорыстенъ, милосердъ, щедръ, скроменъ, богочтителенъ». Когда разыгрались событiя Французской революцiи, то Державинъ рѣшился примѣнить къ нимъ неконченную оду на Коварство и такимъ образомъ сгладить слѣды первоначально приданнаго ей личнаго характера. Тѣмъ не менѣе во многихъ стихахъ ея всетаки слышится голосъ негодованiя на тѣ несправедливости, которыя самъ поэтъ испытывалъ. Таковы напримѣръ строфы, вылившiяся у него вѣроятно еще во время производства его дѣла въ Москвѣ и содержащiя въ себѣ ясные намеки:

«О ты, который властью, саномъ

Себя желаешь отличить И изъ пигмея великаномъ

Безсмертно въ лѣтописяхъ жить!

Хотя дѣла твои днесь громки,

Но если позднiе потомки

Путей въ нихъ правыхъ не найдутъ,

Не будешь помѣщенъ ты въ боги:

Несправедливыя дороги

Въ храмъ вѣчный славы не ведутъ....

«Доколь сiянiе короны

Страстямъ мрачить не возбранишь,

Священну вѣру и законы

И правый судъ не сохранишь;

Доколь не удалишь безчинность,

Доколь не защитишь невинность

И съ лихвой мзду не пресѣчешь; // 628

«Доколѣ роскошь и пороки,

Какъ быстрые съ горы потоки,

Своимъ примѣромъ не прервешь,....

Дотоль, о смертный! сколь ни звученъ И сколь ты ни благополученъ,

Хоть славой до небесъ возникъ,

Хоть сѣлъ на тронѣ превысокомъ,—

Предъ любомудрымъ, строгимъ окомъ Еще, еще ты не великъ!» (I, 321 — 324).

Покупка Державинымъ дома вызвала посланiе ко второму сосѣду. Надо припомнить, что въ 1780 году онъ написалъ свои удачные стихи къ первому сосѣду, откупщику Голикову, который жилъ противъ него на Сѣиной и кончилъ тѣмъ, что разорился отъ непомерной роскоши и корысти. Вторымъ сосѣдомъ Державина, когда онъ купилъ себѣ домъ на Фонтанкѣ, былъ управитель или повѣренный Потемкина Гарновскiй, завѣдывавiй, между-прочимъ, его Таврическимъ домомъ нажившiй огромное состоянiе. Строя себѣ великолѣпное зданiе, походившее на дворецъ, онъ презрительно смотрѣлъ на скромныя постройки, предпринятыя въ то же время новымъ сосѣдомъ, который поэтически упрекаетъ его въ томъ, что онъ своимъ пышнымъ зданiемъ застѣняетъ ему свѣтъ солнца и тѣснитъ заборъ безграничнымъ дворомъ. Поэтъ кончаетъ пророческой догадкой о будущей судьбѣ роскошнаго зданiя:

«Быть можетъ, что сiи чертоги,

Назначенны тобой царямъ,

Жестоки времена и строги

Во стойла конски обратятъ». (I, 440).

Предвѣщанiе сбылось: когда, при императорѣ Павлѣ, Гарновскiй былъ посаженъ въ крѣпость, домъ, проданный съ публичнаго торга, поступилъ въ казну и превращенъ въ казармы. По другую сторону дома Державина былъ домъ одного изъ братьевъ Зубовыхъ съ обширнымъ садомъ.

Ода на умѣренность, написанная во время статсъ-секретарства Державина, полна намековъ на тогдашнее его положенiе, // 629

на императрицу, на Зубова и на разныя современныя обстоятельства. Такъ объ отношенiяхъ своихъ къ императрицѣ онъ говорить между-прочимъ:

«А ежелибъ когда и скучно

Меня изволилъ царь принять,

Любя его, я равнодушно

И горесть сталъ бы ощущать,

И шелъ къ нему опять со вздоромъ[703]

Суда и милости просить.

Равно, когдабъ и свѣтлымъ взоромъ

Со мной онъ вздумалъ пошутить

И у меня просить прощенья:

Не заплясалъ бы съ восхищенья,

Но съ разсужденьемъ удивлялся

Великодушiю его» (I, 495).

Пьеса Горѣлки, въ которой поэтъ обращается съ нравоученiемъ къ молодымъ великимъ князьямъ, написана подъ впечатлѣнiемъ несчастнаго паденiя его въ царскосельскомъ саду.

Прогулка въ Сарскомъ Селѣ, куда поэтъ ѣздилъ весною 1792 года вмѣстѣ съ Катериной Яковлевной, посвящена Карамзину и въ заключенiи поэтъ отъ пѣсенъ соловья обращается къ молодому писателю съ неожиданнымъ привѣтствiемъ:

«Доколь сидишь при розѣ,

О ты, дней красиныхъ сынъ!

Пой, соловей! — И въ прозѣ

Ты слышенъ, Карамзинъ» (I, 427).

Получивъ эти стихи безъ подписи автора и сбираясь напечаталъ ихъ въ Московскомъ Журналѣ, Карамзинъ нисалъ Дмитрiеву: «Прогулку въ Сарскомъ селѣ получилъ и тотчасъ узналъ сочинителя. Я напечатаю ее въ августѣ (разумѣется, что имени моего тутъ не будетъ)....  Однакожъ, не сказывай Г. Р., что я

знаю автора». По поводу этой пьесы Погодинъ замѣчаетъ: «Державинъ — надо отдать ему справедливость — прежде всѣхъ // 630

современниковъ его, оцѣнилъ достоинство Карамзина... Карамзинъ не остался неблагодарнымъ, и въ этой же книжкѣ за августъ напечаталъ Селъмскiя песни, изъ творенiй Оссiановыхъ, съ надписью: «Гаврилу Романовичу Державину посвящаетъ переводчикъ». (Карамзинъ, стр. 188).

Стихотворенiе Любителю художествъ, первоначально напечатанное въ Московскомъ Журналѣ, подъ заглавiемъ Новый годъ — пѣснь дому, любящему ученiе, восхваляетъ просвѣщенное отношенiе графа А. С. Строганова къ наукамъ и искуствамъ. Еще Бѣлинскій обратилъ въ этой одѣ вниманіе на слѣдующее мѣсто:

«Боги взоръ свой отвращаютъ

Отъ нелюбящаго Музъ;

Фурiи ему влагаютъ

Въ сердце черство грубый вкусъ,

Жажду злата и сребра:

Врагъ онъ общаго добра!

«Ни слеза вдовицъ не тронетъ,

Ни сиротъ несчастныхъ стонъ;

Пусть въ крови вселенна тонетъ,

Былъ бы счастливъ только онъ,

Больше бъ собралъ серебра:

Врагъ онъ общаго добра!

«Напротивъ того, взираютъ

Боги на любимца Музъ;

Сердце нѣжное влагаютъ

И изящный, нѣжный вкусъ;

Всѣмъ душа его щедра:

Другъ онъ общаго добра!» (I, 866).

По замѣчанiю Бѣлинскаго, эти стихи (если оставить въ стороне ихъ шероховатость) легко бы принять за переводъ изъ какой-нибудь пьесы Шиллера[704].

Въ посланiи Львову поэтъ, по слѣдамъ Горацiя, воспѣваетъ счастье друга въ сельскомъ уединенiи и искреннiя отношенiя // 631

между своимъ и его семействомъ. Львовъ отвѣчалъ стихами же. Надобно припомнить, что въ 1792 году Безбородко, возвратясь изъ Яссъ, засталъ на своемъ мѣстѣ Зубова и лишился прежняго значенiя. Вѣроятно, еще во время его отсутствiя Львовъ вышелъ въ отставку и поселился въ деревнѣ. Къ этому-то обстоятельству и относится посланiе Державина. Черезъ него Львовъ также познакомился съ Карамзинымъ и сдѣлался однимъ изъ сотрудниковъ Московскаго Журнала.

Посланiе Державина къ Храповицкому служитъ отвѣтомъ на стихи, съ которыми къ нему обратился этотъ давнишнiй его прiятель и сослуживецъ. Въ статсъ-секретарской должности они опять сблизились и жили рядомъ въ царскосельскомъ дворцѣ. Храповицкiй, желая угодить императрицѣ, совѣтовалъ поэту писать въ похвалу ея и менѣе заниматься непрiятными ей дѣлами Якоби и Логинова. Отвѣтъ Державина написанъ въ шуточномъ же тонѣ. Ты, говоритъ онъ, даешь мнѣ умный и очень выгодный совѣтъ, но если суждено, чтобы не Аполлонъ меня вдохновлялъ,

 

«Но я экстракты бъ сочинялъ,

Былъ чтецъ и пономарь Фемиды,

И ей служилъ предъ алтаремъ....

«То какъ Якобiя оставить,

Котораго весь мiръ тѣснитъ?

Какъ Логинова дать оправить,

Который золотомъ гремитъ?

Боговъ пѣвецъ

Не будетъ никогда подлецъ.

«Ты самъ со временемъ осудишь

Меня за мглистый Фимiамъ;

За правду жъ чтить меня ты будешь:

Она любезна всѣмъ вѣкамъ;

Въ ея вѣнцѣ

Свѣтлѣетъ царское лице». [705]

 

Стихи Буря, написанные Державинымъ при пожалованiи его // 632

въ сенаторы, были уже приведены нами въ другомъ мѣстѣ по бiографическому ихъ значенiю.

Политическiя событiя, вызвавшiя въ разсматриваемый перiодъ творчество Державина, были: взятiе Измаила, побѣда Репнина при Мачинѣ, бракосочетанiе великаго князя Александра Павловича, Французская революцiя и казнь Людовика XVI.

Ода на взятiе Измаила замѣчательна не столько по изображенiю геройскихъ подвиговъ русской армiи, мѣстами слишкомъ витiеватому, сколько по высказываемымъ поэтомъ мыслямъ о предназначенiи Россiи въ Восточномъ вопросѣ и о враждебномъ противодѣйствiи ей другихъ европейскихъ государствъ, которыя «тщатся помочь врагу Христову и измѣнить своей вѣрѣ».

Хотя Потемкинъ, отъѣзжая въ Петербургъ поcлѣ взятiя Измаила, и не желалъ, чтобы въ отсутствiи его происходили какiя-нибудь рѣшительныя военныя дѣйствiя, однакожъ Репнинъ, пользуясь случаемъ, напалъ близъ Мачина на 80-титысячный турецкiй корпусъ, разбилъ его и при Галацѣ подписалъ съ турецкими уполномоченными предварительныя условiя мира. Поэтому поводу Державинъ превознесъ Репнина въ одѣ Памятникъ герою, которая по тону и по Формѣ напоминаетъ оду Рѣшемыслу, посвященную похвалѣ Потемкина. Ода въ честь Репнина написана подъ впечатлѣнiемъ недавняго чтенiя переведенной Веревкинымъ книги о Конфуцiи, или, какъ въ ней названъ этотъ мудрецъ, Кунъ-тcеѣ. Обращаясь вначалѣ къ музѣ Конфуцiя, поэтъ спрашиваетъ: не служать ли и памятники въ честь побѣдителей знаками жестокости людской?

 

«Развалины, могилы, пепелъ,

Черепья, кости имъ подобныхъ,

Не суть ли ихъ вѣнецъ и слава?»

 

Нѣтъ, отвѣчаетъ онъ: герои — друзья чѣловѣчества, они «соль земли, во мракѣ звѣзды»:

 

«Они — великiя зерцала

Богоподобныхъ слабыхъ смертныхъ». // 633

И затѣмъ поэтъ представляетъ идеалъ героя. Только въ по слѣдней строфѣ онъ уже прямо называетъ Репнина:

«Строй, Муза, памятникъ герою,

Кто мужественъ и щедръ душою,

Кто больше разумомъ, чѣмъ силой

Разбилъ Юсуфа за Дунаемъ,

Далъ малой тратой много пользы.

Благословись, Репнинъ, потомствомъ!»[706]

 

Похвала, содержащаяся въ этихъ стихахъ, относится къ тому, что Репнинъ искуснымъ маневромъ, т. е. занятiемъ горы, быстро рѣшилъ исходи сраженiя.

Ода Памятникъ герою была написана конечно еще при жиз­ни Потемкина и тогда яге отправлена отъ имени неизвѣстнаго къ Карамзину, который и напечатали ее въ октябрьской книжкѣ

Московскаго Журнала съ заявленiемъ, что авторъ пожелалъ остаться неизвѣстнымъ. Таковъ былъ вообще обычай Деряжавина; но на этотъ разъ онъ могъ имѣть еще и особенную причину скрыть свое имя — опасенiе не угодить Потемкину, который какъ мы знаемъ, былъ такъ недоволенъ победою при Мачинѣ и начатыми въ слѣдствiе ея мирными переговорами, что Репнинъ принужденъ былъ уѣхать въ Москву. Репнинъ былъ масономъ потому ода Державина, какъ увѣряютъ, встречена была очень сочувственно приверженцами этой секты, которыхъ было очень много въ Москвѣ.

Вѣсть о казни Людовика XVI произвела сильное внечатлѣнiе не только на императрицу и дворъ, но и на все петербургское общество. Чувство общей скорби и негодованiя отразилось въ двухъ новыхъ одахъ Державина, изъ которыхъ въ поэтическомъ отношенiи особенно замечательна Колесница, по множеству мыслей и картинъ, набросанныхъ могучею кистью.

Въ первоначальной ея редакцiи нѣкоторыя мѣста значительно отличались отъ напечатаннаго текста; между-прочимъ, въ заключенiи, позднѣе измѣненномъ, поэтъ такъ обращался къ вѣн- // 634

чаннымъ возницамъ и всѣмъ держащимъ въ рукахъ бразды правленiя:

«Учитесь изъ сего примѣру

Царями, подданными быть,

Блюсти законы, нравы, вѣру

И мудрости стезей ходить.

Учитесь, знайте: бунтъ народный,

Какъ искра, чуть сперва горитъ.

Потомъ лiетъ пожара волны,

Которыхъ берегъ небомъ скрытъ». (I, 530).

Впрочемъ эта ода была окончена не ранѣе 1804 года. Ода же на панихиду Людовика XVI была напечатана отдѣльно вскорѣ послѣ полученiя рокового извѣстiя. Панихида была отслужена въ исходѣ марта мѣсяца, въ католической церкви по случаю прiѣзда въ Петербургъ графа д’Артуа. Въ этой одѣ особенно выдаются тѣ строфы (6 — 8), въ которыхъ окровавленная тѣнь короля является на лобномъ мѣстѣ съ рѣчью къ народу.

По поводу бракосочетанiя Александра Павловича со старшею изъ прiѣхавшихъ въ Петербургъ (въ 1792 году) баденскихъ принцессъ Державинъ написалъ нѣсколько стихотворенiй. Въ одѣ къ Каллiопѣ «царицѣ пѣсней», онъ воспѣваетъ красоту и любовь царственной четы, припоминая свое привѣтствiе «порфирородному отроку» при его рожденiи:

«Гордись, моя, гордися, лира,

Пророчествомъ теперь твоимъ;

Уже оно почти сбылося»[707]....

 

10-го мая 1793 года былъ сговоръ великаго князя. Поэтому случаю явилась пьеска Амуръ и Психея, написанная на хороводъ, называемый Заплетися плетень, во время котораго женихъ и невѣста такъ спутались лептою, что пришлось разрѣзать ее:

«Ни крылышкомъ Амуръ не тронетъ,

Ни лукомъ, ни стрѣлой; // 635

Психея не бѣжитъ, не стонетъ:

Свились, какъ листъ съ травой.

«Такъ будь, чета, вѣкъ нераздѣльна,

Согласiемъ дыша:

Та цѣпь тверда, гдѣ сопряжена

Съ любовiю душа»[708].

Напечатанные тогда же, эти стихи были положены на музыку и пѣты въ присутствiи императрицы.

Такой же чести удостоилась пѣснь брачная четѣ порфирородной, подраженiе псалму, написанная на совершившееся 28-го сентября бракосочетанiе; въ ней поэтъ удачно предрекаетъ характеръ царствованiя Александра I, не исключая и ознаменовавшихъ эту эпоху европейскихъ войнъ:

«Самъ Богъ тебя благословляетъ,

Величествомъ въ тебѣ сiяетъ,

И при бедрѣ твой сильный мечъ:

Блеснешь ты имъ — и ополчишься,

Въ защиту правды устремишься

Невинныхъ стонъ и вопль пресѣчь.

 

«Ты бросишь громы изъ десницы,

Отъ запада къ вратамъ денницы

Покажешь чудеса, герой!

Разсыплешь изощренны стрѣлы,

Распространишь твои предѣлы,

Попрешь враговъ своей ногой.

«Престолъ твой Богомъ утвердится,

Щедротой скипетръ позлатится,

Явишься ты царемъ сердецъ»2[709] и т. д.

Здѣсь мѣсто упомянуть и о двухъ стихотворенiяхъ въ честь Державина, напечатанныхъ въ Московскомъ Журналѣ. Одно изъ // 636

нихъ (ч. V, стр. 175) озаглавлено: «Къ честному чѣловѣку», другое (ч. VIII, 202): «Доброму чѣловеку». Первое принадлежитъ перу Дмитрiева, какъ видно изъ подписи И., которую находимъ подъ всѣми тогдашними его стихами[710]; авторъ другого неизвѣстенъ. Обѣ пьесы сочинены очевидно по поводу назначенiя Державина въ должность секретаря императрицы. Дмитрiевъ такъ привѣтствуетъ почитаемаго имъ поэта:

«Что слышу? О прiятна вѣсть!

Питомецъ Аонидъ любимый,

Порока врагъ непримиримый,

Стяжалъ заслугой нову честь!

Излейте, звуки скромной лиры,

Сердечну радость вы мою!

А вы несите ихъ, зефиры,

Къ тому, котораго пою».

Потомъ рѣчь идетъ о вдовицахъ и воинахъ, которымъ онъ оказываетъ помощь, о спасаемыхъ имъ юношахъ, которые, предавшись разврату и впавши въ нищету, уже готовы были поднять на себя руку; въ концѣ обращенiе къ Музамъ:

«Сойдите съ Пиндовой вершины

И предъ лицомъ Екатерины

Воспойте должну Ей хвалу:

Коварства посрамя хулу,

Она токъ милостей сугубитъ

Къ тому, кого самъ вождь вашъ любить

И кто симъ богомъ предызбранъ

Предать безсмертью въ пѣсняхъ лирныхъ

Владычицу морей обширныхъ,

Пяти державъ[711] и многихъ странъ». // 637

Стихи Доброму чѣловѣку, какъ можно заключать уже по заглавiю, написаны подъ влiянiемъ предыдущихъ. Вначалѣ говорится:

«Блаженъ, кто средь честей блестящихъ

Не принимаетъ ихъ цѣпей;

Кто въ царскомъ теремѣ богатомъ,

Не измѣняяся въ лицѣ,

Идетъ по золотымъ помостамъ

……………………………………….

Затѣмъ лишь чтобъ творить добро!

Прiявъ въ себя и стонъ вдовицы,

И слезы молодыхъ сиротъ,

Ты самъ несешь ихъ ко престолу,

Отъ коего склоня стезю,

Златую къ нимъ ты льешь струю.

Когда же, должности исполня,

Въ своемъ тулупѣ голубомъ

Ты сядешь на диванъ зеленый

И духъ свой, благомъ восхищенный,

Плѣняешь гласомъ лирныхъ струнъ:

Склоняешь ты съ небесъ перунъ!»

Какъ Дмитрiевъ, въ своей пьесѣ, намекнулъ на оду Коварство, которая тогда занимала Державина, такъ неизвѣстный авторъ, въ заключенiи своего посланiя, припоминаетъ Водопадъ:

«Когда жъ тебя поля и селы

Въ гостяхъ увидятъ у себя,

На посохѣ тогда покоясь

При водопадѣ въ лѣтнiй день,

Какъ солнца лучъ во всякой каплѣ[712],

Ты въ каждомъ мигѣ дней твоихъ

Увидишь память дѣлъ благихъ

И смерть съ улыбкою ты встрѣтишь!» // 638

Все доказываетъ, что въ то время Державинъ пользовался громкою славой. Кромѣ поэтическаго таланта его, къ тому много способствовали и внѣшiя обстоятельства его жизни — шумъ, какого надѣлало въ обществѣ сперва отрѣшенiе, потомъ оправданiе его и приближенiе къ императрицѣ по званiю ея статсъ-секретаря. Въ числѣ просителей, которыхъ разумѣется множество стало обращаться къ нему, были и писатели, между прочимъ старый его знакомый Херасковъ и бывшiй его начальникъ по казанской гимназiи Веревкинъ. Хераскова обвиняли въ мартинизмѣ; Державинъ вступился за него передъ Зубовымъ, и авторъ Россiяды благодарилъ поэта за «доставленiе ему мецената». Веревкину Державинъ выхлопоталъ еще въ 1791 г. позволенiе (V, 830) печатать переводы его, до 300 листовъ ежегодно, на счетъ Кабинета, съ платою за каждый печатный листъ по 10 руб. Печатанiе, по соглашенiю съ княгиней Дашковой, должно было производиться въ академической типографiи[713]. Въ слѣдующемъ году Веревкинъ уже хлопочетъ о томъ, чтобы Державинъ помогъ ему перевести печатанiе въ другую типографiю. Въ iюнѣ 1792 онъ опять просить поэта исходатайствовать ему черезъ Салтыкова и Зубова средства продолжать переводъ многотомнаго сочиненiя «Полная картина Оттоманской имперiи» и перевести всю Энциклопедiи). Любопытна при этомъ оговорка его: «Возразятъ ли мнѣ: «Какой вздоръ! одному чѣловѣку да и старику переводить такое море!...» Прошу только одного года сроку: кто перевелъ уже 168 томовъ, довольно вальяжныхъ, тотъ всеконечно переведетъ по одному, а можетъ-быть и по два тома Энциклопедiи на каждый годъ. Еще могутъ сказать: Да какъ исполнить сiе? надобно имѣть переводчику универсальную ученость. Отвѣчаю: совопрошаяся и наставляяся съ учеными людьми разныхъ профессiй и возвѣщая имена таковыхъ примѣчанiями. Только бы высочайше повелѣла тридцатилѣтняя моя съ семействомъ Питательница, подобно же или инако, по ея единому святому благоизволенiю, допропитывать меня немногiе годишки, жить мнѣ остающiеся».

