ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Собеседник любителей российскаго слова (1783—1784)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

СОБЕСѢДНИКЪ ЮБИТЕЛЕЙ РОССIЙСКАГО СЛОВА.

(1783—1784.)

//305

1.      СВЯЗЬ СЪ ФЕЛИЦЕЮ. ПЛАНЪ ИЗДАНIЯ. СОТРУДНИКИ.

Имя Державина такъ тѣсно связано съ Собесѣдникомъ княгини Дашковой, что этому журналу, по всей справедливости, должна быть посвящена особая глава въ біографiи поэта*. Изъ его словъ, подтвержденныхъ и Козодавлевымъ, мы уже знаемъ, что первымъ поводомъ къ основанію Собесѣдника послужила ода Фелицѣ. И въ запискахъ своихъ Державинъ положительно говоритъ, что отъ нея «возымѣлъ свое начало Собесѣдникъ, какъ и самая Россійская академія»[330]. ІІослѣдняя половина этого свидѣтельства должна бьггь понимаема въ томъ смыслѣ, что изданіе Собесѣдника, предпринятое, между-прочимъ, въ видахъ усовершенствованія языка и обогащенія литературы, позднѣе развило въ княгинѣ Дашковой мысль учрежденія особаго ученаго общества съ тою же цѣлію. Что касается связи между возникновеніемъ журнала и Фелицею, то дѣло въ томъ, что, прочитавъ эту оду въ рукописи, княгиня, не задолго передъ тѣмъ назначенная директоромъ Академіи наукъ и уже мечтавшая о содѣйствіи успѣхамъ языка и словесности, увидѣла въ этомъ стихотвореніи задатки того и другого, и тогда же задумала, съ помощію Державина и другихъ даровитыхъ сотрудниковъ, основать при Академіи наукъ литературный журналъ. Императрица одобрила эту мысль и обѣщала поддержать предпріятіе своимъ непосредствеинымъ въ немъ участіемъ. Въ апрѣлѣ 1783 г. въ академической газетѣ (№ 30 и 33) появилось объявленіе о Собесѣдникѣ любителей российскаго слова, a 20-го мая вышла первая книжка его, которая знаменательно открывалась «одою къ премудрой

//306

Киргизъ-кайсацкой царевнѣ Фелицѣ». Подписи имени подъ одой не было, но въ юмористическомъ заглавіи авторомъ ея показанъ «татарскій мурза, издавна поселившійся въ Москвѣ, a живущій по дѣламъ своимъ въ Санктпетербургѣ». Къ этому было прибавлено: «Переведена съ арабскаго языка 1782 года», причемъ, однакожъ, редакція сочла нужнымъ помѣстить въ примѣчанін оговорку: «Хотя имя сочинителя намъ неизвѣстно, но извѣстно намъ то, что сія ода точно сочинена на россійскомъ языкѣ». Многія страницы Собесѣдника бросаютъ свѣтъ на любопытную исторію этой оды. Въ разныхъ мѣстахъ журнала, и въ прозѣ, и въ стихахъ, говорится, что передъ ея появленіемъ бездарные стихотворцы совершенно уронили торжественныя оды, что онѣ всѣмъ наскучили своею сухостью и напыщеннымъ тономъ. Вотъ, напримѣръ, какъ одинъ изъ сотрудниковъ Дашковой, Княжнинъ, выразилъ тогдашній взглядъ лучшихъ писателей на этотъ родъ поэзіи:

«Я вѣдаю, что дерзки оды,

Которы вышли ужъ изъ моды,

Весьма способны докучать:

Онѣ всегда Екатерину,

За рифмой безъ ума гонясь,

Уподобляли райску крину,

И, въ чшъ пророковъ становясь,

Вѣщая съ Богомъ, будто съ братомъ,

Безъ опасенія перомъ —

Въ своемъ взаймы восторгѣ взятомъ —

Вселенну становя вверхъ дномъ,

Отсель въ стралы богаты златомъ

Пускали свой бумажный громъ»[331]  и т. д.

Истинному поэту, каковъ былъ Державинъ, естественно было пытаться обновить оду, приблизивъ ее къ дѣйствительности, замѣнивъ пустой наборъ громкихъ словъ вещественнымъ содержаніемъ и высокопарный тонъ просторѣчіемъ. Начало

//307

этой мысли кроется уже въ легкой формѣ двухъ прежнихъ одъ Державина, помѣщенныхъ въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ, — въ стихахъ на рожденіе порфиророднаго отрока и на отсутствіе государыни въ Бѣлоруссію. Полное развитіе эта идея получила въ Фелицѣ, гдѣ къ новымъ элементамъ тѣхъ двухъ одъ присоединились еще сатира ишутка, сдѣлавшіяся одною изъ принадлежностей цѣлаго ряда державинскихъ одъ. Вообще, съ этихъ поръ ода, подъ перомъ нашего лирика, получаетъ болѣе жизненное содержаніе: онъ можетъ быть названъ преобразователемъ оды; въ немъ совершился переходъ отъ старой ломоносовской поэзіи къ эпохѣ Карамзина и Дмитріева. На этой переходной ступени являются и другіе поэты, напр. Капнистъ и Княжнинъ; y нихъ языкъ правильнѣе и чище нежели y Державша, но послѣдній, по своему таланту, по своеобразію въ языкѣ и пріемахъ, стоить неизмѣримо выше ихъ и остается едтственнымъ въ своемъ родѣ. При всѣхъ неровностяхъ и шероховатостяхъ своего стиха, онъ представляетъ мѣстами и какъ бы невзначай образцы той звучной и свободно-стройной строфы, которую окончательно развить могь только русскій поэтъ 19-го века.