Нѣсколько позже Веревкинъ доставилъ Державину списокъ // 639

своихъ сочиненій и, называя себя его взысканцемъ, выражалъ желаніе получить пенсию[714].

 

11. ЗНАКОМСТВО СЪ КОЦЕБУ И СЪ МЕРТВАГО.

 

Около этого времени съ Державинымъ сблизился переселив­шійся въ Россію съ 1782 года веймарскій уроженецъ Августъ Коцебу. Онъ решился познакомить Германію съ замѣчательнѣйшимъ русскимъ поэтомъ и въ 1792 напечаталъ на нѣмецкомъ языке отдѣльно сперва Виденіе мурзы (Der Traum des Mursa), а потомъ Изображеніе Фелицы (Felizens Bild). Карамзинъ, заявляя въ своемъ журналѣ о выходѣ въ свет перваго перевода, похва­лилъ его и отозвался о Коцебу, какъ объ одномъ изъ талантливыхъ представителей германской поэзіи, хорошо знающимъ русскій языкъ. Что касается перевода «Изображенія Фелицы», то въ Московскомъ Журналѣ было замечено: «Строгая нѣмецкая критика (въ Енскихъ Ученыхъ Вѣдомостяхъ) не весьма доволь­на переводомъ, находя въ немъ нѣкоторыя неисправности и сла­бые прозаическiе стихи  Онъ (т. е. Коцебу), переведетъ можетъ-быть и другія сочинія нашего поэта, которыя еще болѣе увѣрятъ нѣмецкую публику въ томъ, что воображеніе Русскихъ не хладѣетъ отъ жестокихъ морозовъ ихъ климата. Всѣ писате­ли должны конечно думать сперва о благоволенiи своей публики, но пріятно, когда имена ихъ сдѣлаются известны и въ другихъ земляхъ[715]». Около того же времени Карамзинъ писалъ къ Дмитріеву: «Увѣдомь, въ Петербурге ли Коцебу[716]? Гаврила Романовичъ можетъ поздравить себя съ такимъ хорошимъ переводчикомъ. Онъ имѣетъ жени, духъ и силу. Я желалъ бы знать его лично».

Въ 1793 году Коцебу напечаталъ въ Лейпцигѣ уже целый сборникъ переведенныхъ имъ сочиненій Державина подъ заглавіемъ: «Gedichte des Herrn Staatsrarhs von Derschawin, iiber- // 640

Setzt von A. v. Kotzebue». Итакъ, по странной случайности, первое собраіе стихотвореній нашего поэта (не считая его раннихъ опытовъ, извѣстныхъ подъ именемъ Читалагайскихъ одъ) появилось на иностранномъ языкѣ. Экземпляръ этого томи­ка, изданнаго съ портретомъ Державина, былъ посланъ имъ Ка­рамзину, который, поздравляя его съ пожаловашемъ въ сена­торы, благодарить за подарокъ: «Съ великимъ удовольствіемъ», писалъ онъ, «читалъ я всѣ піесы и радовался, узнавая мысли россійскаго поэта въ нѣмецкихъ выражешяхъ»[717].

Есть поводъ думать, что прежде того Державинъ, при опредѣленіи своемъ къ императрицѣ, приглашалъ Карамзина въ се­кретари къ себѣ. Карамзинъ, сначала колебавшѣйся, какъ по­ступить[718], скоро однакожъ припялъ рѣшеніе, отъ котораго ни­когда уже не отступалъ, — избѣгать всякихъ обязательныхъ занятій, чтобы имѣть возможность всецѣло посвящать себя литературѣ. Не получивъ его согласія, Державинъ повидимому обра­тился съ тѣмъ же предложеніемъ къ Коцебу. Что объ этомъ по крайней мѣрѣ говорили, видно изъ письма Петрова къ Карам­зину: «Коцебу скоро будетъ въ Петербургъ: онъ переводитъ сочиненія Гаврила Романовича; но что будетъ жить у Г. Р. въ домѣ, этого я не слыхалъ; напротивъ того я слышалъ, что П. А. Зубовъ беретъ его себѣ въ секретари»[719].

Изъ этого можно заключить, что Державинъ рекомендовалъ своего почитателя Зубову, но дѣло почему-то не устроилось[720]. // 641

Коцебу отправился на службу въ Ригу, куда Репнинъ, навлекшій на себя неудовольствіе Екатерины за участіе въ масонствѣ, былъ назначенъ генералъ-губернаторомъ и тѣмъ какъ бы удаленъ въ почетную ссылку.

Въ начале 1793 года Державинъ просил его доставить Ко­цебу мѣсто губернскаго прокурора. Репнинъ отвѣчал очень учтиво, что этому мѣшаетъ недостаточное знакомство Коцебу съ русскимъ языкомъ и русскими законами, такъ что «онъ неумыш­ленно можетъ упущенія дѣлать въ порядке надлежащемъ или запутать правительство….  Хотя же г. Коцебу и переводилъ съ русскаго на нѣмецкій языкъ разныя сочиненія, но оное мо­жетъ дѣлаться съ помощію лексикона и совѣта другихъ людей, коей помощи въ должности прокурора употреблять нельзя, и вре­мени къ тому не достанетъ. Воть, м. г. мой, резоны мои; а затѣмъ осмѣлюсь у васъ просить той дружеской довѣренности, чтобы вы мнѣ поручили жребій г. Коцебу. Я постараюсь ему въ иномъ случаѣ служить, и уповаю, что онъ отъ того ничего не потеряетъ»[721].

Изъ другого письма Репнина, писаннаго въ концѣ того же года, видно, что онъ предлагалъ Коцебу мѣсто совѣтника одной изъ палатъ, но что тотъ просился въ предсѣдатели земскаго су­да , который, какъ выражался Репнинъ, «имѣетъ свой назначен­ный роспускъ» (вакантное время), почему Коцебу и надѣялся иметь въ этой должности досугъ «упражняться въ наукахъ, коихъ однакожъ», прибавлялъ генералъ-губернаторъ, «имперія Рос­сійская отъ него не требуетъ: какового неусерднаго расположе­нiя хотя я отнюдь въ чѣловѣкѣ служащемъ не апробую, но по искреннему желанію дѣлать вамъ угодность исполнил бы одна­кожъ и сіе требованіе, коли бы мнѣ возможно было; но поелику верхній земскій судъ есть точно судъ дворянства, почему заклю- // 642

чите сами, что если въ немъ на мѣсто предсѣдателя поставленъ будетъ пусть хотя дворянинъ, какъ о себѣ г. Коцебу сказы­ваетъ, но чужестранецъ, то симъ непремѣнно все эстляндское дворянство крайне обидится, тѣмъ болѣе что тотъ судъ точно замѣняетъ бывшій ихъ гофгерихтъ, который николи иначе, какъ изъ дворянства эстляндскаго, составлялся. Въ слѣдствіе чего я никого, кромѣ эстляндскаго дворянина, изъ пристойнаго уваженія къ дворянскому ихъ корпусу, на сіе мѣсто представить не могу; а сверхъ того не хочу, по участію, которое вы въ г. Коцебу берете, скрыть отъ вашего превосходительства, что онъ недавно писалъ ко мнѣ письмо весьма непристойное и крайне дерзкое въ его разсужденіяхъ о правительствѣ, говоря, что чины здѣсь за деньги покупаются, на которое я ему въ отвѣтъ сдѣлалъ стро­гой выговоръ: хотя сіе никому не извѣстно, но я счелъ обязан­ностію вамъ о томъ въ откровенности и по дружбѣ сообщить[722].

Любопытно, что и сама императрица въ письмахъ къ Грим­му неблагосклонно отзывалась о Коцебу, жалуясь, что онъ недобросовѣстно исполнялъ свои служебныя обязанности, часто бывалъ въ отпуску и всѣхъ заставлялъ просить за себя. «У насъ», заключала она, «онъ слыветъ завзятымъ пруссакомъ и имѣлъ много сношенiй съ королемъ Вильгельмомъ, который, въ качествѣ всемірнаго покровителя, вѣроятно чествовалъ его какъ талантливаго чѣловѣка и литератора»[723].

Въ томъ же году, когда Коцебу знакомилъ Германію съ про­изведенiями новаго русскаго поэта, другой нѣмецъ, ученый Шторхъ, уроженецъ города Риги, бывшiй на службѣ въ Петер­бургѣ, говоря о русской литературѣ въ своей книгѣ «Gemählde von St.-Petersburg» (II, 231), перепечаталъ переводъ Видѣнія мурзы и слѣдующимъ образомъ охарактеризовалѣ Державина: «Между живущими нынѣ поэтами повидимому ни одинъ не мо­жетъ такъ справедливо расчитывать на безсмертіе, какъ г. Дер­жавинъ, столько же уваженія заслуживающiй государственный мужъ, патріотъ и другъ чѣловѣчества, какъ и любви достойный // 643

писатель. При неутомимой деятельности на обширномъ и важномъ поприщѣ онъ еще находить возможность посвящать сво­бодныя минуты музамъ и обогащать отечественную литературу произведеніями своего оригинальнаго, усовершенствованнаго высшимъ образованіемъ таланта. Своебытность, тонкость и изящество составляютъ отличительныя черты этого писателя; неподражаемы гармонія его дикціи и благозвучіе его легкаго стиха; онъ умелъ сочетать роскошнѣйшее воображе­ніе съ самымъ очищеннымъ вкусомъ. Такъ судятъ о немъ зна­токи».

Какъ высоко тогда уже цѣнили въ Россіи поэзію Держави­на, доказывается между-прочимъ тѣмъ, что нѣкоторыя стихотворенія его, появившіяся либо отдѣльно (Изображеніе Фелицы, На шведскій миръ), либо въ «Московскомъ Журналгѣ» (Видгѣніе мурзы, Хоры, пѣтые на праздникъ Потемкина, и др.), перепечатывались княгинею Дашковою въ Новыхъ Ежемжячныхъ Сочиненіяхъ.

Между тѣмъ его стихотворенія вновь издавались также то въ Москвѣ, то въ основанной имъ провинщальной типографiи. Тамбовскій пріятель его Ниловъ въ іюлгѣ 1792 писалъ ему: «напечатанная въ нашей типографіи лирическая пѣснь Россу[724] перепечатана въ Москвѣ и выпущена въ продажу, почему нашихъ почти и не покупали. Съ первою оказіею пришлю къ вамъ одинъ экземпляръ московской, который я нарочно купилъ у кни­гопродавца на тамбовской ярмонкѣ. Видѣлъ я также и оду Богъ, напечатанную тамъ же особливою тетрадкою. Постарайтесь, ба­тюшка, отвратить сіе злоупотребленіе»[725].

Въ то время, когда Державинъ занималъ мѣсто кабинетскаго секретаря, съ нимъ познакомился прйѣхавшій изъ отдаленной про­винціи сравнительно еще молодой чѣловѣкъ, который впослѣдствіи пріобрѣлъ на службѣ почетное имя, а не такъ давно сдѣлался и въ литературѣ известѣнъ своими записками. Это былъ уроженецъ Оренбургскаго края, Дмитрій Борисовичъ Мертваго. Крест- // 644

никъ его С. Т. Аксаковъ называетъ его «въ обширномъ и строгомъ смыслѣ честнѣйшимъ чѣловѣкомъ, котораго вся жизнь бы­ла борьба правды и чести съ ложью и подлою корыстью»[726]. Мерт­ваго служилъ въ Уфѣ совѣтникомъ губернскаго правленія и имѣвъ тамъ разныя непрiятности по службѣ, пріѣхалъ въ Петербургъ для оправданія себя передъ бывшимъ уфимскимъ генералъ-губернаторомъ, графомъ О. А. Игельстромомъ. Сблизив­шись здѣсь съ Державинымъ, онъ помѣстилъ въ своихъ запис­кахъ разсказъ объ этомъ знакомствѣ, составляющій важное сви­дѣтельство для оцѣнки нашего поэта, какъ чѣловѣка. «Съ пер­ваго же раза Державинъ обошелся со мною хорошо», говоритъ онъ, «и дозволилъ мнѣ имѣть свободный входъ въ его домъ. Вскорѣ случилось мнѣ разсуждать съ нимъ о дѣлахъ; понятія мои ему понравились; онъ откровенно мнѣ это высказалъ и изъявилъ желаніе быть чаще со мною. Пользуясь этимъ дозволеніемъ, я, часто бывая у него въ домѣ, познакомился съ нимъ ко­ротко». Они сообщили другъ другу печальные опыты, вынесен­ные ими изъ своихъ служебныхъ отношеній, и Державинъ показалъ своему новому пріятелю «объясненія», которыя подавалъ сенату о дѣлахъ Тамбовской губерніи. Мертваго просилъ его совѣта, чтó предпринять по своимъ обстоятельствамъ. «Если не желаете мщенія», отвѣчалъ Гаврила Романовичъ, «то бросьте все это, потому что дѣло пустое». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ обѣ­щалъ постараться вывести Мертваго изъ Оренбургской губер­ніи. Записки послѣдняго продолжаютъ:

«День ото дня дѣлаясь знакомѣе съ этимъ чѣловѣкомъ, достойнымъ всякаго почтенія и бывая съ нимъ часто по нѣскольку часовъ наединѣ, я наслаждался умными его разсужденіями, клонящимися къ добру, восхищался его довѣренностью и былъ счастливь знаками его ко мнѣ дружества. Жена подобно ему не родилась обыкновенною въ свѣтѣ женщиною; пылкость ея разу­ма и воображенія и обширныя познанія украшали прекрасное ея тело и давали блескъ великодушному[727] и щедролюбивому ея серд­цу. Страстная ея любовь къ мужу, а еще болѣе къ славѣ воз- // 645

вышала душу Державина, дѣлала разумъ его дѣятельнѣйшимъ къ добру»[728].

Въ то время Зубовъ искалъ письмоводителя, и ему предло­жили на эту должность Мертваго. Державинъ сталъ хлопотать о помѣщеніи его не только при Зубовѣ, но и въ какое-нибудь зва­ніе при Кабинетѣ, чтобы дать болѣе прочности его положенію. Но это до того не понравилось новому правителю кабинетскихъ дѣлъ, что онъ не захотѣлъ принять Мертваго и въ письмоводи­тели. Пріятель

Державина возвратился въ Уфу къ прежней должности.

Дружескія отношенія къ Мертваго не охлаждались уже во всю жизнь Державина, который не разъ имѣлъ случай оказыватъ ему важныя услуги, и въ началѣ царствованія императора Александра Павловича доставилъ ему мѣсто главнаго надзира­теля крымскихъ соляныхъ озеръ. Съ своей стороны Мертваго, пока оставался въ Оренбургскомъ краю, отплачивалъ Державину тѣмъ, что имѣлъ наблюденіе за дѣлами тамошней его деревни и устроеннаго въ ней винокуреннаго завода.

Извѣстно, что покойный С. Т. Аксаковъ былъ однимъ изъ самыхъ пламенныхъ почитателей Державина. Въ своемъ «воспоминаніи» о Мертваго онъ

Разсказываетъ, что однажды въ1808 году, когда послѣдній служилъ уже въ Пе-

тербургѣ генералъ-провіантмейстеромъ, онъ, Аксаковъ, увидѣлъ въ его кабинетѣ надъ письменнымъ столомъ видъ принадлежавшаго Державину сельца Званки, и между ними завязался разговоръ о знаменитомъ поэтѣ. Аксаковъ восторженно прочелъ наизусть нѣсколько одъ его, а Мертваго, посадивъ своего крестника на диванъ, «разсказалъ про свое знакомство съ Державинымъ, прибавя, что онъ не только великій стихотворецъ, приносящій честь и славу своему отечеству, но и

честный сановникъ и добрѣйшiй чѣловѣкъ, и что все, что говорятъ про него дурного, — выдумка подлыхъ клеветниковъ завистниковъ». // 646

 

12. СЕНАТОРЪ И ПРЕЗИДЕНТЪ КОММЕРЦЪ-КОЛЛЕГIИ.

 

Званіе сенатора (по межевому департаменту) съ чиномъ тайнаго совѣтника и пожалованіемъ одного изъ высшихъ орденовъ не удовлетворяло честолюбія Державина. Передъ тѣмъ импера­трица и Зубовъ разговаривали съ нимъ о предстоявшемъ назна­ченіи новаго генералъ-прокурора, и по ихъ пристальнымъ на него взглядамъ онъ заключилъ, что при этомъ именно его и имѣли въ виду. Послѣ того Зубовъ призывалъ его къ се6ѣ и отъ имени государыни совѣтовался съ нимъ, кого бы избрать въ эту долж­ность: Державинъ отвечалъ, что это зависитъ отъ воли ея величества, но въ душѣ находилъ, что никто не имѣлъ на то та­кого права какъ онъ, почти цѣлый годъ уже дѣлавшій замеча­нія на меморіи сената[729]. Къ удивленію своему, однакожъ, онъ на слѣдующее утро услышалъ отъ Зубова, что преемникомъ князя Вяземскаго назначенъ племянникъ Потемкина, А. Н. Самойловъ. Вслѣдъ затѣмъ Державинъ былъ позванъ къ императрицѣ, и на вопросъ ея, записывалъ ли онъ свои примѣчанія на «сенатскія ошибки», какъ она приказывала, отвѣчалъ утвердительно. — «Принеси же ихъ завтра ко мнѣ». — Записки были представле­ны; черезъ нѣсколько дней государыня лично возвратила ихъ съ своимъ одобреніемъ, сказавъ: «Отдай ихъ новому генералъ-прокурору и объяви отъ меня, чтобъ онъ поступалъ по нимъ, и во всѣхъ бы дѣлахъ совѣтовался съ тобою». Вскорѣ она подтвердила это приказаніе самому Самойлову, который и заявилъ о томъ Державину. Въ слѣдствіе того Гаврила Романовичъ былъ нѣсколько разъ приглашаемъ на совѣтъ къ генералъ-прокурору, но такъ какъ они въ мнѣніяхъ своихъ часто не сходились, а притомъ Самойловъ совершенно подчинился вліянію правителя своей канцеляріи (П. А. Ермолова, отца известнаго полководца), то разладъ между генералъ-прокуроромъ и Державинымъ сдѣлался неизбеженъ. (III, 633). // 647

Къ этому присоединилось еще то обстоятельство, что при раздѣлѣ оставшихся послѣ Потемкина въ польскихъ губернiяхъ имѣній, Самойловъ, въ ущербъ другихъ племянниковъ и племян­ницъ покойнаго, хотѣлъ присвоить себѣ несоразмѣрно выгоднѣйшшіе участки. Никто изъ сонаслѣдниковъ, не исключая даже и столь близкой къ Екатеринѣ графини Браницкой, не въ силахъ былъ противоборствовать генералъ - прокурору. Наконецъ, по желанію этой дамы, Державинъ отъ имени ея подалъ просьбу въ 3-й департаментъ сената; по происшедшему тамъ разногласію дѣло перенесено было въ общее собраніе и единогласно ре­шено въ пользу графини и ея соучастниковъ. По этому поводу Са- мойловъ имѣлъ съ Державинымъ весьма крупное объясненіе. Яв­ные слѣды бывшей между ними розни можно найти и въ тогдашнихъ произведеніяхъ нашего поэта. Такъ, по собственному его объясненію, къ Самойлову относятся следующіе стихи Вельможи:

«Какихъ ни вымышляй пружинъ,

Чтобъ мужу бую умудриться,

Не можно векъ носить личинъ,

И истина должна открыться». (I, 626).

 

То же надобно сказать и о нѣкоторыхъ мѣстахъ оды Афинейскому витязю, гдѣ поэтъ примѣняетъ къ Самойлову мысль, что свѣтъ Кулибинскаго фонаря уменьшается по мѣрѣ прибли­женія къ нему, и въ примѣчаніи прямо говоритъ, что онъ мѣтилъ «на знатнаго чѣловѣка или министра, который вдали гремитъ своимъ умомъ и своими способностями, но[730] коль скоро короче его узнáешь, то увидишь, что онъ ничего собственнаго не имѣетъ, а умъ его и таланты заимствуются отъ окружающихъ его людей, т. е. секретарей и т. п.»

Хотя Державинъ и не совсѣмъ былъ доволенъ своимъ но­вымъ званіемъ, однакожъ онъ просилъ Зубова выразить импе­ратрицѣ свою благодарность за это назначеніе. Зубовъ, разсказываетъ онъ, очень удивился тому, такъ какъ сенатъ «прибли­женными къ государынѣ вельможами или, лучше сказать, ею са­мой доведенъ былъ до крайняго униженія или презрѣнія».—«Не­ужто доволенъ?» спросилъ Зубовъ. — «Какъ же», отвѣчалъ онъ, // 648

«бѣдному дворянину, безъ всякаго покровительства служившему съ самаго солдатства, не быть довольну, что онъ посаженъ на стулъ сенатора Россійской имперіи? Ежели кто почитаетъ ихъ (т. е. сенаторовъ) ничтожными, то я сумѣю снискать себѣ ува­женіе». Какъ онъ смотрѣлъ на нѣкоторыхъ изъ своихъ сочленовъ, видно изъ собственнаго его примѣчанія къ известнымъ стихамъ оды Вельможа:

«Оселъ останется осломъ,

Хотя осыпь его звѣздами:

Гдѣ должно дѣйствовать умомъ,

Онъ только хлопаетъ ушами».

 

Въ запискахъ своихъ Державинъ говорить, что во все время служенія въ званіи сенатора онъ, не взирая ни на какія лица и обстоятельства, строго стоялъ за соблюденіе правды и законовъ и велъ постоянную борьбу то съ самими сенаторами и даже генералъ-прокурорами, когда они дѣйствовали вопреки своимъ обязанностямъ, то съ оберъ-прокурами и оберъ-секретарями. Неутомимое усердіе его къ исполненію долга простиралось до того, что онъ ѣздилъ въ сенатъ даже по воскресеньямъ и праздникамъ, и тамъ «наединѣ прочитывалъ кипы бумагъ, дѣлалъ на нихъ замѣчанія, сочинялъ записки или и самые голоса»[731]. Во всѣмъ этомъ нельзя не подтвердить собственнаго его свидѣтель­ства, хотя его правдолюбіе и выражалось вообще въ слишкомъ рѣзкихъ, а иногда и грубыхъ формахъ, и подавало поводъ къ бурнымъ сценамъ. Представимъ бѣглый очеркъ двухъ-трехъ дѣлъ, по которымъ онъ, во время своей дѣятельности въ сенатѣ, съ особенной энергіей отстаивалъ правую сторону.

Упорство его въ защитѣ своихъ мненій видно между-про­чимъ изъ его переписки съ Зубовымъ и Самойловымъ по дѣлу о земляхъ, пожалованныхъ въ Саратовской губерніи Потемкину, а потомъ доставшихся покупкою капитану Шемякину. На этихъ земляхъ жило до 3,000 Малороссіянъ, которьiе, поселясь тамъ давно и получивъ въ собственность землю, считали себя свобод- // 649

ными; Шемякинъ же доказывалъ свое право владѣть ими, какъ крѣпостными, на томъ основаніи, что они, послѣ бывшаго между ними возмущенiя, военною силою приведены были въ покорность князю Потемкину и дали подписку повиноваться ему.

Въ сенатѣ произошло по этому дѣлу разногласіе. Державинъ и съ нимъ меньшинство сенаторовъ, противъ Завадовскаго и его партiи, находили, что помянутая подписка взята была у Малороссіянъ насильно «чрезъ многіе побои и истязанія», что зéмли у нихъ были отобраны и отданы князю несправедливо предлогомъ негодныхъ, и потому они должны быть признаны вольными, принадлежащими казнѣ, которая въ противномъ случаѣ лишалась болѣе 100, 000 руб., числившихся на нихъ въ недоимкѣ.

При разсмотрѣніи этого дѣла въ сенатѣ оберъ - прокуроръ Башиловъ, подавъ предложеніе къ соглашенію мнѣній, присое­динилъ къ тому послѣ еще свое особое объясненіе противъ мнѣнія Державина, разбирая его по частямъ. Державинъ находилъ этотъ способъ возраженія противнымъ закону, допускающему оговорку мнѣній только при докладѣ или запискѣ въ журналъ. Поэтому онъ пожелалъ, послѣ засѣданія, прочесть объяснені оберъ -прокурора, но Башиловъ ему въ томъ

отказалъ, ссылаясь также на[732] законъ и обѣщая прочесть свою записку въ общемъ

жалуясь генералъ-прокурору на Башилова, просилъ приказать

собраніи вмѣстѣ съ другими объясненіями. Державинъ, жалуясь генералъ-прокурору на Башилова, просилъ приказать ему «дать прочесть свое объясненіе, если не въ домѣ Державина, то по крайней мѣрѣ въ сенатѣ, дабы къ будущему общему собранію могъ онъ, Державинъ, основательнѣе вникнуть въ его мысли, согласиться съ нимъ или остаться при своемъ мнѣніи». Въ то же время онъ обратился къ Зубову съ письмомъ, въ ко­торомъ смѣло и рѣзко жаловался не только на противника своего въ сенатѣ, Завадовскаго, но и на самого генералъ-прокурора. «Я еще не имѣю», говоритъ Державинъ, «никакого отзыва на свое письмо отъ генералъ-прокурора; но по обыкновенной моей участи ожидаю непріятностей. Прежде всего скажутъ: какой вздорный и неспокойный чѣловѣкъ! вотъ опять новую завелъ исторію! Не оставятъ можетъ-быть внушить согласно мнѣнію графа Петра Васильевича Завадовскаго, и того, что опасно дать // 650

симъ Малороссіянамъ свободу, для того что будто все Малороссіяне, утвержденные манифестомъ 1783 года къ землямъ помѣщиковъ, возмутятся и пожелаютъ въ казенное вѣдомство; но сія хитрая софизма, при здравомъ разсудкѣ и при усердіи къ пря­мому благу, весьма слаба» и проч. «Производство правосудія не стратажемъ воинскихъ требуетъ противъ непріятеля, не уловокъ и крючковъ стряпчихъ къ преодолѣнію соперниковъ (чтó все Петръ Великій въ настольномъ указѣ называетъ минами подъ фортеціею правды); но требуетъ оно усерднаго, чистосердечнаго и рачительнаго разбирательства дѣл; къ чему всѣ во­обще и каждый служители правосудія совестью и присягою сво­ею обязаны. Когда же мнѣнія сенаторовъ поданы, записаны, то объяснять ихъ или перетолковывать не токмо г. оберъ-прокурору, но и генералъ-прокурору уже позндо[733]. Усмотрѣть неоснователь­ность, оцѣнить ихъ и рѣшить уже ни въ чьей другой власти, какъ токмо монаршей. Вотъ куды забрелъ г. оберъ-прокуроръ, и вотъ, м. г., какъ производятся дѣла наши! Тѣ самые, которые должны споспѣшествовать правосудію, запутываютъ оное; то мѣсто, ко­торое должно облегчать бремя правленія, отягчаетъ оное»[734].

На другой день после этого письма Державинъ, получивъ отъ Самойлова отвѣть, вполнѣ оправдывавшiй Башилова, снова написалъ къ Зубову. Прилагая свой отзывъ, онъ жалуется, что и генералъ-прокуроръ не позволилъ записать въ журналъ этого отзыва, въ которомъ онъ протестовалъ только противъ новой, по его мнѣнію, процедуры. Въ заключеніи онъ выражаетъ же­ланіе лично поднести свой отзывъ императрицѣ и считаетъ это тѣмъ болѣе своимъ долгомъ, что «ея величество, при отпускѣ его изъ прежней должности, позволила ему нужныя случайности въ сенатѣ доводить до ея свѣдѣнія»; почему онъ и просить Зубова исходатайствовать, чтобъ «соизволили безъ гнѣва и съ милостивымъ вниманіемъ его выслушать». Чѣмъ кончилось дѣло, намъ не удалось отыскать, но, по всей вѣроятности, оно было рѣшено противъ Державина, такъ какъ онъ въ запискахъ своихъ ничего объ этомъ дѣлѣ не упоминаетъ. // 651

 

13. ДѢЛО ДМИТРIЕВА СЪ ВСЕВОЛОЖСКИМЪ.

 

Другой, особенно ярко выдающійся примѣръ неуступчиво­сти Державина въ томъ, чтó онъ считалъ справедливымъ, мы видимъ въ дѣлѣ о наслѣдствѣ послѣ бывшаго астраханскаго гу­бернатора Никиты Афанасьевича Бекетова, дяди поэта И. И. Дмитріева. Дѣло это производилось не въ сенатѣ, а въ совѣстномъ судѣ, но и тутъ противниками Державина были сенаторы.

Старикъ Бекетовъ умеръ въ 1794 году, въ своемъ селѣ Отрада, лежащемъ между Царицыномъ и Сарептой, и отказалъ почти все свое огромное имѣніе двумъ незаконнымъ дочерямъ своимъ, а Дмитріеву и сестрамъ его (ихъ мать была родная се­стра покойнаго) завѣщалъ 40,000 руб. Мужъ одной изъ тѣхъ дочерей, Всеволодъ Андреевичъ Всеволожскій, не довольствуясь доставшимся ему богатствомъ (болѣе 100 т. руб. ежегоднаго до­хода, да наличнаго капитала болѣе 200,000), сталъ оспари­вать право племянника и племянницъ завѣщателя на отказанную имъ сумму, такъ какъ при составленіи духовной не были будто бы соблюдены какія-то формальности. Сначала[735] Дмитріевъ, отправясь въ Астрахань, искалъ правосудія въ тамошнихъ при­сутственныхъ мѣстахъ, но испугавшись затрудненій, которыя встрѣчалъ на каждомъ шагу, рѣшился кончить тяжбу совѣстнымъ разбирательствомъ въ Петербургѣ. На это согласился и Всеволожскій, взявъ въ посредники сенаторовъ А. И. Васильева и Сушкова. Посредничество со стороны Дмитріева принялъ на себя Державинъ. Послѣ нѣсколькихъ съездовъ Всеволожскій, въ доме Васильева, обещалъ пойти на мировую и уплатить Дмитріеву завѣщанныя ему съ сестрами 40 т. руб. Каково же было удивленіе Державина, когда на другой день онъ получилъ отъ Васильева приглашеніе снова пріехать къ нему для обсужденія спорной бумаги, поданной Всеволожскимъ. Такъ какъ после изъявленнаго отвѣтчикомъ согласія на миръ, посредники, по за­кону, могутъ безъ участія тяжущихся рѣшать дѣло полюбовно, то Державинъ нашелъ, что Васильевъ, принявъ протестъ Всеволожскаго, поступилъ неправильно. Поэтому Гаврила Романо- //652

вичъ въ негодованіи отвѣчалъ, что, значить, миръ не состоялся, и посредники должны подать свои мнѣнія въ совѣстный судъ. Это и было сдѣлано въ ноябре 1795 года. Не прежде какъ въ слѣдующемъ февралѣ, на масляницѣ, и притомъ въ день торже­ства по случаю бракосочетанія великаго князя Константина Павловича, Державинъ получил приглашеніе явиться въ судъ для выслушанья опредѣленія. Несмотря на странный выборъ времени (когда ему слѣдовало бы находиться во дворцѣ), Дер­жавинъ, изъ любопытства, отправился на зовъ. Присутствую­щими оказались только совѣстный судья Ржевскій, посредники противной стороны и одинъ секретарь (подпоручикъ Куликовъ). Съ Ржевскимъ Державинъ былъ нѣкогда въ пріятельскихъ отношеніяхъ, о чемъ свидѣтельствуетъ его стихотвореніе 1780 года Счастливое Семейство[736]. При входѣ въ судъ, Гаврилѣ Романо­вичу показалось, что лица присутствовавшихъ выражали «нѣко­торое скрытое намѣреніе или, лучше сказать, стачку на что-либо ему противное». Когда же послѣ прочтенія мнѣній посредниковъ секретарь сталъ читать опредѣленіе суда, обвинявшее Дмитріева въ томъ, что онъ въ поданномъ императрицѣ прошеніи употребилъ колкія выраженія[737], то Державинъ, видя, что совѣстный судъ совершенно забываетъ свою роль примирителя, вышелъ изъ себя и потребовалъ учрежденіе. Произошелъ шумъ и крикъ. Кончилось тѣмъ, что когда, послѣ некотораго колебанія, секре­тарь таки вынужденъ был подать учрежденіе, то Державинъ, не раскрывая его, всталъ и стремительно удалился. Въ подробномъ описаніи этого присутствія онъ оправдывается тѣмъ, что въ послѣднюю минуту ему ясно представилась безполезность всякихъ представленій: некого даже было попросить записать въ журналъ то, чтó онъ намѣревался сказать. // 653

Державинъ сбирался принести императрицѣ особую жалобу на дѣйствія совѣстнаго суда; но прежде нежели онъ успѣлъ ис­полнить это намѣреніе, Ржевскiй подалъ петербургскому генералъ-губернатору Н. П. Архарову записку, въ которой описалъ поведеніе Державина на судѣ въ самыхъ темныхъ краскахъ. Архаровъ представилъ ее государынѣ и получилъ приказаніе истребовать отъ Державина письменное объясненіе. Отвѣтъ по­эта, вполнѣ напечатанный нами въ VII томѣ его сочиненій (стр. 200), былъ доставленъ Архарову при письмѣ отъ 4-го марта 1796 года, въ которомъ онъ просилъ, какъ особенной милости къ Дмитріеву, исходатайствовать, чтобъ повелѣно было дѣло его со Всеволожскимъ пересмотрѣть въ полномъ присутствіи совѣстнаго суда, «принявъ съ обѣихъ сторонъ замѣчанія на противорѣчія, а потомъ уже да предложитъ судъ свое мнѣнiе и сред­ство, какъ примирить, а не обвинить тяжущихся».

Изъ послѣдующихъ обстоятельствъ видно однакожъ, что эта просьба Державина не была уважена. Что касается приложеннаго къ письму объясненія его, то оно представляетъ нѣкоторыя очень характеристическiе черты. Въ немъ по пунктамъ кратко разбираются показанія Ржевскаго, съ простымъ обозначеніемъ, чтó справедливо и чтó невѣрно. Напримѣръ:

«Что онъ, г. Ржевскій, одинъ не составляетъ совѣстнаго суда, это правда, я говорилъ».

«Что будто указывалъ на него пальцемъ и говорилъ ему ты, это неправда».

«Что я вскочилъ со стула съ тѣлодвиженіемъ, это правда, для того что безъ тѣлодвиженія встать нельзя».

Ржевскій въ своей жалобѣ замѣтилъ между-прочимъ, что истину его показаній могутъ подтвердить не только секретарь и посредники, но и сами тяжущіеся, бывшiе въ комнатѣ возлѣ су­дейской камеры. На это Державинъ возражаетъ: «Если г. Ржев­скій ссылается на Дмитріева, то пусть его спросятъ», и къ этому прибавляетъ слѣдуюищія любопытныя разсужденія: «Дмитріевъ долженъ по присягѣ сказать, что былъ у насъ разговоръ съ г. Ржевскимъ обоюдно горячій, но не непристойный или ему обидный, каковымъ онъ его въ жалобѣ своей на меня предста- // 654

вляетъ, хотя впрочемъ не одинъ разъ имѣлъ я несчастіе, что въ подобныхъ случаяхъ противу меня согласившіеся, тонкіе и хлад­нокровные люди старались обратить въ предосужденіе мнѣ пра­воту мою и горячую любовь къ истинѣ, но и здѣсь въ томъ, ка­жется, не предуспѣли; потому что, основываясь на законахъ и истинѣ и защищая праваго, не вышелъ я нигдѣ изъ благопри­стойности. Множество чрезъ мои руки перешедшихъ совѣстныхъ разбирательствъ, въ здѣшней и другихъ губерніяхъ и даже по особымъ высочайшимъ повелѣніямъ моему одному лицу и по­средству ввѣренныхъ, и не въ такихъ важныхъ дѣлахъ, мною кончены были, и никто изъ тяжущихся нигдѣ не приносилъ на меня жалобъ. Дѣлами свидѣтельствоваться я почитаю себѣ правиломъ, а слова употребить нахожусь принужденнымъ въ соб­ственное мое защищеніе, имѣя при томъ утешительное въ душѣ моей оправданіе собственнаго суда совѣсти моей, по которой, нерѣдко выбираемый въ посредники, не отрекался никогда за­щищать невинность».

Во второй половинѣ своей записки Державинъ подробно излагаетъ весь ходъ дѣла и, выставивъ въ концѣ всѣ допущенныя въ немъ отступленія отъ справедливости, заключаетъ словами: «После всего того осмеливаюсь спросить: гдѣ же по сему дѣлу быль тотъ совѣстный, благотворный и святой судъ, который установленъ премудрою нашею законодательницею для защиты угнетаемаго чѣловѣчества?»

Императрица, по поднесеніи ей всѣхъ этихъ бумагъ, прика­зала Трощинскому передать ихъ генералъ-прокурору, съ тѣмъ чтобы онъ представилъ ей свое по нимъ мнѣніе. Самойловъ въ отзывѣ своемъ только сопоставилъ главныя обвиненія Ржевскаго съ оправданіями Державина и затемъ вывелъ следующее заклю­ченіе: «Впрочемъ оказывается однакожъ изъ собственнаго г. Дер­жавина объясненія, что онъ не соблюлъ всей той умѣренности, какая въ судѣ сохранена быть должна; самъ онъ пишетъ: 1 -е, что у него съ г. Ржевскимъ былъ разговоръ обоюдно горячій; 2-е, что онъ, почувствовавъ оказываемую Дмитріеву несправед­ливость, не могъ вытерпѣть, чтобъ не спросить высочайшаго учрежденія. Таковыя выраженія, въ собственномъ объясненіи // 655

г. Державина написанныя, не показываютъ сохраненія всего должнаго суду уваженія, и посему, ежели отдать вѣроятность представленіе совѣстнаго судьи, г. Ржевскаго, то выходитъ, что г. Державинъ противъ него собственно поступилъ обид­нымъ, а для совѣстнаго суда несоотвѣтственнымъ, образомъ».[738]

Въ объясненіи Державина былъ намекъ на то, что онъ защи­щалъ сторону слабую и небогатую, тогда какъ противники его имѣли большія средства и пользовались сильною поддержкой. Въ запискахъ своихъ онъ выражается яснѣе, говоря прямо, что Всеволожскій «пронырствами и подарками» умѣлъ задобрить не только семейства Васильева и Ржевскаго, но и при дворѣ при­влечь на свою сторону Торсукова, Трощинскаго и Перекусихину. Противники Державина, по словамъ его, всячески старались возбудить противъ него гнѣвъ императрицы, и дѣйствительно она «такъ была раздражена, что хотѣла примѣрно наказать пренебрегшаго ея законы». Внезапная смерть Екатерины остано­вила ходъ этого дѣла; по восшествіи на престолъ императора Павла, совѣстные суды были упразднены и дѣло это сдано въ архивъ[739]; а когда воцарился Александръ Павловичъ и Держа­винъ сдѣлался «генералъ-прокуроромъ», то Всеволожскій «безъ памяти прискакалъ изъ Москвы въ Петербургъ» и просилъ кон­чить дѣло полюбовно на томъ самомъ основаніи, какъ предпола­галось прежде посредничествомъ со стороны Дмитріева, который такимъ образомъ наконецъ и получилъ справедливое удовле­твореніе.

Для личныхъ отношеній Державина дѣло это имѣло важныя послѣдствія: оно скрѣпило его дружбу съ Дмитрiевымъ, но на­всегда разссорило его съ Васильевымъ и Ржевскимъ. Послѣдняго онъ въ запискахъ своихъ изображаетъ «чѣловѣкомъ весьма честнымъ, но слабымъ, худо знающимъ законы и удобопреклоннымъ на сторону сильныхъ». Извѣстно, что Ржевскiй, по // 656

своимъ родственнымъ связямъ, принималъ нѣкоторое участiе въ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ возведенію Екатерины II на престолъ. По этому поводу княгиня Дашкова упоминаетъ о немъ въ своихъ мемуарахъ (I, 12 6) и произносить о его харак­терѣ отзывъ, подтверждающiй приговоръ Державина. Но лѣтъ за шестнадцать до разсказаннаго случая поэтъ, въ посвященныхъ Ржевскому стихахъ, съ видимымъ одушевленіемъ говорилъ:

«Благословится отъ Сіона,

Благая снидутъ вся тому,

 Кто слезъ виновникомъ и стона

Въ сей жизни не былъ никому!

 

«Кто не вредитъ и не обидитъ

И зломъ не воздаетъ за зло

Сыны сыновъ своихъ увидитъ

И въ жизни всякое добро.

 

«Миръ въ жизни сей и миръ въ дни оны

Въ обители избранныхъ душъ,

Тебѣ, чувствительный, незлобный

Благочестивый, добрый мужъ!»

Сдержаннѣе и осмотрительнѣе Державинъ велъ себя въ се­натѣ при возбужденномъ имъ разногласіи по дѣлу о сумасшествіи нѣкоего Жукова. Было два брата этого имени, и одинъ изъ нихъ держалъ въ опекѣ другого, какъ помешаннаго. Племянница ихъ молодая девушка Безобразова подала на это жалобу, утверждая, что содержимый подъ опекою дядя ея вовсе не страдаетъ разстройствомъ умственныхъ способностей. Дѣло поступило во 2-й департаментъ сената. Жуковъ, по словамъ Державина, под­вергался помѣшательству періодически, особенно въ новолуніе или подъ ущербъ луны, въ остальное же время онъ былъ только пасмуренъ и тихъ. Въ такомъ именно положеніи онъ былъ представленъ сенату для освидѣтельствованія, и такъ какъ онъ снос­но отвѣчалъ на предложенные ему незначительные вопросы, то его и признали здоровымъ. По несогласію оберъ-прокурора Ко­нонова, дѣло было перенесено въ общее собраніе, которое од- // 657

накожъ утвердило рѣшеніе департамента. Узнавъ о томъ, дру­гой Жуковъ обратился къ Державину, объяснилъ ему подробно всѣ обстоятельства дѣла и показалъ отцовскія письма, въ кото­рыхъ братъ его положительно признаваемъ былъ сумасшед­шимъ, въ слѣдствіе чего и назначена опека. Соображая сверхъ того, что Жуковъ увезенъ былъ изъ Москвы восемнадцатилѣтнею своею племянницею и далъ ей принести за него просьбу императрицѣ, чего бы конечно не могло быть, еслибъ онъ былъ въ здравомъ умѣ, Державинъ рѣшился объявить въ сенатѣ, что онъ съ другими несогласенъ. Начались возраженія и споры; наконецъ, говоритъ онъ въ запискахъ, «возсталъ превеликій шумъ», среди котораго онъ не уступалъ и горячился, однакожъ не вы­шелъ изъ благопристойности и никого слишкомъ рѣзкими слова­ми не обидѣлъ; затѣмъ онъ подалъ особое мнѣніе, при чтеніи котораго опять умѣлъ остеречься отъ всякихъ возраженій на задирательныя рѣчи сенаторовъ, очевидно желавшихъ будто бы вывести его изъ терпѣнія, чтобы донести государынѣ, что съ нимъ присутствовать невозможно[740]. Такимъ образомъ остава­лось только, по тогдашнимъ законамъ, представить дѣло, за разногласіемъ, на высочайшее благоусмотрѣніе. Императрица, уже слышавшая о немъ отъ Самойлова, сказала докладывавшему ей оберъ-прокурору Башилову: «Посмотри, стоило ли это дѣло та­кого содому». Державинъ, противъ котораго Безобразова, по своимъ связямъ, умѣла возбудить приближенныхъ къ Екатеринѣ лицъ, могъ ожидать большихъ непріятностей, но, къ счастью его, сама судьба позаботилась объ оправданіи его мнѣнiя: спустя недѣли двѣ, больной Жуковъ, въ припадкѣ сумасшествія, выбро­сился изъ окна и раздробилъ себѣ черепъ.

 

14. ПРЕЗИДЕНТЪ КОММЕРЦЪ-КОЛЛЕГIИ.

 

Назначеніе Державина въ сенаторы, въ сентябрѣ 1793 года, было почетнымъ удаленіемъ его отъ службы при императрицѣ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, 1-го января 1794, на него воз- // 658

ложена была еще должность президента коммерцъ-коллегіи, очи­стившаяся послѣ увольненiя графа А. Р. Воронцова. Самъ онъ приписывалъ это покровительству Зубова, желавшаго доставить ему вполнѣ обезпеченное положеніе; но можетъ-быть онъ еще болѣе обязанъ былъ въ этомъ случае рекомендаціи благоволив- шаго къ нему Воронцова. Впрочемъ, новая должность не могла особенно льстить его честолюбію, такъ какъ Екатерина, давно уже приступившая къ уничтоженію коллегій [741], учрежденіемъ о губерніяхъ нанесла чувствительный ударъ и коммерцъ-коллегіи: она находила, что завѣдываніе торговлей должно входить въ кругъ дѣятельности намѣстниковъ; эта мысль была внушена ей Потемкинымъ, который въ подвластныхъ ему обширныхъ областяхъ хотѣлъ быть полнымъ хозяиномъ. По Петербургской губернiи Екатерина предоставила одной себѣ высшую админи­стративную власть, хотя для вида и назначала генералъ- губернатора; для надзора же за таможнею употребляла своимъ орудіемъ вице-губернатора Алексѣева, который, по словамъ Державина, имѣлъ притязанiе управлять и таможнями другихъ губернiй. Въ преобразованныхъ губернiяхъ таможни переда­ны были въ вѣдѣнiе казенныхъ палатъ. Въ зависимости отъ коммерцъ-коллегіи оставлены только дѣла англійскаго купе­чества до истеченiя срока торговому трактату съ Велико­британiей. Такимъ образомъ, остальные годы существованiя этой коллегiи были уже сосчтены, и, дѣйствительно, незадолго до своей кончины Екатерина подписала указъ о ея упраздненiи. Слѣдовательно, послѣднее назначенiе Державина было только временное. Но онъ, повидимому, не знал новыхъ порядковъ и хотѣлъ быть президентомъ коллегіи въ прежнемъ значенiи этого званiя, чемъ, разумѣется, на первыхъ же порахъ возстановилъ противъ себя и управлявшаго казенной палатой Алексѣева, и директора таможни Даева. По запискамъ Держави­на, первымъ поводомъ къ неудовольствіямъ было посѣщенiе имъ // 659

анбаровъ на биржѣ, при осмотрѣ которыхъ таможенные чиновники оказали ему явное неуваженіе и непослушаніе. Вскорѣ случилась еще другая, болѣе чувствительная непрiятность. Графъ Мочениго, въ знакъ признательности къ Державину, разсматривавшему его дѣло, прислалъ для жены его моремъ изъ Италiи кусокъ атлáсу. Такъ какъ ввозъ товаровъ этого рода былъ за­прещенъ, то Державинъ приказалъ отправить присылку обратно; но Алексѣевъ и Даевъ представили императрицѣ, что онъ во­преки запретительному указу самъ выписалъ этотъ атласъ и ве­лѣлъ ввезти его тайно. Слѣдствіемъ того была резолюція по­ступить по закону, т. е. публично при барабанномъ боѣ, на площади передъ коммерцъ-коллегіей, сжечь выписанную прези­дентомъ ея контробанду и взыскать съ него штрафъ. Совер­шенно для него неожиданно первая часть приговора и была уже приведена въ исполненіе. Какъ громомъ пораженный этимъ по­зоромъ, онъ написалъ объяснительную записку, которую доста­вилъ Зубову для поднесенія императрицѣ, но, «сколько ни хло­поталъ», не могъ получить на нее никакого отвѣта, даже отъ фаворита.

Такъ разсказываетъ самъ Державинъ, но изъ другихъ до­кументовъ открываются обстоятельства, полнѣе объясняющія причины новыхъ, испытанныхъ имъ неудовольствій. Въ 1782 году особымъ указомъ[742] разрѣшено было при петербургской таможнѣ содержать нѣсколькихъ сверхштатныхъ служителей для изученiя таможенныхъ дѣлъ, т. е. для приготовленхя къ занятію должностей по этому вѣдомству. На этомъ основаніи при здѣшней таможнѣ было сорокъ учениковъ. По нраву, предоставлен­ному президенту коммерцъ-коллегіи, Державинъ еще въ февралѣ мѣсяцѣ взялъ одного изъ этихъ учениковъ въ коллегію, но такъ какъ таможня уже не была въ ея вѣдѣніи, то вице-губернаторъ пожаловался на это распоряженіе императрицѣ, и совѣтникъ казенной палаты Бееръ потребовалъ ученика обратно подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ командированъ уже въ Кронштадтъ. Державинъ сначала протестовалъ, но потомъ согласился отдать его. // 660

Нѣсколько позже встрѣтился еще другой поводъ къ пререканіямъ. Въ сенатъ поступили два дѣла о злоупотребленіяхъ по таможнямъ ревельской и астраханской. 1-го апреля 1794 года Державинъ доложилъ о томъ императрицѣ и ему дана была сло­весная резолюцiя, что эти дѣла должны быть рѣшены немедлен­но, безъ очереди, и что онъ, какъ сенаторъ, при слушанiи ихъ, «можетъ дѣлать по своей части свои замѣчанiя». Изъ этого онъ вывелъ заключенiе, что ему по всѣмъ дѣламъ, касающимся таможенъ и торговли, разрешается присутствовать во всехъ департаментахъ[743] сената, о чемъ онъ и извѣстилъ письменно генералъ-прокурора. Самойловъ поспѣшилъ представить письмо его императрицѣ и 4-го апрѣля, призвавъ его къ себѣ, объяснилъ, что императрица не такъ понимала данное ему разрѣшенiе. Но Державинъ этимъ не угомонился, и въ запискѣ, посланной къ Зубову, старался доказать, что президенту коллегiи, по закону Петра Великаго и по учрежденiю о губернiяхъ, несомнѣнно принадлежитъ право присутствовать въ сенатѣ по дѣламъ своего вѣдомства, ему же, Державину, это право принадлежитъ темъ болѣе, что онъ самъ сенаторъ. Результатомъ всѣхъ этихъ пре­реканiй было то, что 12-го мая генерал-прокуроръ объявилъ ему высочайшее повеленiе «въ дѣла петербургской таможни не мѣшаться». Въ слѣдствiе того Державинъ обратился къ Зубову съ исполненнымъ горечи письмомъ, прося исходатайствовать по­вѣленiе императрицы, кáкъ ему въ подобныхъ случаяхъ посту­пать. Въ то же время онъ написалъ совѣтнику Вееру, что отка­зывается отъ ученика и возвращаетъ его. Тогда казенная пала­та, заднимъ числомъ, сдѣлала распоряженiе: взятаго ученика оставить у Державина и отрѣшить отъ должности. «Извольте видѣть», писалъ Зубову президентъ коллегiи: «когда я требую тогда говорятъ: отпустить не можно, а когда отпускаю, тогда не принимаютъ и отрѣшаютъ. Меня бѣсятъ шиканами: зная мое вспыльчивое сложенiе, хотятъ меня вывесть совсѣмъ изъ при­стойности». Очень характеристичны въ томъ же письме следую­щiя размышленiя поэта о самомъ себѣ: «Репутацiя моя известна и я надежно всякому въ глаза скажу, что я не запустилъ нигдѣ рукъ ни въ частный карманъ, ни въ казенный. Не зальютъ мнѣ // 661

глотки виномъ, не закормить фруктами, не задарятъ драго­цѣнностями и никакими алтынами не купятъ моей вѣрности къ моей монархинѣ, и никто меня не въ состояніи удалить отъ пользъ государя и своротить съ пути законовъ: то что за при­чина, что и здѣшняя таможня духу моего терпѣть не захотѣла? Я еще до нея и волосомъ не тронулся. Требованіе мое одного ученика по праву закона, хотя бы и безъ нужды, еще не могло причинить какого-либо важнаго безпорядка….  Чтó дѣлать? Ежели я выдался уродъ такой, дуракъ, который, ни на что не смотря, жертвовалъ жизнію, временемъ, здоровьемъ, имуще­ствомъ службѣ и личной приверженности обожаемой мною госу­дарынѣ, животворился ея славою и полагалъ всю мою на нее надежду, а теперь тáкъ со мною поступаютъ, то пусть меня уво­лятъ въ уединеніи оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо, ежели Екатерина Великая, обнадеживъ меня, чтобъ я ничего не боялся, и не токмо не доказавъ меня въ винѣ моей, но и не объясня ея, благоволила снять съ меня покровительствующую свою руку. Имѣя столько враговъ за ея пользы, куда я гожуся, какую я отправлять въ состояніи должность? Я, кажется, со всѣхъ сторонъ слышу: по­гонимъ, Богъ его оставилъ; изслѣдую тысячу разъ себя и не нахожу, чтобъ я сдѣлалъ. На всѣ случаи, которые я могу при­думать, чѣмъ бы ея неблаговоленіе заслужилъ, какъ выше я до­несъ вашему сіятельству, не оставлю поднесть мои объясненiя. Тогда буду настоятельно просить или уволить меня, или возвра­тить мнѣ ея величества благоволенiе и законную довѣренность; или, когда достоинъ явлюсь, судить» [744].

Къ большему еще раздраженнію вице-губернатора, Держа­винъ опредѣлилъ къ петербургской таможнѣ маклера, хотя но преобразованіи управленiя этою частью маклеры переданы бы­ли въ вѣдѣніе казенныхъ палатъ. Въ оправданіе своего распоря­женiя онъ представилъ Зубову особую записку, въ которой со­слался на цѣлый рядъ прежнихъ узаконенiй; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ заявилъ, что вопреки устраненiю его отъ дѣлъ таможни, она // 662

не перестаетъ присылать ему свои рапорты и ведомости, — до­казательство, что связь между нею и коммерцъ-коллегіею не легко можетъ рушиться. Для разъясненія вопроса объ опредѣленіи маклеровъ онъ просилъ исходатайствовать ему личныи докладъ у императрицы; между тѣмъ Алексѣевъ сбирался прине­сти на него жалобу.

Въ такихъ обстоятельствахъ Державинъ, въ іюне 1794 го­да, рѣшился подать государынѣ просьбу объ увольненiи его отъ службы. Почти совершенно согласно съ собственнымъ его разсказомъ о томъ Н. Н. Бантышъ-Каменскій въ письмѣ отъ 21-го iюня сообщалъ князю Куракину: «Державинъ подавал просьбу объ увольненіи на два года, но ни гр. Зубовъ, ни гр. Безбо­родко не приняли на себя поднесть оную; вручена чрезъ камер­динера. Сказано: отставить его не мудрено, но пусть прежде кончитъ новый тарифъ, сочиняемый коммерческою коллегіей. Паденіе его оттого, что онъ началъ присвоивать себѣ власть надъ таможнями, не ему, но казенной палатѣ принадлежащую» [745].

О составленiи имъ новаго тарифа ничего не упоминается въ запискахъ его, а потому свѣдеѣніе это и лишено достовѣрности; вероятно оно основывается на томъ, чтó онъ разсказываетъ по поводу наблюденiя, сдѣланнаго имъ относительно неблагопріятнаго положенія нашего торговаго баланса. Вскоре послѣ отказа императрицы, Державина постигло давно грозившее ему домаш­нее горе, — смерть Катерины Яковлевы, о чемъ скажемъ подробнѣе въ своемъ мѣсте. Вслѣдъ за тѣмъ онъ неожиданно испы­талъ новое оскорбленiе отъ давнишняго непрiятеля своего, Ту­толмина, въ то время занимавшаго мѣсто генералъ-губернатора присоединенныхъ отъ Польши юго-западныхъ губернiй. Въ этомъ званіи Тутолминъ вздумал опредѣлять таможенныхъ чиновниковъ безъ сношенiя съ коммерцъ-коллегiею, и на запросъ о томъ президента ея прислалъ ему, безъ всякаго съ своей стороны объясненiя и даже безъ своей подписи, одинъ списокъ чиновниковъ съ отмѣткою противъ каждаго имени, по чьей реко­мендацiи кто опредѣленъ. Зубовъ, къ которому Державинъ и по // 663

этому дѣлу обратился съ жалобой, взял сторону Тутолмина, ссылаясь на то, что Потемкинъ (предмѣстникъ Зубова въ упра­вленiи Новороссiйскимъ краемъ) всегда самъ по своему усмотре­нiю опредѣлялъ таможенныхъ чиновниковъ во вверенныхъ ему губернiяхъ. Державинъ, разгорячившись въ происшедшемъ при этомъ спорѣ, пошел прямо къ императрицѣ, былъ на этотъ разъ принять и представилъ присланный Тутолминымъ списокъ. Государыня обѣщала разсмотрѣть дѣло, но черезъ нѣсколько дней велѣла сказал Державину, чтобъ онъ не безпокоился по дѣламъ коммерцъ-коллегіи, которую она рѣшилась упразднить, и дѣйствительно 16-го сентября 1796 г. послѣдовалъ указъ о закрытiи этого учрежденiя.

Въ исходѣ 1795 года Державину таки удалось лично испро­сить себѣ отпускъ для поправленiя своего хозяйства въ оренбургскомъ имѣнiи; по крайней мѣрѣ императрица обещала дать о томъ повелѣнiе генералъ-прокурору. Но вмѣсто того, черезъ нѣсколько дней, послѣдовало совершенно другое распоряженiе: на Державина было возложено новое, крайне щекотливое дѣло; онъ былъ назначенъ членомъ особой комиссiи по поводу открытаго въ заемномъ банкѣ похищенiя.

 

15. КОМИССІЯ О РАСТРАТѢ ДЕНЕГЪ ВЪ ЗАЕМНОМЪ БАНКѢ.

 

13 -го января 1796 года Болотовъ записалъ въ своей памятной книжкѣ: «Передъ Рождествомъ въ Петербурге случилась покража ассигнацiй изъ Заемнаго банка однимъ кассиромъ» [746]. Похищенная сумма простиралась до 600,000 р. Членами комиссiи, учрежденной для разслѣдованія этого дѣла подъ предсѣдательствомъ главнаго директора, банка, Завадовскаго, назначены были, вмѣстѣ съ Державинымъ, петербургскій генералъ-губернаторъ Н. П. Архаровъ и главный директоръ Ассигнаціоннаго банка, сенаторъ Мятлевъ. Избранiе Державина доказывало, что императрица, несмотря на многiя причины неудовольствiя противъ него, не утратила довѣрiя къ его // 664

безпристрастію и опытности, ибо хотя онъ и былъ еще прези­дентомъ коммерцъ-коллегіи, но такъ какъ изъ его вѣдѣнія уже были изъяты маклера и вообще онъ оставался въ названной должности только по имени, то легко было бы обойти его при учрежденiи следственной комиссіи. Собиралась она въ домѣ Мятлева. Изъ допросовъ, произведенныхъ членамъ и чиновникамъ банка, а также имѣвшимъ съ ними дѣло маклерамъ и иностран­нымъ купцамъ, оказалось, что въ течетніе долгаго времени, при освидетельствованiи банка, кассиръ Кельбергъ клалъ въ сундуки запечатанные пакеты съ надписью 10,000, въ которыхъ вмѣсто ассигнацiй, однажды сосчитанныхъ, лежала бѣлая бумага. «Г. кассиръ», говоритъ Болотовъ, «поддѣлалъ казенную печать, всѣ деньги вынулъ и на мѣсто ихъ положилъ и запечаталъ мягкую бумагу, а самъ далъ было стречка, но Архаровъ не выпустилъ его изъ Петербурга». Жена его, — какъ разсказываетъ Держа­винъ, — чтобы приготовить средства къ пополненію дефицита, продавала ко двору, при празднованiи шведскаго мира, брильянтовыя вещи, и вотъ что, еще въ 1790 году, подало императрицѣ поводъ заподозрѣть честность банковскихъ чиновниковъ, такъ что по ея повелѣнію директоры обоихъ банковъ тогда же произ­вели въ нихъ ревизію, но ничего не открыли[747]. Теперь Завадовскій поставилъ себя въ трудное положенiе: въ ночь послѣ откры­тiя покражи онъ велѣлъ вывезти изъ банка къ себѣ на домъ два стоявшiе тамъ сундука; свѣдѣнiе о томъ дошло до императрицы, и она приказала Архарову потребовать у Завадовскаго объяс­ненiя. Онъ отвѣчалъ, что въ этихъ сундукахъ хранились при­надлежавшiя ему старыя золотыя и серебряныя вещи и что когда пришлось запечатать банкъ, то онъ счелъ нужнымъ вы­везти ихъ. Державинъ же въ запискахъ своихъ объясняетъ это тѣмъ, что Завадовскій, вопреки правиламъ банка, бралъ свое жалованье серебромъ и кромѣ того промѣнивалъ ассигнацiи на серебро безъ платежа лажа, а для прикрытiя этого держалъ въ // 665

одномъ сундукѣ серебряную монету, въ другомъ ассигнацiи, пе­реводя деньги изъ одного въ другой, для пополненiя же происходившаго при томъ дефицита стали брать съ заемщиковъ непо­мерные проценты.

Въ запискахъ своихъ Державинъ ничего не упоминаетъ о томъ, что къ следствiю по этому дѣлу привлеченъ былъ комис­сiею) и сенаторъ Алексѣевъ (петербургскiй вице-губернаторъ), какъ одинъ изъ прежнихъ директоровъ банка, хотя и оставив­шiй эту должность еще въ январѣ 1792 г. Но мы узнаемъ о томъ изъ любопытной переписки Алексѣева съ княземъ Н. В. Репнинымъ[748]. Услышавъ, что въ комиссіи зашла рѣчь и о вре­мени его управленiя банкомъ, Алексеевъ изливаетъ свое негодо­ванiе на Державина, который, говоритъ онъ, «имѣя злобу къ П. В. Завадовскому и ко мнѣ, усиливается распространить слу­чившееся несчастіе, въ предосужденіе банковаго начальства, да­же до времени моей въ немъ бытности. Но я ласкаюсь, что со­блюденiе съ моей стороны законныхъ постановленiй во всей предписанной точности и неприкосновенность къ какимъ-либо са­момалѣйшимъ злоупотребленiямъ сохранятъ меня отъ преслеѣдованiя сего злобнаго чѣловѣка, предъ которымъ я тѣмъ только виновенъ, что угодно было государынѣ отказать ему начальство надъ здѣшними таможнями, присвоиваемое имъ въ лицѣ прези-

дента коммерцъ-коллегіи, давно во всѣмъ почти уничтоженной. Въ главное преступленiе банковымъ членами приписываетъ онъ то, что деньги печатаемы были въ пакетьи для избѣжанiя ежемѣсячнаго всѣхъ ихъ пересчитыванія, которое подлинно введено было въ мою еще тамъ бытность по сущей необходимости; ибо находилось тогда въ банкѣ отъ 20-ти до 30-ти милліоновъ наличньихъ денегъ, и еслибы всехъ ихъ каждый месяцъ пересчитывать, то надлежало бы всему банку безпрестанно тѣмъ только заниматься, ничего другого не дѣлая.... Съ того времени, по не­счастію, сіе печатаніе продолжалось донынѣ, и злодѣй на семъ распорядкѣ, съ помощію фальшивой печати, основалъ свое хищеніе.... На сей матеріи случилось мнѣ быть съ государынею, и // 666

я имѣлъ смѣлость ея величеству признаться, что если печатанiе де­негъ въ пакеты есть преступленiе, то я нахожусь въ числѣ пер­выхъ преступниковъ, потому что оное печатаніе въ банкѣ заведено въ бытность мою тамъ первымъ директоромъ, по причинѣ необхо­димости, вьише сего описанной. Всемилостивѣйшая государыня из­волила принять оное со всею благотворною снисходительностію, примечая только, что надобно бы было, вмѣсто сплошныхъ паке­товъ, дѣлать такiя перевязки, чтобы можно видѣть, деньги ли въ сихъ перевязкахъ лежатъ, или простыя бумаги, и совѣтуя какъ можно остерегаться подобныхъ подлоговъ, и прочее»[749]. Такъ пи­салъ Алексѣевъ 8-го января 1796 года. Вслѣдъ затѣмъ комиссiя обратилась къ нему съ требованiемъ объясненiя по нѣкоторымъ представившимся на следствiи обстоятельствамъ. Изъ вопросовъ, предложенныхъ Алексѣеву, легко убѣдиться, что члены комис­сiи имѣли полное основанiе отнестись къ нему за разъясненiями.

Управленiе банка состояло изъ главнаго директора (Зававодскаго) и несколькихъ другихъ подъ вѣдѣнiемъ его находившихся директоровъ, изъ которыхъ одинъ, называвшиіся первымъ, имѣлъ высшее наблюденiе за храненіемъ денегъ. По бан­ковому уставу деньги должны были храниться въ сундукахъ въ кладовой, а внѣ кладовой въ особыхъ сундукахъ могло нахо­диться не болѣе какъ по 10 т. въ каждомъ; все, что окажется свыше этой суммы, должно было всякiй день относимо быть въ сундуки кладовой. Между тѣмъ, на дѣлѣ, внѣ кладовой находи­лись гораздо бóльшія суммы, изъ которыхъ директорá временно брали деньги на свои надобности. Кромѣ того кассиръ Кельбергъ показалъ, что въ 1790 году первому директору, Але­ксѣеву, повѣрены были въ особый присмотръ главнымъ директоромъ Завадовскимъ 240,000, принадлежавшихъ послѣднему и находившемуся подъ опекой его камеръ-юнкеру кн. Голицыну. Эта сумма лежала въ особомъ сундукѣ безъ замка за печатью Алексѣева и изъ нея онъ по срокамъ производилъ платежи. От­сюда, съ согласія Алексѣева, Кельбергъ взялъ на покупку брильянтовъ 80 т. руб., а когда брильянты были куплены, всѣ // 667

же партикулярныя деньги между тѣмъ потребовались въ выдачу, то въ замѣнъ ихъ взято было, съ позволенiя Алексѣева же, изъ казенныхъ денегъ 40,000, на мѣсто которыхъ положены четыре пакета съ пустыми бумагами за печатью Кельберга и въ залогъ коробочки съ брильянтами, что и послужило началомъ расхище­нiя банка. По этому главньпи вопросъ Алексѣеву со стороны комиссіи состоялъ въ слѣдующемъ: «Не съ позволенiя ли ваше­го сперва партикулярныя деньги браны, а потомъ Кельбергомъ казенными были замѣнены ли, по крайней мѣрѣ, не вѣдали ли вы о томъ и о другомъ тогда и послѣ? а ежели не вѣдали и какъ по уставу о банкѣ не можно было входить въ кладовую безъ присутствiя вашего, то какимъ образомъ безъ примѣчанія вашего и безъ взысканія всѣ то могло случиться?» Алексѣевъ, ссылаясь на протекшее съ тѣхъ поръ значительное время, поче­му и не могъ онъ будто бы помнить всѣхъ обстоятельствъ, далъ уклончивый отвѣтъ, указавъ только на то, что невѣроятно и не натурально, чтобы показанiе Кельберга было дѣйствительно, но не могъ однакожъ не упомянуть, что запечатанные пакеты съ над­писью 10 т., по рѣшенiю совѣтниковъ банка, были заведены въ его время, и при этомъ замѣтилъ, что когда это разъ было сдѣлано и потомъ отъ времени до времени накоплявшіяся деньги опять были вкладываемы въ пакеты, то банкъ долженъ былъ свидѣтельствовать запечатанную казну по пакетамъ, «не имѣя ни причины, ни права усумниться въ вѣрномъ перечетѣ своихъ начальниковъ, и по­тому осмѣлиться открывать оные безъ новаго ихъ приказанiя... Какимъ же образомъ, въ какое время и по чьему упущенiю или оплошности послѣдовало въ банкѣ похищенiе знатной суммы, изы­сканiе сего зависитъ уже отъ прозорливости почтенной комис­сiи»[750]. Полученными отъ комиссіи вопросами Алексѣевъ чрезвы­чайно оскорбился, чтó и выразилъ какъ въ своемъ офицiальномъ объясненiи, такъ и въ письмѣ къ Репнину отъ 5-го марта 1796 г., тѣмъ болѣе любопытномъ, что въ немъ излагается взглядъ замѣшаннаго въ дѣлѣ лица на образъ дѣйствiй всѣхъ членовъ комиссіи и особенно Державина. // 668

Въ это время следствiе было уже окончено комитетомъ и докладъ для поднесенiя императрицы изготовленъ Державинымъ. При подписанiи этого доклада, говорить Алексѣевъ, «происхо­дятъ теперь между членами комитета споры. Сей комитетъ явилъ себя здѣшнему городу совершенною инквизицiею. Одно ночное его заседанiе всехъ призываемыхъ приводило въ ужасъ, а гру­бое и угрожательное съ ними обращеніе гг. Мятлева и Держа­вина оный еще умножало….  Послѣднiй всѣмъ членамъ банко­вымъ не усумнился сказать въ глаза, что не кассиръ воръ, а они, слабымъ, по его мнѣнiю, исполненiемъ должностей своихъ подавшiе ему къ тому поводъ….  Н. П. Архаровъ, попавшись между ними, не радъ своей жизни. Онъ, зная, съ какой цѣпи оные псы спущены кусать и лаять, опасается имъ противорѣчить, чтобы не бросились и на него для уязвленiя пристрастiемъ и потачкою. Между прочимъ, не пропустил случая г. Державинъ придраться и ко мнѣ съ вопросами»…. Эти вопросы и объясне­нiя Алексѣева были приложены къ письму его, и онъ продол­жаетъ: «Ваше сiятельство изволите усмотрѣть, какимъ духомъ они составлены, изволите увидѣть, что г. Державинъ, не при­обретя искомаго имъ противъ меня оружiя изъ всехъ показанiй преступника и ссылокъ банковыхъ членовъ, вознамѣрился напослѣдокъ оскорбить меня хотя одними обидными вопросами, которымъ никакого мѣста и ни малѣйшей пристойности совсѣмъ не было. О семъ Н. П. Архаровъ предварительно со мною объ­яснялся въ такомъ видѣ, что оное необхдоимо нужно для спасе­нiя совѣтника Зайцова противъ клеветы преступнаго кассира въ разсужденіи денегъ графа П. В. Завадовскаго, подъ моимъ единственно сбереженiемъ находившихся, увѣривъ меня, что ни­какихъ другихъ вопросовъ мнѣ не будетъ. Я, согласившись дать объясненiе по истинной правде, просилъ однакожъ его (Арха­рова) , во-первыхъ, чтобы онъ доложилъ прежде государынѣ, будетъ ли на вопрошенiе меня ея воля, донеся при томъ ея ве­личеству и о случаѣ, по какому хотятъ меня спрашивать; а во-вторыхъ, пожаловалъ бы, взялъ на себя, яко начальникъ здѣш­ней губерніи, вопросъ комитетскiй самъ ко мне препроводить, дабы я не имѣлъ съ оною инквизицiею никакого директнаго сно- ­// 669

шенiя. То и другое было съ его стороны исполнено, и когда го­сударыня, по его словамъ, такъ изволила отозваться, что этотъ чѣловѣкъ не сомнителенъ и можетъ быть спрашиваемъ безъ всякой для него опасности, въ то время принялъ я и вопросъ, при письмѣ его, Николая Петровича, ко мнѣ присланный. Но сколь удивился я, найдя въ немъ весьма много противъ объ­ясненiя Н. П. примѣси, и притомъ толико ядовитой! Первое мое движеніе было показать вопросы государынѣ съ жалобою на комитетъ, что онъ не объясненiя отъ меня требуетъ, на- добнаго къ производству дѣла, а ищетъ только оскорбить меня обидными вопросами, которые приличны однимъ откры­тымъ и уличеннымъ уже преступникамъ; но напослѣдокъ, что­бы не досадить Николаю Петровичу, который весьма ко мнѣ милостивъ, рѣшился я объясниться комитету безъ всякаго шуму, какъ ваше сiятельство изъ включенныхъ бумагъ усмотрѣть изволите».

Въ томъ же письмѣ, относительно предсѣдателя комитета и директора банка сказано: «Графъ П. В. Завадовскій такъ былъ пораженъ банковымъ дѣломъ, что не только упалъ духомъ, но наконецъ лежалъ въ постелѣ и даже жизнь его считали въ опас­ности. Во время предсѣдательствованiя своего въ комитетѣ ни­чего онъ не дѣлалъ и не говорилъ почти ни слова, оставляя со­членамъ своимъ полную свободу терзать банковыхъ служителей и его самого безъ малѣйшей пощады и со всею натяжкою личнаго къ нему недоброхотства.... Не могу скрыть моего къ нему негодованiя за малодушiе, которымъ онъ предалъ всѣхъ своихъ банковыхъ подчиненныхъ гоненiю враговъ своихъ собствен­ныхъ…. Дѣйствiя банка и правленiя, по точнымъ его изволе­нiямъ, но въ нѣкоторое отступленiе отъ банковаго устава, вме­няются имъ въ преступленiе должности, и оттого люди гибнутъ, а графъ Петръ Васильевичъ молчитъ. Тѣмъ менѣе онъ въ семъ случаѣ извинителенъ, чѣмъ болѣе употреблялъ въ управленiи сего департамента собственную свою волю, которую надлежало бы ему теперь обнаружить и, оправдавъ своихъ подчиненныхъ, самому дать отчетъ государынѣ въ причинахъ, его къ тому ру­ководствовавшихъ.... Кто бы подумалъ, что графъ П. В., весьма // 670

строго поведенiя чѣловѣческія судящiй, на первомъ опытѣ несчастiя совершенно преткнется?»[751].

Какъ между тѣмъ оправдывался самъ Завадовскій? За нѣ­сколько дней до приведеннаго сейчасъ письма Алексѣева онъ писалъ объ этомъ дѣле къ графу С. Р. Воронцову. Разсказавъ о своей болѣзни и о козняхъ враговъ, онъ такъ продолжаетъ: «Уставомъ банка главные директоры увольнены отъ свидѣтель­ства казны и ежедневнаго въ правленiи присутствiя; слѣдствен­но я не подлежу отвѣту. Но не меньше стражду о чинахъ, кото­рые ни въ чемъ не виноваты опричь оплошности по довѣрiю къ мошеннику, чтó маску носилъ превѣрнаго и преисправнаго…. Изъ украдегиныхъ денегъ половина въ безпутныхъ торгахъ про­мотана, другая разошлась по купцамъ на заплату великихъ про­центовъ, чтобъ вносили капиталы въ банкъ, коихъ наличность, обращая въ теченiе вседневное, закрывалъ воръ свой подлогъ».

Боѣзнь Завадовскаго, поспѣшность, съ какою онъ вывезъ изъ банка свои сундуки, а наконецъ и его поведенiе въ комиссiи заставляютъ сомнѣваться, чтобы онъ былъ совершенно чистъ въ этомъ дѣле. Весьма естественно, что Державинъ,—при томъ неуклонномъ стремленiи къ справедливости, которое всегда от­личало его въ подобныхъ дѣлахъ, и, прибавимъ, при томъ не­расположенiи, какое ему оказывалъ Завадовскій,—не чувствовалъ никакого побужденiя смягчать падавшую на послѣдняго тѣнь. По свидетельству Грибовскаго Екатерина, прочитавъ докладъ комиссiи, назвала Державина «слѣдователемъ жестокосер­дымъ»[752]. По повелѣнiю ея, докладъ былъ переданъ въ сенатъ; тамъ генералъ-прокуроръ и другiе приверженцы Завадовскаго дали дѣлу такой оборотъ, что произведенное комиссіею след­ствiе признано было недостаточнымъ и опредѣлено пополнить его. Пересмотръ порученъ былъ Зубову и Безбородкѣ, кото­рый во время дѣйствiй комитета находился въ отпуску, въ Москвѣ, и только недавно былъ вызванъ оттуда. Пріездъ его // 671

ободрилъ Завадовскаго. Результатомъ новаго слѣдствія было полное оправданiе принадлежавшихъ къ высшему управленiю банка лицъ; осуждены были только кассиръ Кельбергъ съ женою и нѣсколько чѣловѣкъ, признанныхъ его сообщниками: купцовъ, художниковъ и мастеровыхъ, а также второстепенныхъ чиновниковъ банка. Впрочемъ приговоръ былъ исполненъ не прежде какъ въ царствованiе императора Павла. Рѣшено: Кельберга лишить чиновъ и дворянства и сослать вмѣстѣ съ женою въ тяжкую работу. Изъ сообщниковъ его одни присуждены къ на­казанiю кнутомъ, другiе къ ссылкѣ равнымъ образомъ въ тяж­кую работу, третьи къ денежнымъ взысканiямъ. Съ бывшаго директора банка Туманскаго положено взыскать 15,000, съ но­тарiуса Кремпина 11,000 руб., совѣтниковъ же правленiя и директоровъ—отрѣшить отъ должностей ихъ. На этотъ приговоръ 4 декабря 1796 г. послѣдовала высочайшая резолюцiя: 1) Кель­берга выводить по три дня на площадь и ставить у столба съ при­вѣшенною на груди таблицею: воръ государственной казны; и 2) сообщниковъ его второй степени отъ наказанiя кнутомъ осво­бодить «изъ единственнаго чѣловѣколюбiя и милосердiя нашего» [753].

Поводомъ къ такому частному смягченiю приговора было то, что великій князь Александръ Павловичъ ходатайствовалъ за одно­го изъ главныхъ сообщниковъ. Императоръ Павелъ готовъ были допустить въ пользу этого преступника исключенiе и помиловать его; Безбородко поддерживалъ это намеренiе, но И. В. Лопухинъ энергически противился подобной несправедливости и пред­ставлялъ, что въ такомъ случаѣ и всѣ виновные того же разря­да должньи воспользоваться облегченіемъ наказанія[754]. Въ приго­ворѣ всѣ осужденные поименованы; тотъ, за котораго просилъ великій князь, былъ, какъ оказывается, архитекторъ Каваліари [755], благодаря которому, такимъ образомъ, и всѣ въ равной // 672

съ нимъ мѣрѣ провинившiеся был освобождены отъ тѣлеснаго наказанiя.

27-го марта 1796 года Державинъ писалъ къ Мертваго: «Банковая комиссiя была трудная и щекотливая, которая меня безпрестанно занимала, а теперь, слава Богу, хотя кончилась, но на поднесенный докладъ конфирмацiя еще не вышла». Въ

томъ же положенiи дѣло находилось еще и въ маѣ, какъ видно изъ письма Державина отъ 5-го этого мѣсяца; «однакожъ», го­ворить онъ тутъ, «Завадовскій смененъ Румянцевымъ» (Н. П.); при императорѣ же Павлѣ будущiй министръ просвещенiя, въ следствiе другого подобнаго дѣла, былъ отставленъ отъ служ­бы, чѣмъ вѣроятно обязанъ былъ Ростопчину [756].

Что касается поведенiя Державина, какъ члена банковой комиссiи, то онъ самъ отдаетъ намъ отчетъ въ немъ. Завадов­скаго, какъ председателя этой комиссiи, допрашивать было не­возможно, трудно было и противорѣчить ему, а между тѣмъ слѣдствiе не достигло бы цѣли, еслибъ истина осталась не вполнѣ раскрытою; комиссiя въ такомъ случаѣ заслужила бы упрекъ въ недобросовѣстности и криводушiи: поэтому Державинъ при­нялъ за правило обо всемъ, чтó будетъ обнаруживаться на след­ствiи, сообщать Зубову, такъ какъ всѣ ему известное непремен­но доходило и до свѣдѣнiя императрицы. Весь образъ дѣйствiй Дер­жавина въ комиссіи не могъ не усилить вражды къ нему Завадов­скаго, которая съ тѣхъ поръ уже никогда не угасала: когда, при // 673

императорѣ Александрѣ I, Державинъ занялъ постъ министра юстицiи, то Завадовскій въ письмѣ къ графу Воронцову весьма рѣзко отозвался о своемъ собратѣ: говорилъ о «природномъ ему сумасбродствѣ», о преобладанiи въ немъ воображенiя надъ здра­вымъ разсудкомъ, и въ заключенiе замѣтилъ: «Открывается, что благодать сiя намъ пришла отъ Зубовыхъ, и хотя не могу ду­мать, чтобы комета пребыла долго, которой пища — розыски и доносы, но и въ малые дни слѣды колобродства не на поверх­ности останутся» [757].

Упоминая въ своихъ запискахъ о кончинѣ Екатерины, Дер­жавинъ не удержался отъ упрека ея памяти въ томъ, что онъ не получилъ отъ императрицы никакихъ особенныхъ наградъ, но въ то же время онъ помянулъ ее и добромъ, признавъ за са­мую безцѣнную награду, «что она, при всѣхъ гоненiяхъ силь­ныхъ и многихъ непрiятелей, не лишала его своего покровитель­ства и не давала такъ-сказать задушить его; однакожъ», при­бавляетъ онъ, «не давала и торжествовать явно надъ ними оглас­кою его справедливости и вѣрной службы или особливою ка­кою-либо довѣренностію, которую она прочимъ оказывала». Это объясняется тѣмъ, что въ самыхъ похвальныхъ поступкахъ Дер­жавина прiемы его были обыкновенно жестки и рѣзки: великую честь Екатеринѣ приноситъ то, что, несмотря на его часто черезчуръ смѣлыя выходки, она всетаки умѣла цѣнить въ немъ хоро­шее и продолжала давать ему порученiя и возвышать его. И тутъ нельзя опять не отдать справедливости ея умѣнію пользо­ваться для своихъ цѣлей даже недостатками извѣстныхъ ей лицъ. Находя, что Екатерина не безусловно служила правдѣ, и потому сомнѣваясь, чтобы она въ отдаленномъ потомствѣ сохранила на­званiе Великой, обвиняя ее въ излишнемъ славолюбiи и даже въ завоевательномъ духѣ, особливо за послѣдніе годы ея цар­ствованiя, когда, по его словамъ, и въ администрацiи размно­жились всякаго рода злоупотребленiя, Державинъ кончаетъ однако желанiемъ: «Да благословенна будетъ память такой го­сударыни, при которой Россiя благоденствовала и которую долго не забудетъ»! // 674

 

16. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ. СМЕРТЬ ЖЕНЫ.

 

Обозревъ служебную дѣятельность Державина до кончины Екатерины II, взглянемъ теперь на другія стороны его жизни со времени назначенія въ кабинетскіе секретари. Здесь въ пер­вый разъ представляются намъ его хозяйственныя заботы по деревенскимъ дѣламъ. Чтобы жить въ Петербургѣ сообразно съ своимъ положеніемъ, надо было подумать объ увеличенiи своихъ доходовъ, и для этого супруги занялись улучшеніемъ своего оренбургскаго именія, къ которому еще прежде они прикупил земли у соседнихъ Башкирцевъ и куда перевели крестьянъ изъ рязанской деревни. Теперь въ имѣніи «Державинѣ» былъ новый управляющій. Въ концѣ 1790 года Гаврила Романовичъ взялъ въ эту должность по контракту, за 500 р. въ годъ, губернскаго секретаря Онисима Мих. Перфильева и вступилъ въ дѣятельную съ нимъ переписку. Рѣчь шла объ устроеніи въ деревнѣ винокуреннаго завода, но съ тѣмъ чтобы не отрывать крестьянъ отъ ихъ работъ, употребляя ихъ не иначе какъ по найму. Въ то же время предположено было завести тамъ полотняную и суконную фабрики, на которыхъ крестьяне выучились бы изъ своей соб­ственной пряжи ткать для себя посредственныя полотна и для себя же дѣлать порядочныя сукна. При этомъ Державинъ объ­яснялъ, что его цѣль вовсе не личная прибыль и не заведеніе фабрикъ на широкую ногу: онъ желалъ такъ устроить ихъ, чтобы не только работники для себя и для своего господина ткали, но чтобъ и всякій крестьянинъ могъ ими пользоваться такъ какъ пользуются мельницами, толчеями и т. п. Эта мысль, гово­рилъ онъ, «покажется многимъ странною, но со временемъ она, по своей пользѣ, лучшими экономами похулена не будетъ». Въ руководство онъ послалъ Перфильеву наставленіе извѣстнаго казанскаго заводчика Осокина и велѣлъ отправить на его фабри­ку въ ученье нѣсколько крестьянъ изъ своихъ казанскихъ дере­вень. Между тѣмъ въ оренбургскомъ имѣніи строилась также церковь; въ Петербургѣ писались для нея «самымъ лучшимъ ма­стерствомъ образá». Державинъ вызывался накупить въ синодѣ // 675

не только церковныхъ, но и другхъ поучительныхъ книгъ, обѣщалъ прислать нотъ для партеснаго пѣнія и благодарилъ Перфильева за исходатайствованіе у архiерея хорошаго священника, прося поддерживать послѣдняго въ обученiи крестьянскихъ мальчиковъ грамотѣ и пѣнію. Когда церковь была готова и въ ней началась служба, Державинъ писалъ между-прочимъ: «Священ­ника нашего благодарите за проповѣди, я очень ими доволенъ: онъ имѣетъ и способности и знанiя для сего дѣла нарочитыя; про­шу, чтобъ продолжилъ; въ благодарность мою купите ему сукна на рясу и подарите, а книгъ ему для наставленія въ проповѣдяхъ прислать не умедлю» [758].

Столь же благопрiятно въ пользу Державина свидѣтельствуютъ его заботы о крестьянахъ. Такъ, по поводу постройки винокуреннаго завода онъ пишетъ къ своему управляющему: «О казанскихъ крестьянахъ скажу: это не дурно, что ихъ употребили въ помощь уфимскимъ, но только, какъ они платятъ оброкъ, то не тягостно ли имъ будетъ? ибо уже вдвойнѣ отъ нихъ пóдать черезъ-то прiйдетъ». Въ другой разъ онъ просить производить по настоящимъ цѣнамъ плату всѣмъ, при работахъ употребляемымъ, не только мастерамъ, присланнымъ отъ сосѣда (Столыпина), но и своимъ людямъ. И позднѣе онъ подтвер­ждалъ, чтобы всѣ дѣлалось наймомъ, позволяя брать крестьянъ только въ крайней необходимости, съ величайшею бережли­востью, чтобы не удалять ихъ отъ настоящаго ихъ хозяйства не угнетать лишнею работою [759]. Во всѣхъ своихъ предписанiяхъ по имѣнiямъ онъ является истинно-просвѣщеннымъ помѣицикомъ.

За дѣлами оренбургской деревни Державина наблюдалъ издали и новый прiятель его Мертваго, который, живя въ Уфѣ, особенно заботился объ устройствѣ поставки съ его завода вина въ Уральскъ, Оренбургъ и другiе города тамошiiяго края. Ме­жду тѣмъ финансы Державина были въ очень дурномъ положенiи; въ Петербургѣ ему не удавалось сводить концы съ концами: онъ просилъ Перфильева присылать остающiйся за экономическими // 676

нуждами деревенскiе доходы, «ибо», говорилъ онъ, «здѣсь по дороговизнѣ почти безпрестанно занимаю». Въ другой разъ онъ сознавался, что кругомъ долженъ. Заводъ не приносилъ ожи­даемой прибыли: вмѣсто 10,000 ведеръ вина, какъ надеялись, выкуривалось въ зиму не болѣе половины того. Денегъ на устройство было истрачено уже до 15,000 руб. Мало по малу довѣрiе къ Перфильеву поколебалось. Вмѣсто того, чтобы до­бросовѣстно заниматься на мѣстѣ управленiемъ именія, онъ, во­преки совѣту Державина, пріѣзжалъ въ Петербургъ; воротив­шись же въ деревню, не присылалъ отчетовъ, которыхъ владѣлецъ настойчиво требовалъ. Наконецъ, въ покупкѣ для завода кубовъ, оказавшихся негодными, обнаружился несомнѣнный об­манъ, а вскорѣ открылись и другія плутни, напр. утайка части вырученнаго дохода и выкуреннаго вина. Въ началѣ 1794 года родственникъ Державина, подполковникъ А. В. Страховъ, отпра­вляясь по своимъ дѣламъ въ Оренбургскій край, обещалъ за­няться и его деревенскими дѣлами,—потребовать у Перфильева отчета во всѣхъ его дѣйствiяхъ по управленiю имѣнiемъ и въ случаѣ надобности просить на него суда. Изъ дальнѣйшей пере­писки Державина видно, что Перфильевъ, избѣгая отвѣтствен­ности, бросил всѣ дѣла его и тайно увезъ часть его имуще­ства; когда же на имѣнiе Перфильева было наложено запреще­нiе, то онъ явился въ Петербургъ съ жалобой на Державина и на Мертваго. Требовали, чтобы онъ воротился къ мѣсту сво­ей дѣятельности, но онъ разными каверзами такъ ловко повернулъ дѣло, что добродушный поэтъ самъ просилъ о снисхожденіи къ своему управляющему: «Перфильевъ», писалъ онъ къ Мертваго, «просьбою убедилъ меня, чтобъ не настоять о скорой его высылкѣ къ вамъ, въ слѣдствiе чего и просилъ я гг. сена­торовъ, чтобъ приостановить его отселѣ отправленiе, доколѣ не разсмотрится отъ васъ присланное объясненiе, или паче пока лично не удостовѣрюсь я съ деревни, стóитъ ли того, чтобъ про­должать съ нимъ хлопоты» [760].

Между тѣмъ надежды на Страхова также рушились. Долго // 677

не было объ немъ ни слуху, ни духу; Державинъ дивился, что около двухъ лѣтъ не имѣлъ о немъ извѣстій: «Поистинѣ», писалъ поэтъ, «грустно и вспомнить, что имѣешь деревни». Наконецъ пришелъ отчетъ, но вскорѣ опять получено неутѣшительное увѣдомленіе, что Страховъ изъ деревни выѣхалъ и заводъ оста­вленъ безъ всякаго попеченiя. Державинъ убѣдился, что на род­ственника, занятаго своею службой, также надѣяться нельзя, и для приведенiя дѣлъ оренбургскаго имѣнія въ порядокъ необхо­димо было бы самому туда съѣздить, но, какъ мы видѣли, слу­жебныя обязанности не позволяли ему отлучиться. Тогда онъ рѣ­шился прибѣгнуть къ помощи зятя Мертваго, Петра Ив. Чича­гова, также служившаго въ Уфѣ, и просить его принять на себя главное наблюденiе за хозяйствомъ села Державина и освяще­нiемъ тамошней церкви. Дѣло устроилось, и въ іюлѣ 1796 года поэтъ писалъ къ Мертваго: «Спѣшу васъ благодарить за такого чѣловѣка, котораго умъ и свѣдѣнія увѣряютъ меня въ полной мѣрѣ, что деревни мои будутъ имѣть не расхитителя, а устрои­теля и попечителя какъ о моемъ, такъ и о ихъ благѣ» [761]. Въ то же время Державинъ хлопоталъ о займѣ 12,000 рублей для уплаты долга графинѣ Браницкой, которая ссудила его этой сум­мой для внесенiя въ банкъ по окончанiи срока займу. Мертваго обѣщалъ помочь ему занять эту сумму въ провинцiи.

Къ непрiятностямъ, которыя испытывалъ Державинъ и по службѣ, и по своимъ хозяйственнымъ дѣламъ, присоединилась тяжкая семейная скорбь: 15-го iюля 1794 года онъ лишился жены, такъ нѣжно любившей его и такъ умѣвшей облегчать ему житейскiя невзгоды. Здоровье ея сильно поколебалось въ Тамбовѣ, гдѣ и теперь жалуются на климатъ, располагающiй къ лихорадкамъ. Послѣ извѣстной злополучной ссоры, Катерина Яковлевна слегла на нѣсколько недѣль и уже никогда не могла вполнѣ оправиться. Въ концѣ 1793 года Елис. Корн. Нилова, въ письмѣ изъ Тамбова, выражала ей сожалѣніе, что она «все еще не освободилась отъ болѣзни, которою ее наградило здѣшнее губер­наторство». 22-го апрѣля слѣдующаго года Гаврила Романо- // 678

вичъ писалъ Дмитрiеву: «Катерина Яковлевна моя насилу, наси­лу теперь только стала отдыхать и воскресать изъ мертвыхъ». Но эта надежда была непродолжительна: 24-го іюля поэтъ въ немногихъ строкахъ уведомилъ друга о кончинѣ «своей Плѣниры», которая, говорил онъ, «для меня только жила на свѣтѣ, которая все мнѣ въ немъ составляла».

Мы уже не разъ говорили о качествахъ Катерины Яковлев­ны. Она была не только отличною хозяйкой, вѣрною помощницей и утѣшительницей мужа, но умѣла также цѣнить и ободрять его поэтическiй талантъ. По собственному его сознанiю она «любила его сочиненiя, съ жаромъ и мастерски нередко читывала ихъ. Въ послѣднее время жизни она дала ему трогательное доказа­тельство своей заботливости о его славѣ: тайкомъ отъ него со­брала всѣ его стихотворенiя и своей рукой переписала ихъ въ одну тетрадь. Такъ какъ ему не удавалось новыми стихотворе­нiями удовлетворить ожиданiямъ императрицы, то Катерина Яковлевна посовѣтовала ему поднести по крайней мере собранiе прежнихъ произведенiй своихъ, между которыми были и неиз­вѣстныя еще государынѣ. Высказавъ эту мысль, она, къ уди­вленiю мужа, вручила ему переписанную ею тетрадь.

Мы не боимся возмутил прахъ Державина, упомянувъ объ оставшемся въ перепискѣ его свидетельствѣ, что по крайней мѣрѣ однажды между супругами произошло несогласiе, виною котораго была вѣроятно его вспыльчивость. Въ одной запискѣ изъ Царскаго Села, относящейся къ 1793 году, онъ упре­каетъ жену, что она къ нему не ѣдетъ по своенравiю и гордости: «Не хочешь», говоритъ онъ, «по случившейся размолвкѣ унизиться предъ мужемъ... Гдѣ же та добродетель, которою ты отличаешься отъ прочихъ женщинъ и которою ты даже хва­лишься?... Забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что уже цѣлую недѣлю я тебя не видалъ и что въ середу Ганичка твой—именинникъ. Прiѣзжай въ объятiя вѣрнаго твоего друга» [762].

Смерть Катерины Яковлевны составила чувствительную по­терю и для друзей поэта: Дмитріевъ и Капнистъ оплакали ее въ // 679

стихахъ: первый написалъ по этому случаю посланіе «къ Держави­ну» [763]; второй элегію «на смерть Плѣниры»[764] и кромѣ того «Годовое воспоминовеніе Плѣнириной кончины» [765]. Самъ Державинъ посвя­тилъ ея памяти прелестное элегическое стихотворенiе Ласточка[766] и набросалъ-было еще эскизъ другой пьесы, въ подражанiе Оссіану [767], имѣвшей то же назначенiе, но не совладалъ съ нею, какъ видно изъ его письма къ Дмитрiеву отъ 17-го октября 1794 г. Изъявляя другу благодарность за стихи на смерть Катерины Яковлевны, онъ говоритъ, что они стоили ему много слезъ, что онъ и теперь еще не можетъ читать ихъ безъ рыданiя, и приба­вляетъ: «я хотѣлъ-было самъ писать, но или чувствуя чрезмѣрно мою горесть, не могу привести въ порядокъ моихъ мыслей, или, какъ окаменѣлый, ничего и мыслить не въ состоянiи бываю» [768]. Что Державинъ въ первое время по смерти жены дѣйствительно тяжко скорбѣлъ, это подтверждаютъ многія современныя свидѣтельства. Мертваго, около этого времени пріѣхавшій въ Петербургъ по своимъ дѣламъ, говоритъ: «Я нашелъ тамъ благодѣтеля своего въ самомъ грустномъ положенiи: жена его— больная при смерти, и черезъ нѣсколько дней при мнѣ скончалась; онъ—въ ссорѣ со всѣми знатными боярами; императрица была имъ недовольна. Разсказывая ему всѣ несчастныя мои обстоя­тельства , я просилъ добраго его совѣта, не ожидая отъ него ни­какой помощи; но онъ, придумывая разные способы, черезъ нѣ­сколько дней, несмотря на болѣзнь жены ему милой, поѣхалъ на праздникъ въ Царское Село, только для того, чтобы узнать получилъ ли генералъ-прокуроръ донесеніе губернатора, и что думаетъ онъ сдѣлать. Катерина Яковлевна, уже смерти ожидавшая, лежала въ постелѣ; я сидѣлъ возлѣ нея, держа ее за руку; мужъ, ходя близъ кровати, говоритъ: «Какъ мнѣ Ехать въ Цар­ское Село, и оставить ее на два дни»! Она, его подозвавъ, ска- // 680

зала: «Ты не имѣешь фавору, но есть къ тебе уваженiе; поезжай, мой другъ, ты можешь говорить за него; Богъ милостивъ: мо­жетъ, я проживу столько, что дождусь съ тобой проститься». Гаврила Романовичъ страстно любилъ свою жену, но поступилъ великодушно…. Вскорѣ скончалась Катерина Яковлевна, жен­щина дѣйствительно отличныхъ достоинствъ. Онъ предался горьчайшей печали, и я не отходилъ отъ него» [769].

Со словъ Дмитрiева, Жихаревъ разсказываетъ: «По кон­чинѣ первой жены своей Державинъ приметно изменился въ ха­рактерѣ и сталъ еще болѣе задумчивъ, и хотя въ скоромъ вре­мени опять женился, но воспоминанiе о первой подругѣ, внушив­шей ему всѣ лучшiя его стихотворенiя, никогда его не оста­вляетъ. Часто за прiятельскими обѣдами, которые Гаврила Ро­мановичъ очень любитъ, при самыхъ иногда интересныхъ раз­говорахъ или спорахъ, онъ вдругъ задумается и зачертитъ вил­кою по тарелкѣ вензель покойной, драгоцѣнныя ему буквы К. Д. Вторая супруга его, замѣтивъ это несвоевременное рисованье, всегда выводитъ его изъ мечтанiя строгимъ вопросомъ: Ганюшка, Ганюшка, что это ты дѣлаешь ? — Такъ, ничего, матушка! обыкновенно съ торопливостью отвечаетъ онъ, потирая себѣ глаза и лобъ, какъ будто съ просонья». При передачѣ этого разсказа Жихаревъ повторяетъ слухи о Катеринѣ Яковлевнѣ, какъ «женщинѣ необыкновенной по уму, тонкому вкусу, чувству при­личiя и вмѣстѣ по своей миловидности» [770].

Тѣло ея погребено на Лазаревомъ кладбищѣ Александро-Невской лавры, невдалекѣ отъ могилы Ломоносова. На гробницѣ ея высѣчена эпитафiя, сочиненная мужемъ:

 

«Гдѣ добродѣтель? гдѣ краса?

Кто мнѣ слѣды ея примѣтить?

Увы! здѣсь дверь на небеса…. 

Сокрылась въ ней — да солнце встрѣтить!»[771]

// 681

 

17. ВТОРОЙ БРАКЪ.

 

Ровно черезъ полгода послѣ такой тяжкой утраты, Держа­винъ вступилъ въ новый бракъ. Въ объясненiе этой странности близкiя къ нему лица указывали на особенности его духовной природы, чувствовавшей неодолимую потребность въ общеніи, въ раздѣленіи вседневныхъ заботъ и тревогъ; болѣе же всего выставляли его безпомощность въ практической жизни, его со­вершенную неспособность вести самому свои хозяйственный дѣла. Кромѣ того нельзя не принять во вниманiе, что второю же­ной его сдѣлалась дѣвица, которую онъ давно зналъ, которую любила Катерина Яковлевна и во взаимности которой онъ заранѣе былъ увѣренъ. Дарья Алексѣевна Дьякова была невѣсткою (сестрою женъ) двухъ друзей его, Львова и Капниста, и еще при жизни Катерины Яковлевны не скрывала своего добраго расположенiя къ ея мужу, какъ видно изъ одного, разсказаннаго имъ въ запискахъ случая [772]. Отца ея, Алексѣя Афанасьевича Дья­кова, въ это время уже не было въ живыхъ. Вотъ нѣсколько со­хранившихся о немъ извѣстій. Онъ родился въ 1721 г., воспиты­вался въ Сухопутномъ шляхетномъ корпусѣ и долго служилъ по­томъ оберъ-прокуроромъ въ сенатѣ. Для своего времени онъ былъ чѣловѣкомъ довольно образованнымъ: зналъ четыре языка, лю­билъ чтеніе, особенно историческихъ книгъ и путешествiй. Же­натъ онъ былъ на княжнѣ Авдотьѣ Петровнѣ Мышецкой, сестра которой была замужемъ за Бакунинымъ, братомъ извѣстнаго дипломата. Это родство доставило Дьяковымъ нѣсколько знакомствъ въ высшемъ петербургскомъ обществѣ. Красавицы дочери его блистали на вечерахъ у Льва Александровича Нарышкина и составляли кадриль великаго князя Павла Петровича. По тогдашнему онѣ были воспитаны не дурно. Александра Але­ксѣевна, вышедшая за Капниста, получила образованiе въ Смоль­номъ монастырѣ; другія двѣ, Марiя (жена Львова) и Дарья, были воспитаны дома: онѣ говорили по-французски, но, какъ вообще. // 682

водилось въ то время, очень неправильно писали по-русски [773]. У нихъ были еще двѣ сестры, изъ которыхъ Екатерина была за графомъ Стейнбокомъ [774]. Выйдя въ отставку, въ 1789 году, старикъ Дьяковъ гостилъ то у Стейнбоковъ, жившихъ въ Ревелѣ, то у Капнистовъ, въ Обуховке. Въ этомъ имѣніи онъ и умеръ 7-го іюля 1791 года, и похороненъ въ тамошнемъ саду. Дарья Але­ксѣевна жила у графини Стейнбокъ. Въ конце 1794 г. обѣ пріѣхали на время въ Петербургъ. Державинъ пригласилъ ихъ къ себѣ на обѣдъ, а черезъ несколько дней сдѣлалъ дѣвицѣ Дьяко­вой предложенiе, которое и было принято. Жениху шелъ 52-й годъ, а невесте 28-й: она родилась 8-го марта 1767 года. Это была красавица высокаго роста и крупныхъ формъ, величавая, но холодная; правильнымъ чертамъ лица ея недоставало одуше­вленiя и живости. Портретъ ея приложенъ къ III-му тому на­шего изданiя.

Отъ времени, протекшаго между помолвкой и свадьбой, ко­торая была 31-го января 1795 года, сохранился рядъ записокъ Державина къ невѣстѣ [775]. Въ нихъ онъ уже называетъ ее то Дашенькой, то Миленой, двумя именами, подъ которыми она съ тѣхъ поръ является и въ стихахъ его. Къ этому же промежут­ку времени относится замечательная его пьеса Призываніе и явленіе Плѣниры. Она состоитъ изъ двухъ строфъ; въ первой, призывая тень умершей, онъ сетуетъ:

 

«Хоть острый серпъ судьбины

Моихъ не косить дней,

// 683

Но нѣтъ ужъ половины

Во мне души моей!»

 

Во второй строфѣ поэтъ воображаетъ, что тѣнь Плѣниры, сойдя къ нему на этотъ зовъ, благословляетъ его на новый бракъ и говорить ему:

 

«Миленой половину

Займи души твоей».

 

Такимъ образомъ онъ какъ будто оправдывается передъ самимъ собой въ скоромъ рѣшенiи своемъ. Другое тогдашнее стихотворенiе его Мечта написано на сговоръ съ Дьяковою, и въ оригинальныхъ, граціозныхъ образахъ рисуетъ зарожденiе любви въ сердцѣ невѣсты. Въ сущности ни Дарья Алексѣевна, ни женихъ ея не были влюблены другъ въ друга; хотя она и была почти на четверть вѣка моложе его, но для нея пора первой молодости также ужъ миновала. Онъ самъ въ своихъ запискахъ сознается что это супружество основывалось болѣе на чувствѣ давнишней дружбы и на благоразумiи, нежели на страсти [776]. Дарья Алексѣевна получила светское воспитанiе, училась не многому, но имѣла та­лантъ къ музыкѣ и играла на арфѣ. По характеру она во мно­гихъ отношенiяхъ составляла совершенную противоположность покойной Катеринѣ Яковлевнѣ: была сосредоточена въ самой себѣ, сдержана и суха въ обращенiи, даже съ близкими людь­ми, часто не любезна къ друзьямъ своего мужа, но вмѣстѣ съ темъ однако добра, благотворительна, справедлива, великодушна, и потому, несмотря на свои недостатки, любима и уважаема жившими съ нею: она не терпѣла злословiя и никогда не поз­воляла при себе дурно говорить объ отсутствующихъ. Въ ней были необъяснимыя противорѣчiя: при видимой холодности, она иногда, среди разговора, вдругъ растрогается и отойдетъ въ сторону, чтобы никто не видѣлъ ея слезъ. Въ хозяйствѣ она была чрезвычайно расчетлива, когда дѣло шло о мелочахъ; но не жалѣла денегъ на крупные расходы и была щедра къ зависѣв- // 684

шимъ отъ нея людямъ: такъ, послѣ смерти мужа, она до конца жизни не увеличивала оброка со своихъ крестьянъ, хотя ее и увѣряли, что напр., оренбургское имѣніе могло бы давать гораз­до болѣе. Благодаря твердому характеру и экономическимъ способностямъ Дарьи Алексѣевны, матеріальная сторона жизни Державина скоро улучшилась; но вмѣстѣ съ тѣмъ, кажется, первенство власти въ его домѣ рѣшительно перешло въ руки новой хозяйки.

 

18. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ.

 

Какъ видно изъ переписки Державина съ Мертваго, ода Водопадъ была, кончена вскорѣ послѣ смерти Катерины Яковлев­ны. Къ первой половинѣ того же года относятся два большія стихотворенiя его Мой истуканъ и Вельможа. Первое написано по поводу сдѣланнаго Рашетомъ бюста его; второе передѣлано изъ пьесы на знатность, напечатанной имъ почти за двадцать передъ тѣмъ лѣтъ въ книжкѣ Читалагайскихъ одъ: изображая вообще величiе истиннаго достоинства, оно въ особенности по­священо похвалѣ Румянцева. По содержанiю, обѣ оды въ близ­комъ между собой соотношенiи. Въ первой нельзя не отмѣтить обращенiя поэта къ самому себѣ и вызванныхъ тѣмъ опасенiй за свою славу въ потомствѣ (строфы 19 и 20); вторая, о кото­рой мы уже говорили при первоначальномъ ея появленiи, замѣчательна по сатирическимъ выходкамъ противъ недостойныхъ вельможъ, по живости образовъ и множеству счастливыхъ стиховъ [777].

Въ концѣ 1794 года написана ода на взятіе Варшавы. Съ появленiемъ ея связано довольно любопытное обстоятельство. И. И. Дмитріевъ находился на родинѣ, въ Сызрани. По одному изъ тѣхъ слуховъ, которые легко возникаютъ въ военное время, онъ, передъ отъѣздомъ своимъ въ Астрахань (гдѣ у него была // 685

извѣстная тяжба), написалъ оду на покореніе Варшавы, и хотя еще въ дорогѣ узналъ, что слухъ не вѣренъ, но по привычкѣ сообщать Державину всякое свое сочиненіе, всетаки отправил къ нему новую оду. Между тѣмъ въ Петербургѣ получено было известiе о побѣдѣ, одержанной Ферзеномъ надъ Костюшкой, и Державинъ, по этому случаю, представилъ оду своего прiятеля Зубову. Она тогда же была напечатана на счетъ Кабинета подъ заглавіемъ На разбитіе Косшюшки гласъ патріота. Весь городъ и сама императрица приписали ее Державину, хотя на ней и было выставлено имя настоящаго ея автора. «Невѣроятнымъ показалось», говоритъ Державинъ въ письмѣ къ Дмитрiеву, «какъ въ Астрахани сочиненные стихи могли такъ скоро сюда перелетѣть» и явиться въ печати почти одновременно съ изве­стiемъ о побѣдѣ Ферзена. Чтобы отдать Дмитрiеву принадле­жавшую ему честь, Державинъ долженъ былъ показать Зубову полученное отъ Ивана Ивановича письмо. Съ своей стороны и Карамзинъ въ Москвѣ старался вывести любителей поэзіи изъ заблужденiя [778].

Не такъ посчастливилось одѣ, написанной вскорѣ послѣ того Державинымъ. Исторiя ея появленiя также любопытна. При пер­вомъ извѣстiи о взятiи Варшавы Суворовымъ, поэтъ написалъ только четверостишiе:

 

«Пошел — и гдѣ тристаты злобы?

Чему коснулся, все сразилъ!

Поля и грады стали гробы;

Шагнулъ — и царство покорилъ!» [779]

 

Эти стихи тогда же были отправлены авторомъ, при поздра­вительномъ письмѣ, къ Суворову, который, какъ читатели по­мнятъ, былъ давно съ нимъ знакомъ. Но затѣмъ Державинъ ре­шился распространить это четверостишiе и написалъ, по собственнымъ словамъ его, «въ одинъ присѣсть», цѣлую оду. Черезъ нѣ- // 686

сколько времени (уже въ 1795 году) эта ода, прочитанная и одо­бренная императрицей, была напечатана, въ числѣ 3,000 экзем­пляровъ, въ пользу двухъ какихъ-то бѣдныхъ вдовъ. Но ей не суждено было тогда же явиться: въ печати она, какъ писалъ Державинъ къ Мертваго, «не полюбилась» государынѣ, и всѣ экземпляры были «заперты въ Кабинетѣ ея». Причину неудоволь­ствiя императрицы поэтъ объясняетъ слѣдующимъ образомъ. Поповъ, читая ей оду вслухъ, поставилъ не на мѣстѣ одно уда­ренiе; именно прочелъ:

 

«Безсмертная Екатерина!

Куда и что еще? Ужъ пóлно»...

 

вмѣсто: «Уже полнá» (великихъ вашихъ дѣлъ вселенна).

Императрицѣ показалось, что поэтъ вздумалъ давать ей совѣты. Не понравились также слова, въ началѣ оды сказанныя iа счетъ государыни и вмѣстѣ русскаго народа:

 

«Ужъ ваши имена

Тріумфъ, побѣды, трудъ не скроютъ времена!»

 

Всего же непрiятнѣе подѣйствовали стихи, обращенные къ Суворову, въ которыхъ государыня увидѣла отраженiе мыслей Якобинцевъ:

 

«Тронъ подъ тобой, корона у ногъ,

Царь въ полону».

Такъ разсказывалъ Державину присутствовавшiй при чте­нiи графъ А. И. Мусинъ-Пушкинъ. Независимо отъ приведен­ныхъ мѣстъ, ода эта и въ художественномъ отношенiи не могла произвести на Екатерину особенно пріятнаго впечатлѣнія: при длиннотѣ своей она содержитъ довольно того, что Бѣлинскій на­зываетъ реторикою, т. е. стиховъ, хотя и громкихъ, но не согрѣтыхъ жаромъ чувства или вдохновенiя. Гиперболическiе обра­зы, въ которые поэтъ облекаетъ подвиги Суворова, какъ героя напоминающаго сказочныхъ богатырей, были конечно согласны съ духомъ народной поэзіи, но едва ли могли быть вполнѣ оцѣнены императрицей или понравиться ей. // 687

Въ послѣднiе два года жизни Екатерины II Державинъ, не­смотря на встрѣчавшiяся ему непрiятности, а можетъ-быть и въ слѣдствiе ихъ, обнаружилъ особенную производительность. Въ это время онъ написалъ нѣсколько замѣчательныхъ и отча­сти обширныхъ стихотворенiй въ разныхъ родахъ. Нѣкоторыя изъ нихъ, получившія форму посланiй, имеютъ прямое отноше­нiе къ его биографіи.

Въ Приглашеніи къ обеду онъ обращается къ И. И. Шува­лову, къ Безбородкѣ и Зубову. Это одна изъ тѣхъ пьесъ, где ти­пически проявился талантъ Державина въ простотѣ и сердечно­сти тона, въ народности языка, въ яркой живописи праздничной обстановки. Ода открывается блестящей картиной накрытаго для гостей стола:

«Шекснинска стерлядь золотая,

Каймакъ и борщъ уже стоять;

Въ графинахъ вина, пуншъ, блистая

То льдомъ, то искрами, манятъ;

Съ курильницъ благовонья льются,

Плоды среди корзинъ смѣются,

Не смѣютъ слуги и дохнуть.

Хозяйка статная, младая

Готова руку протянуть».

 

При исчисленiи того, чтó составляетъ богатство его дома, поэтъ отмѣчаетъ «и твердый свой, нельстивый нравъ».

Въ 3-й строфѣ говорится между прочимъ:

«На русскiй мой простой обедъ

Я звалъ одну благопрiятность;

А тотъ, кто дѣлаетъ мне вредъ,

Пирушки сей не будетъ зритель....

И вражiй духъ да отженется,

Моихъ пороговъ не коснется

 Ни чей недоброхотный шагъ».

Въ послѣдующихъ двухъ строфахъ поэтъ философствуетъ, и мы находимъ тутъ нѣсколько оригинальныхъ выраженiй: // 688

 

«И знаю я, что вѣкъ нашъ тѣнь,

Что, лишь младенчество проводимъ,—

Уже ко старости приходимъ

И смерть къ намъ смотришь чрезъ заборъ.

………………………………………………..

Слыхалъ, слыхалъ я тайну эту,

Что иногда груститъ и царь;

Ни день, ни ночь покоя нѣту,

Хотя имъ вся покойна тварь.

Хотя онъ громкой славой знатенъ,

Но ахъ! и тронъ всегда ль пріятенъ

Тому, кто вѣкъ свой въ хлопотахъ?

Тутъ зритъ обманъ, тамъ зритъ упадокъ:

Какъ бѣдный часовой тотъ жалокъ,

Который вѣчно на часахъ!» [780]

Эта-то строфа и выходка противъ враговъ Державина, вѣроятно, были причиною, что осторожный Карамзинъ, получивъ стихотворенiе для своихъ Аонидъ, не рѣшился напечатать его и въ письмѣ къ Дмитрiеву заявилъ: «Приглашеніе къ обѣду останется между моими бумагами и не пойдетъ въ типографiю» [781]. Кромѣ того, Карамзинъ могъ опасаться, что похвала Безбородкѣ не понравится первенствовавшему въ то время при дворѣ Зу­бову, на отсутствiе котораго намекала послѣдняя строфа: онъ обѣщалъ также быть, но передъ самымъ обѣдомъ прислалъ ска­зать, что его удержала государыня. Вотъ почему поэтъ въ за­ключенiи говоритъ:

 

«А если ты иль кто другiе

 Изъ званыхъ, милыхъ мнѣ гостей,

Чертоги предпочтя златые

И яства сахарны царей,

Ко мнѣ не срядитесь откушать,—

Извольте вы мой толкъ прослушать:

// 689

 

Блаженство не въ лучахъ порфиръ,

Не въ вкусѣ яствъ, не въ негѣ слуха,

Но въ здравьи и спокойствѣ духа:

Умѣеренность есть лучшiй пиръ».

 

Державина упрекали въ противорѣчiи, оказывающемся ме­жду этою похвалой умѣренности и описанiемъ довольно прихот­ливыхъ принадлежностей пира въ началѣ стихотворенiя. Но уже Белинскiй, отдававшiй справедливость красотамъ оды Приглашеніе къ обеду, замѣтилъ, что понятiе объ умѣренности от­носительное: и въ самомъ дѣлѣ, Державинъ говорить здесь о своемъ столѣ по сравненiю съ тою роскошью, которая ожидала гостей въ царственныхъ чертогахъ.

Двѣ маленькiя пьесы: Гостю и Другу принадлежать къ ан­тологическому роду, къ которому нашъ поэтъ болѣе и болѣе скло­нялся съ этого времени и въ которомъ онъ могъ бы создать много превосходнаго, еслибъ имѣлъ истинное понятiе о требованiяхъ художественности въ цѣломъ и въ отдѣлкѣ стиха. Но на той сте­пени эстетическаго образованiя, на какой стоялъ Державинъ, онъ могъ только инстинктивно и такъ-сказать случайно иметь удачу въ стихотворенiяхъ этого рода. Первое изъ двухъ назван­ныхъ особенно посчастливилось ему по затейливости образовъ и выраженiй, такъ верно передающихъ духъ вѣка. Въ этихъ стансахъ поэтъ предлагаетъ своему гостю уснуть послѣ обѣда въ его спальнѣ и, рисуя нѣгу этого отдыха, кончаетъ такъ:

 

«Хоть дѣвушки мои домашни

Рукой тебѣ махнутъ, я радъ:

Любовныя пріятны шашни,

И поцѣлуй въ сей жизни кладъ» [782].

 

Подъ гостемъ разумѣлъ онъ Вельяминова, одного изъ сво­ихъ прiятелей, отличавшагося оригинальностью и часто упоминаемаго въ стихахъ его. // 690

Другая пьеса, Другу, написана на прогулку въ саду при­надлежавшей Н. А. Львову дачи близъ Невскаго монастыря. Это стихотворенiе, такъ же какъ и предыдущее, обращаетъ на себя вниманiе по новости оборота и нѣкоторой шаловливости со­держанiя. И здѣсь поэтъ не забываетъ домашнихъ дѣвушекъ, очерчиваетъ ихъ наружность и исполняемую ими передъ господами пляску. Даша и Лиза были двѣ цыганки, взятыя Львовымъ въ домъ его [783]. Въ заключенiе поэтъ предлагаетъ выпить за здоровье не друзей только, но и враговъ:

 

«... за тѣхъ, кто намъ злодѣи:

Съ одними намъ прiятно быть,

Другiе же, какъ скрыты змѣи,

Насъ учатъ осторожно жить» [784].

 

Мысль о пользѣ, приносимой чѣловѣку и врагами его, выра­жена Державинымъ также въ извѣстномъ его четверостишiи о самомъ себѣ:

«Кто велъ его на Геликонъ

И управлялъ его шаги?

Не школъ витійственныхъ содомъ—

Природа, нужда и—враги» [785].

 

Враговъ у Державина было много при жизни; не мало, и по смерти его, людей, готовыхъ принять на вѣру всякое, какъ бы ни было голословно пущенное въ ходъ обвиненiе противъ него. Враги этого рода также полезны: они заставляютъ биографа пристальнѣе вглядываться во всѣ обстоятельства, чтобы до­биться истины. Въ ряду взводимыхъ на Державина нареканiй, къ послѣднимъ годамъ царствованiя Екатерины относятся толки о той роли, какую онъ будто бы игралъ въ дѣлѣ Радищева. Здѣсь будетъ кстати разсмотрѣть эти толки. // 691

 

18. ОТНОШЕНIЕ КЪ ДѢЛУ РАДИЩЕВА.

 

Въ сборникѣ Вчера и Сегодня, изданномъ въ 1845 году гр. Соллогубомъ, напечатано (стр. 63) частное письмо изъ Москвы отъ 14-го iюня 1802 года, въ которомъ пишущiй (Каменевъ), сбираясь въ Петербургъ, говоритъ между - прочимъ: «Поѣду по тѣмъ станцiямъ, гдѣ идеально блуждалъ Радищевъ и мечтал, перомъ своимъ, въ желчи обмокнутымъ, давать уроки властямъ. Сказываютъ, что сочинитель Водопада надписалъ еще на ману­скриптѣ его Путешествія:

 

«Ѣзда твоя въ Москву со истиною сходна,

Не кстати лишь смела, дерзка и сумасбродна;

Я слышу, на коней ямщикъ кричитъ: вирь, вирь!

Знать, русскiй Мирабо, поехалъ ты — въ Сибирь».

 

Для полноты нашего изданiя сочиненiй Державина мы отве­ли въ III томе особый отдѣлъ стихотворенiямъ, бездоказательно ему прписываемымъ:тамъ помѣщено и это четверостишiе съ примѣчанiемъ, которое мы здесь разовьемъ подробнѣе. При­веденное мѣсто изъ письма Каменева даеть знать, будто Ра­дищевъ сообщалъ Державину свое «Путешествiе» въ рукописи; но обнародованный въ истекшія два десятилетiя довольно обильныя сведенiя о дѣлѣ Радищева не позволяютъ ни на минуту усомниться въ ложности этого известiя. Остается принять, что записанные Каменевымъ стихи просто ходили по рукамъ подъ имѣнемъ Державинскихъ. Приписывать какой-нибудь знамени­тости то, что вышло довольно удачно изъ-подъ пера безыменнаго автора и распространилось въ публикѣ, — дѣло весьма обыкновенное: такъ и Державину легко могла быть приписана эпиграмма на Радищева; но чтобъ онъ дѣйствительно былъ ав­торомъ ея, ничѣмъ не подтверждается. Напротивъ, важнымъ доводомъ къ отрицанiю этого является то обстоятельство, что ни въ чистыхъ, ни въ черновыхъ тетрадяхъ нашего поэта, куда онъ заносилъ все, что ни писал, нѣтъ никакихъ слѣдовъ этой эпиграммы, а одного посторонняго указанiя конечно недоста- // 692

точно, чтобы положительно признать ее за произведеніе «сочинителя Водопада».

Изъ дѣтей Радищева младшiй сынъ его, Павелъ Алексан­дровичъ, достигъ глубокой старости и оставался въ живыхъ до 1870-тыхъ годовъ. Около того времени, когда въ на­шей литературѣ началось почти общее гоненiе на Державина, въ Русскомъ Вѣстнике (1858 года, № 23) появилась статья г. Корсунова о Радищевѣ, при которой было между-прочимъ при­ведено сообщенное сыномъ послѣдняго свѣдѣніе, будто Держа­винъ поднесъ императрицѣ доставленный ему экземпляръ Путешествія, «отмѣтивъ карандашемъ всѣ важнѣйшія мѣста». Это разсказывалъ, по увѣренію Павла Радищева, самъ отецъ его. Въ 1868 году тотъ же Павелъ Александровичъ напечаталъ отдѣль­но брошюру Радищевъ и его книга, и здѣсь (стр. 12) прежнее свѣдѣніе на счетъ Державина пополнилъ слѣдующимъ образомъ: «Онъ (т. е. Радищевъ отецъ) разослалъ свою книгу знакомымъ, чѣмъ, по мнѣнію Пушкина [786], поставилъ въ очень неловкое поло­женiе Державина. Надо однакожъ замѣтить, что если положенiе и было сколько-нибудь неловко, то Державинъ вывернулся изъ него чрезвычайно ловко: онъ представилъ императрицѣ сочине­нiе Радищева съ подробнымъ доносомъ на автора». Такое уси­ленное обвиненiе сомнительно уже потому, что его не было при первоначальномъ показанiи того же лица, а кромѣ того, нельзя упустить изъ виду, что оно явилось тогда, когда поруганiе памяти Державина бьило одною изъ любимыхъ замашекъ нашей журналистики. Понятно, что вообще свидѣтельства Павла Ра­дищева не могутъ внушать большого довѣрія: такъ какъ ему при задержанiи отца его было не болѣе 6-ти лѣтъ отроду [787], то онъ въ своихъ позднѣйшихъ показанiяхъ могъ основываться только на давнишнихъ разсказахъ отца (умершаго въ 1802 году); но этотъ послѣдній, взятый подъ стражу вскорѣ послѣ выпуска книги, самъ могъ узнать разныя подробности касательно преслѣдованія // 693

ея только по случайно доходившимъ до него слухамъ, въ кото­рыхъ, естественно, кое - что справедливое смешивалось со мно­гимъ невѣрнымъ. Что сыну его не былъ въ точности извѣстенъ ходъ дѣла о книгѣ «Путешествіе», видно между-прочимъ и изъ разсказа его о цензированіи ея, по поводу чего г. Шугуровъ въ своей статьѣ о Радищевѣ (Р. Арх. 1872 года, стр. 947) замѣ­чаетъ: «Этотъ разсказъ положительно невѣренъ: Павелъ Але­ксандровичъ очевидно не знал обстоятельствъ дѣла, которое происходило иначе». Кто читалъ его книгу и вдобавокъ имелъ, такъ какъ мы, случай лично познакомиться съ нимъ, тому хоро­шо извѣстно, можно ли было ожидать отъ него самостоятельнаго сужденiя въ занимающемъ насъ вопросѣ и былъ ли онъ спо­собенъ устоять противъ господствовавшихъ въ тогдашней жур­налистикѣ теченiй.

Молва о томъ, будто Державинъ представилъ со своими комментарiями книгу Радищева императрицѣ, опровергается свидѣтельствомъ Храповицкаго, записаннымъ въ его дневникѣ подъ 26-мъ iюня 1790 года: «Говорено о книге Путешествіе отъ Петербурга до Москвы. Тутъ разсѣванiе заразы француз­ской: отвращенiе отъ начальства; авторъ мартинистъ; я прочла 30 страницъ. Посылка за Рылѣевымъ. Открывается подозренiе на Радищева». Итакъ Екатерина, прочитавъ тридцать страницъ книги, еще не знаетъ, кто авторъ ея. Онъ неизвестенъ государынѣ еще и тогда, когда она дошла до 88-й страницы, ибо въ разборѣ своемъ она, по поводу этой страницы, говорить: «88 стр., упо­минается о знаніи, что имгѣлъ случай по счастію моему узнать: кажется, сіе знанiе въ Лейпцигѣ получено и доходитъ до подо­зренiя на господъ Радищева и Челищева, паче же буде у нихъ заведена типографiя въ доме, какъ сказываютъ» [788]. Слухъ, пере­данный сыномъ Радищева, въ прямомъ противорѣчiи какъ съ этой замѣткой Екатерины II, такъ и съ несомненными показа­нiями Храповицкаго, который не прежде какъ подъ 2-мъ iюля положительно называетъ Радищева какъ автора книги, уже сидящаго въ крепости. Еслибъ Державинъ представилъ // 694

императрицѣ свой экземпляръ «Путешествiя», то конечно не утаилъ бы и имени сочинителя, отъ котораго получилъ его. Притомъ, по свидѣтельству Гельбига, объ этой книгѣ императри­ца узнала отъ Шешковскаго (Russische Günstinlinge, стр. 459).

Но есть еще одно свѣдѣнiе, представляющее въ неблаго­прiятномъ свѣтѣ отношенiе Державина къ дѣлу Радищева. По поводу запрещенiя трагедiи Княжнина «Вадимъ», въ ноябрѣ 1793 года княгиня Дашкова въ письмѣ къ брату, графу А. Р. Воронцову, передаетъ свой разговоръ съ Поповымъ, прiѣхав­шимъ къ ней прямо отъ императрицы. Въ этомъ разговорѣ речь мало по малу дошла до книги Радищева, и Поповъ сообщилъ княгинѣ слова государыни, что она не хотела вѣрить клеветѣ, будто Дашкова и братъ ея участвовали въ сочиненiи этой книги. «Еслибы я другую душу имела, отвѣчала я» (продолжаетъ Даш­кова въ письмѣ своемъ), «то бы я тѣмъ паче желала съ нею го­ворить о сей книгѣ, что когда Козодавлева посадили въ ком­мерцiю, то Державинъ сказалъ при многихъ: «Вотъ какой я ду­ши чѣловѣкъ, что я не сказалъ о Козодавлеве, что онъ участiе имелъ въ сочиненiи Радищева. Козодавлевъ противъ меня не­благодаренъ, меня злословитъ». Державинъ меня и брата злосло­вить: «я имѣю де способъ изобличить обоихъ, и не хочу». Для чего, когда Державинъ, почувствовавъ ужасъ къ следствiямъ преступнаго сочиненiя и, зная прямыхъ сочинителей, маралъ и клеветалъ честныхъ людей? Вышеупомянутая рѣчь мнѣ пере­сказана отъ честнаго и нелживаго чѣловѣка, отъ Богдановича, при которомъ онъ говорилъ».—Зная тогдашнія отношенiя между Державинымъ и княгинею Дашковой (см. выше стр. 624), надо согласиться, что и на этой сплетнѣ, разсказанной черезъ три слиш­комъ года послѣ исторiи съ книгой Радищева, трудно основаться для положительнаго обвиненiя Державина въ приписываемомъ ему поступкѣ. Нѣтъ конечно никакого сомненiя, что по своему образу мыслей онъ не былъ расположенъ къ Радищеву и строго осуждалъ его сочиненiя. Это становится еще яснѣе изъ другого мѣста того же письма: «Однажды, когда мы были въ Россiйской академiи» (пишетъ кн. Дашкова), «Державинъ, говоря о томъ, что у насъ вообще плохо знаютъ русскiй языкъ и не вполнѣ понима- // 695

ютъ значеніе словъ, а всетаки хотятъ быть писателями, сказалъ мнѣ, что недавно прочелъ глупую книгу Радищева объ одномъ изъ умершихъ друзей его (Ушаковѣ) и спросилъ, читала ли я эту книгу. Когда я отвѣчала отрицательно, но замѣтила, что едва ли она глупа, такъ какъ авторъ не глупъ, то онъ послалъ за нею и далъ мнѣ ее. По прочтенiи книги, я увидѣла ясно, что авторъ старался подражать Стерну, сочинителю Чувствительнаго Пу­тешествiя, что онъ читалъ Клопштока и другихъ нѣмецкихъ писателей, но не понялъ ихъ, что онъ запутался въ метафизикѣ и сойдетъ съ ума»[789]. — Изъ этого мѣста ясно, что Державинъ былъ очень не высокаго мнѣнія о Радищевѣ, какъ писателѣ, но этого еще далеко не достаточно для вывода, что онъ уча­ствовалъ въ усиленiи передъ верховною властью вины Ради­щева, особенно въ виду объясненныхъ выше обстоятельствъ, препятствующихъ такому выводу. Въ концѣ концовъ остается заключить, что относительно прикосновенности Державина къ дѣлу Радищева есть только одно достовѣрное, на документальномъ свидѣтельствѣ основанное извѣстiе, именно собственное показаніе автора «Путешествiя» въ его оправдательной запискѣ: «Эк- семпляровъ я роздалъ очень мало, да и не имѣлъ намѣренія моего много отдавать, а хотѣлъ употребить ихъ въ продажу для при­бытка. Одинъ эксемпляръ г. Козодавлеву, ему же одинъ для г. Дер­жавина[790], одинъ прапорщику Дарагану. Если спросятъ, съ какимъ намѣреніемъ я ихъ раздавалъ, то только, чтобы читали, ибо всѣ они упражняются въ литературѣ; еще эксемпляръ иностранцу Вицману, и г. Олсуфьеву». Чтобы кто - нибудь изъ этихъ лицъ //696

отплатилъ Радищеву употребленiемъ своего экземпляра для об­виненiя автора, на это нѣтъ никакихъ заслуживающихъ довѣрiя указанiй.

 

19. ПОСЛѢДНIЯ ПѢСНИ ПРИ ЕКАТЕРИНѢ II.

 

Возвращаясь къ прерванному обзору литературной дѣятель­ности Державина за послѣднiе годы царствованiя Екатерины, остановимся въ заключенiе на стихотворенiяхъ, которыми онъ принесъ поэтическую дань похвалы нѣкоторымъ высокопоста­вленнымъ лицамъ, частью живымъ, частью умершимъ.

Небольшое обращеніе къ Суворову написано было по слу­чаю пріезда его въ Петербургъ и пріема, сдѣланнаго имъ Дер­жавину. Послѣ взятія Варшавы знаменитый полководецъ оста­вался тамъ цѣлый годъ. Вызвавъ его въ Петербургъ, импера­трица назначила для пребыванія его Таврическій дворецъ, гдѣ онъ и прожилъ три мѣсяца. Въ первые дни по пріезде онъ не хотелъ принимать никого, кромѣ немногихъ избранныхъ, и ранѣе всѣхъ оказалъ это отличіе Державину, которому не могъ не быть признательнымъ за его оду на взятіе Варшавы: изъ переписки поэта намъ извѣстно, что еще прежде нежели эта ода была написана, Державинъ отправилъ къ Суворову четверо­стишiе, послужившее началомъ ея, въ поздравительномъ пись­мѣ, на которое герой отвѣчалъ, отчасти въ стихахъ же [791]. Года за два передъ темъ ему воздана была честь одою на взятіе Из­маила. Такимъ-то образомъ укрепилась между полководцемъ и поэтомъ пріязнь, начавшаяся взаимнымъ сочувствiемъ и уваже­нiемъ еще во время Пугачевщины. Поселившись въ Тавриче­скомъ дворцѣ, Суворовъ не только съ особенною лаской принялъ Державина, но и оставилъ его у себя обѣдать. Удерживая поэта, онъ какъ будто хотелъ доставить ему случай видѣть различные способы пріема посѣтителей. Въ стихахъ, которые дали намъ поводъ къ этому отступленiю, Державинъ выхваляетъ особенно // 697

суровый образъ жизни и воздержность героя «въ пышиомъ царскомъ домѣ», восклицая между прочимъ:

 

«Суворовъ! страсти кто смирить свои рѣшился,

Легко тому страны и царства покорить,

Друзей и недруговъ себя заставить чтить» [792].

 

Суворовъ и Державинъ были оба въ полномъ смыслѣ рус­скiе люди, въ природѣ и въ воззрѣніяхъ которыхъ было много сходнаго. Они цѣнили другъ въ другѣ прямодушiе и благоче­стiе; Державинъ благоговѣлъ особенно передъ величiемъ Суво­рова, какъ полководца, и въ громозвучныхъ одахъ воспѣвалъ его побѣды. Въ простыхъ, но болѣе чѣловѣчныхъ чертахъ онъ изобразилъ героя послѣ смерти его, какъ ниже увидимъ.

Посланiе къ Нарышкину (На рожденіе царицы Гремиславы [793]) содержитъ яркую, въ задушевномъ тонѣ начертанную ха­рактеристику то пышной, то простой жизни безпечнаго вельможи и гостепріимнаго, для всѣхъ открытаго дома его. Несмотря на нѣкоторыя устарѣлыя выраженiя, эта пьеса и теперь не утра­тила вполнѣ своей прелести: она носитъ вѣрный отпечатокъ вре­мени и блещетъ самороднымъ вдохновенiемъ. Въ этомъ именно родѣ, въ сочетанiи игривости русскаго ума съ простотою рѣчи, "заключается торжество таланта Державина, и нельзя не пожалѣть, что онъ слишкомъ рѣдко настраивалъ на этотъ ладъ свою лиру. Стихотворенiе на рожденіе Гремиславы было послано Ка­рамзину для помѣщенія въ Аонидахъ, но вѣроятно оно также показалось ему слишкомъ смѣлымъ, и изъ опасенiя не угодить Зу­бову излишними похвалами покойному, а можетъ-быть и самой императрицѣ, осталось ненапечатаннымъ. Затѣмъ Мартыновъ сбирался помѣстить его въ своей Музѣ, но въ сентябрьскомъ нумерѣ этого сборника оно означено только въ оглавленiи, въ самую же книжку не попало и явилось въ печати только въ из­данiи сочиненiй Державина 1798 года. // 698

Такою же смѣлою и оригинальною кистью поэтъ изобразилъ Алексѣя Орлова въ одѣ Афинейскому витязю, взявъ за обра­зецъ Пиндара, съ героями котораго, побѣдителями на грече­скихъ играхъ, этотъ знаменитый атлетъ и любитель конскихъ ристалищъ представлялъ нѣкоторое сходство: къ нему, безъ всякихъ натяжекъ, могли быть примѣнены многія выраженiя древняго лирика. Въ то время Орловъ жилъ въ Москвѣ «отстав­нымъ героемъ», по выраженiю Державина. Поэтъ не забылъ, чѣмъ былъ обязанъ ему въ молодости, когда по его предстательству произведенъ былъ изъ рядовыхъ въ капралы (см. выше стр. 72), и вотъ теперь, изъ благодарности, онъ задумалъ воспѣть своего бывшаго начальника:

 

«Я славить мужа днесь избралъ,

Который сшелъ съ театра славы,

Который удержалъ тѣ нравы,

Какими древнiй вѣкъ блисталъ:

Не гордъ — и жизнь ведетъ простую,

Не лживъ — и истину святую;

Внимая, исполняетъ самъ;

Почтенъ отъ всѣхъ не по чинамъ;

Честь, въ службѣ снисканну, свободой

Не расточилъ, а прйобрѣлъ;

Онъ взглядомъ, мужествомъ, породой,

Заслугой, силою — орелъ» [794].

 

Естественно, что Державинъ, видя въ настоящемъ много безотраднаго, не разъ обращается въ этой одѣ къ воспомина­нiямъ блестящей эпохи, съ которою совпала его молодость въ первые годы царствованiя Екатерины. Объ этомъ времени онъ между-прочимъ такъ выражается:

 

«Тогда не прихоть чли, — законъ;

Лишь благу общему радѣли;

Той подлой мысли не имѣли,

Чтобъ только свой набить мамонъ.

// 699

Вѣнцы стяжали, звуки славы,

А деньги берегли и нравы,

И всякую свою ступень

Не оцѣняли всякiй день;

Хоть был и недругъ кто другъ другу, —

Усердіе вело, не мѣсть:

Умели чтить въ врагахъ заслугу

 И отдавать достойнымъ честь».

 

Къ этимъ стихамъ Державинъ, отчасти справедливо, отча­сти подъ вліяніемъ свойственнаго пожилымъ людямъ сожалѣнiя о прошломъ, присоединяетъ любопытныя поясненія въ прозѣ, напр. «Взятки тогда строго наказывались, а подъ конецъ царствованія такъ было послаблено сіе злоупотребленіе, что, можно сказать, на словахъ запрещалось, а на дѣле поощрялось». По обыкновенію, Державинъ въ этой одѣ мѣшаетъ величественные образы съ чертами вседневной жизни; представивъ громкіе подви­ги и исполинскую силу Орлова, онъ напоминаетъ его простой русскій быть, его любовь къ народнымъ увеселеніямъ, его доступность и радушiе къ друзьямъ. Въ концѣ, послѣ торжественнаго обращенія къ языческимъ богамъ древняго міра, онъ проситъ ихъ ниспослать герою всякiя земныя блага и наслажденiя. Само собою разумеется, что эти стихи въ то время не могли быть напечатаны; они явились не прежде 1808г. (въ которомъ умеръ чесменскiй герой) во второмъ изданiи сочиненій нашего поэта.

Ода въ честь В. Зубова написана по поводу «покоренія Дер­бента»[795], перваго подвига его въ войнѣ, предпринятой по обшир­ному плану, объ осуществленiи котораго мечталъ еще Потемкинъ. Смерть императрицы вскорѣ остановила отважное предпрiятiе въ самомъ начале его. Ода эта принадлежитъ къ числу слабыхъ произведенiй Державина. Вообще, изъ всехъ стихотворенiй его торжественныя оды наименѣе удачны, хотя и въ нихъ, большею частію, нельзя отрицать того обилiя мыслей, которое, рядомъ съ богатствомъ яркихъ и оригинальныхъ образовъ, составляетъ // 700

 

неотъемлемую черту поэзіи Державина. Изъ этого-то обилiя мыслей проистекала плодовитость его музы и излишняя обшир­ность многихъ изъ его стихотвореній. Весьма часто можно кри­тиковать у него неправильность или неловкость выраженiя, не­изящный и шероховатый стихъ, но рѣдко онъ заслуживаетъ упрека въ отсутствiи мысли или праздномъ наборѣ словъ. Въ этомъ — его отличiе отъ бездарныхъ или посредственныхъ сти­хотворцевъ: даже въ неудачныхъ стихахъ Державина всетаки чувствуется талантливый и мыслящiй писатель.

Въ августѣ 1795 года умеръ въ глубокой старости Бецкій, который во все царствованiе Екатерины II былъ однимъ изъ ближайшихъ ея сотрудниковъ: всѣмъ извѣстно его значенiе по основанiю такъ называемыхъ Воспитательныхъ Домовъ, по управленiю учебными и благотворительными заведенiями; въ то же время онъ завѣдываль Академiею художествъ и всею строительною частью въ Петербургѣ. Державинъ помянулъ и ту и другую сторону его дѣятельности одою на кончину благотворителя. «И камни о тебѣ гласятъ», говоритъ онъ, намекая на множество зданій и другихъ сооруженiй, воз­никшихъ подъ его надзоромъ, къ числу которыхъ принадле­жали между прочимъ домъ Академiи художествъ, памятникъ Петра Великаго, эрмитажный дворецъ, набережный Невы и двухъ каналовъ, гранитные мосты и т. п. Сущность другой отрасли трудовъ Бецкаго выражена въ стихѣ: «Лучъ милости былъ, Бецкій, ты!» и при празднованiи въ 1863 году столѣтней годовщины основанiя московскаго Воспитательнаго Дома этотъ стихъ былъ начертанъ золотыми буквами на подножiи мраморнаго бюста Бецкаго. Но, восхваляя мирные и скромные подвиги его, поэтъ напоминаетъ, какъ «неблагодаренъ смертныхъ родъ»: люди прославляютъ только громкiя и блестящiя дѣла, побѣды и завоеванiя; рядъ стиховъ, посвященныхъ развитiю этой истины, кончается хотя и преувеличеннымъ, но въ основанiи не лишен­нымъ нѣкоторой справедливости размышленiемъ:

 

«Исторiя есть цѣпь злодѣйствъ»[796].

// 701

Въ художественномъ отношенiи гораздо замѣчательнѣе небольшое, всего изъ двухъ строфъ, состоящее стихотворенiе, вылившееся у поэта по случаю кончины Федора Григ. Орлова, который при началѣ первой турецкой войны поступилъ въ военную службу, прославился дѣйствiями въ Мореѣ и участвовалъ въ чесменскомъ бою, гдѣ едва не погибъ со взорваннымъ на воз­духъ кораблемъ Евстафій.

Эта ода въ свое время считалась образцовою даже между знатоками литературы, и потому мы здѣсь, по краткости пьесы приведемъ ее цѣликомъ:

 

«Что слышу я? Орелъ изъ стаи той высокой,

Котора въ воздухѣ плыла

Впреди Минервы свѣтлоокой,

Когда она съ Олимпа шла, —

Орелъ, который надъ Чесмою

Предъ флотомъ Россiянъ леталъ,

Внезапно, роковой стрелою

Сраженный, съ высоты упалъ!

 

«Увы! гдѣ, гдѣ его подъ солнцемъ днесь паренье?

Гдѣ по морямъ его слѣды?

Гдѣ бурно громовъ устремленье

И пламенны межъ тучъ бразды?

Где быстрыя всезрящи очи

И грудь, отважности полна?

Все, все сокрылъ мракъ вечной ночи;

Осталась слава лишь одна!»[797]

 

По мнѣнiю Плетнева, въ этой одѣ «нѣтъ ни одной черты не­доконченной, и ни одной лишней,… нѣтъ ни одного стиха, кото­рый не заключалъ бы въ себѣ движенiя»[798]. Въ начале употре­бленъ въ первый разъ образъ, которымъ впоследствiи восполь­зовался Пушкинъ, сказавъ про Кутузова: // 702

 

«Сей остальной, изъ стаи славной

 Екатерининскихъ орловъ».

 

Въ числѣ стихотвореній, написанныхъ Державинымъ за это время на разные случаи дворской жизни, заслуживаетъ быть упомянутою пьеса Хариты, въ которой описаніе пляски вели­кихъ княженъ особенно удалось поэту:

 

«Видѣлъ ли Харитъ предъ ними,

Какъ подъ звукъ прiятныхъ лиръ

Плясками онѣ своими

Восхищаютъ горній міръ;

Какъ съ протяжнымъ, тихимъ тономъ

Важно павами плывутъ;

Какъ съ веселымъ, быстрымъ звономъ

Голубками воздухъ вьютъ;

Какъ вокругъ онѣ спокойно

Величавый мещутъ взглядъ;

Какъ ихъ всѣ движенья стройно

Взору, сердцу говорятъ?» [799].

 

Написанные полугодомъ позже стансы на крещеніе вели­каго князя Николая Павловича приводились часто въ прошедшее царствованіе какъ одно изъ тѣхъ пророчествъ, которыхъ насчи­тываютъ нѣсколько у Державина.

Лебединою пѣснью его въ честь Екатерины можно назвать знаменитое Пріношеніе монархинѣ, при которомъ онъ поднесъ ей рукописную тетрадь своихъ стихотвореній, вчернѣ пригото­вленную Катериной Яковлевной. Года два до того императрица, на одномъ изъ докладовъ его въ Царскомъ Селѣ, изъявила желанiе видѣть его сочиненія напечатанными. Извѣщая о томъ жену свою, онъ писалъ ей: «попроси Василія Васильевича (Кап­ниста) и Ивана Ивановича (Дмитрiева), чтобы они пожаловали взяли трудъ и пересмотрѣли мои сочиненія, замѣчая ошибки... // 703

Они могуть у насъ сбираться и нѣсколько часовъ на сiе (каждый разъ) употребить». Далѣе онъ выражалъ намѣренiе поручить печатанiе своихъ сочиненій служившему нѣкогда подъ его начальствомъ Поспѣлову и украсить изданiе виньетами, которыя ему обѣщалъ Храповицкiй. «Пусть выберутъ», заключалъ онъ, «теперь только тѣ стихотворенiя, которыя получше, на одинъ томъ, и назовемъ: томъ первый собранныхъ сочиненiй, а прочiе послѣ издадимъ»[800]. Изъ этого письма видно, какъ Державинъ въ то время сознавалъ недостатки своей поэзiи и болъе нежели себѣ довѣрялъ друзьямъ своимъ въ дѣлѣ вкуса и внѣшней отдѣлки стиховъ.

Есть извѣстiе, что Дмитрiевъ и Капнистъ дѣйствительно сходились нѣсколько разъ для пересмотра сочиненiй своего дру­га; но что ихъ требованiя окончательно показались поэту слиш­комъ строгими. По возвращенiи его въ Петербургъ, они, вмѣстѣ съ нимъ разбирая его стихотворенiя, совѣтовали ему передѣлывать то одно выраженiе, то другое. Сначала онъ соглашался, но потомъ разсердился и сказалъ: «Чтоже? вы хотите, чтобы я сталъ переживать свою жизнь по-вашему?» Можетъ-быть, что-нибудь подобное и было; но есть доказательство, что дѣло этимъ не кончилось: сохранилась писанная, кажется, писаремъ толстая тетрадь стихотворенiй Державина, въ которой многiе стихи исправлены или передѣланы рукою то Дмитрiева, то Капниста, и часть этихъ измѣненій явилась потомъ въ печати. По этой-то рукописи, конечно, составлена была чистая тетрадь или книга съ виньетами Оленина, лично поднесенная императрицѣ Державинымъ 6-го ноября 1795 года, а по кончинѣ ея возвращенная поэту и подаренная имъ Дубровскому, отъ котораго она досталась Императорской Публичной библіотекѣ [801]. // 704

Поднесеніе рукописи императрицѣ, по разсказу Державина, имѣло для него непрiятное последствiе. Будучи при дворѣ недѣли черезъ три послѣ того, онъ замѣтилъ холодность къ себѣ госу­дарыни; всѣ приближенные къ ней чуждались его. Въ тотъ же день на обѣдѣ у графа А. И. Мусина-Пушкина оказалось, что причиною тому была одна изъ помѣщенныхъ въ рукописи одъ — Властителямъ и судьямъ (см. выше стр. 546), кото­рая врагами поэта была истолкована какъ выраженіе якобинскаго вольнодумства. Узнавъ, что тетрадь его чрезъ Безбородку передана на разсмотрѣнiе Трощинскому, Державинъ написалъ оправданiе (подъ заглавiемъ «Анекдотъ», I, 74) и ра­зослалъ эту записку, въ трехъ экземплярахъ, Зубову, Безбородкѣ и Трощинскому. Въ слѣдствiе этого государыня сама прочи­тала оду, перемѣнила свой взглядъ на нее, и на слѣдующемъ выходѣ обошлась съ поэтомъ милостиво; всѣ придворные стали опять приветливо съ нимъ разговаривать.

Лирическое творчество Державина при Екатеринѣ II завер­шается его Памятникомъ, пьесой, въ которой онъ съ большимъ достоинствомъ выразилъ собственное сознанiе своего значенiя, искусно передѣлавъ оду Горацiя и удачно выставивъ главный черты своей поэзіи. Бѣлинскій справедливо замѣтилъ, что по оригинальности формы этого стихотворенiя, можно приписать честь мысли его столько же Державину, какъ и римскому поэту. Многозначительна особенно вторая половина:

 

«Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,

Какъ изъ безвѣстности я тѣмъ извѣстенъ сталъ,

Что первый я дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слогѣ

О добродѣтеляхъ Фелицы возгласить,

Въ сердечной простотѣ беседовалъ о Богѣ

И истину царямъ съ улыбкой говорить.

О муза! возгордись заслугой справедливой,

И презритъ кто тебя, сама тѣхъ презирай;

Непринужденною рукой, неторопливой

Чело твое зарей безсмертiя вѣнчай» [802].

// 705

Рядомъ съ этою пьесой должно быть поставлено упомянутое выше посвященiе его («Приношенiе монархинѣ»), какъ допол­ненiе къ Памятнику, очерчивающее опредѣлительнѣе отно­шенiе поэта къ государынѣ: тутъ съ неподдѣльнымъ жаромъ высказались благоговѣнiе его и признательность къ той, кото­рая своимъ вниманiемъ такъ много содѣйствовала къ усовер­шенствованiю и успеху его таланта. Нельзя отрицать справед­ливости словъ поэта къ Екатеринѣ о своей музѣ:

 

«Подъ именемъ твоимъ громка она пребудетъ;

Ты славою, твоимъ я эхомъ буду жить...

Въ могилѣ буду я, но буду говорить» [803].

 

Въ наше время эти слова получили видимое осуществленiе. На величественномъ памятникѣ Екатерины II Державинъ удо­стоенъ почетнаго мѣста среди знаменитѣйшихъ ея сподвижни­ковъ. Въ лицѣ его воздана честь не государственной дѣятельно­сти, а литературной заслугѣ въ изображенiи дѣлъ и людей ве­ликой эпохи. Въ памяти потомства имя его осталось неразлуч­нымъ съ ея исторiею. Да будетъ намъ позволено повторить здѣсь нѣсколько словъ изъ заключенія рѣчи, произнесенной нами въ торжественномъ собраніи Историческаго Общества при от­крытiи памятника Екатерины 25-го ноября 1873 года: «Дер­жавинъ всего блистательнѣе выполнилъ ту сторону своего призванiя, на которую ему указывало глубокое пониманiе духа Екатерины и восторженное сочувствiе славнымъ событiямъ ея царствованiя. Величавые образы, въ которыхъ онъ начер­талъ ее и главныхъ ея пособниковъ, такъ же безсмертны, какъ и самы дѣла ихъ» [804]. По замѣчанiю критика, на котораго мы уже нѣсколько разъ ссылались, «поэзiя Державина въ лучшихъ ея проявленiяхъ есть прекрасный памятникъ царствованiя Ека­терины». // 706