Цѣль и планъ изданія Собесѣдника объяснены въ «предувѣдомленіи», напечатанномъ въ началѣ первой книжки его. Здѣсь сказано, что онъ долженъ служить къ распространенію знаній и просвѣщенія и къ пользѣ русскаго слова. Впослѣдствіи, къ этимъ двумъ цѣлямъ, какъ выражаемо было въ разныхъ статьяхъ, присоединилась еще третья—исправленіе нравовъ. Необыкновешо для того времени заявленное въ программѣ правило, что приниматься будутъ только оригинальныя («подлинныя») русскія сочиненія; допускаются однакожъ и подражанія; отвергнуты только переводы, «какого бы они рода ни были». Прибавленная къ этому оговорка сдѣлана, очевидно, въ пользу Державина, какъ назвавшаго свою оду переводомъ съ арабскаго. «Ежели», замѣчено тутъ, «напечатается что-нибудь подъ названіемъ перевода, то сіе только будетъ въ такомъ случаѣ, когда кто изъ сочинителей, желая остаться неизвѣстнымъ, назоветъ себя переводчикомъ». Желавшіе участвовать въ Собесѣдникѣ

//308

приглашались присылать свои рукописи къ княгинѣ Дашковой, которая однакожъ предоставляла себѣ право устранять все «непристойное, нравамъ вредное или какому-либо лицу предосудительное». Извѣстно, что непосредственное участіе въ изданіи принимала сама императрица: кромѣ собственныхъ объемистыхъ трудовъ ея, въ немъ напечатанныхъ, о томъ свидѣтельствуетъ и сохранившаяся въ государственномъ архивѣ переписка о Собесѣдикѣ между Екатериною и Дашковой[332]: изъ этой переписки видно, что издательница представляла государынѣ многія статьи на предварительный просмотръ. Вся внѣшняя часть изданія, какъ-то: расчеты съ типографiей, корректура и проч., лежала на совѣтникѣ правленія Академіи Козодавлевѣ, который, кромѣ того, какъ литераторъ и подчиненное издательницѣ лицо, принадлежалъ къ числу самыхъ дѣятельныхъ сотрудниковъ журнала, о чемъ сама княгиня свидѣтельствуетъ въ своихъ запискахъ.

Срока для выхода книжекъ не было назначено, a предположено выпускать ихъ по мѣрѣ накопленія трудовъ и печатанія ихъ, при чемъ обѣщано о появленіи каждой книжки извѣщать публику чрезъ С.-Петербургскія Вѣдомости. Однакожъ Собесѣдникъ появлялся довольно правильно по одной книжкѣ каждый мѣсяцъ въ теченіе года и четырехъ мѣсяцевъ: только въ октябрѣ 1783 года вышло двѣ книжки. Прекратился онъ уже въ концѣ второго года своего существованія: такая ранняя смерть была слѣдствіемъ особенныхъ обстоятельствъ, которыя будутъ объяснены ниже. Одновременно съ Собесѣдникомъ другого журнала не выходило; поэтому естественно было, что послѣ прекращенія незадолго передъ тѣмъ С.- Петербургскаго Вѣстника всѣ лучшія силы тогдашней нашей литературы, по первому приглашенію княгини Дашковой, примкнули къ новому изданію, тѣмъ болѣе, что исключительное положеніе, въ какомъ оно находилось, не могло не привлекать къ нему сотрудниковъ. По

//309

свидѣтельству Козодавлева[333], «всякій умѣющій писать старался помѣщать въ Собесѣдникѣ свои сочиненія».

Между сотрудниками этого журнала явились: Богдановичъ, недавно попавшій въ знаменитости своею Душенькой, но не оправдавшій своей славы тѣми плохими стихами и статьями, которые сталъ помѣщать въ каждой почти книжкѣ Собесѣдника съ полною подписью своего имени; Капнистъ, давшій перепечатать свою извѣстную сатиру, сперва появившуюся въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ; Костровъ, Фонъ-Визинъ и нѣкоторые другіе. Фонъ-Визинъ и Капнистъ, подобно Державину и Дашковой, печатали свои труды вовсе безъ подписи; такъ же поступали по большей части Княжнинъ и Козодавлевъ. Другіе подъ статьями или стихами ставили начальныя буквы или слоги своихъ именъ, напр. Ер. Кост. (Ермилъ Костровъ), М. X. (Михаилъ Храповицкій), М. С. (Марья Сушкова)*. Были и псевдонимы, о которыхъ будетъ рѣчь послѣ. Что въ то время, до громкаго появленія Державина съ своею Фелицей, никто изъ современныхъ русскихъ писателей не пользовался еще особенною славой, видно изъ слѣдующихъ строкъ Собесѣдника (кн. IX, 244): «Бѣдные россійскіе писатели!... He худо бы разсмотрѣть, отчего россійское стихотворство кажется погребено съ тѣломъ безсмертнаго Ломоносова и отчего подобные ему писатели, ежели нынѣ таковые есть, остаются въ неизвѣстности, хотя науки и письмена нынѣ покровительствуемы россійскою Минервою болѣе, нежели то во времена прошедшія бывало». Авторъ этихъ строкъ смѣется надъ людьми, не знающими Душеньки Богдановича, которая вмѣстѣ съ другими сочиненіями въ стихахъ лежитъ въ книжныхъ лавкахъ непроданною, тогда какъ многіе переводные романы переживаютъ по нѣскольку изданій.

2. УЧАСТІЕ ЕКАТЕРИНЫ II ВЪ СОБЕСѢДНИКѢ.

Между безыменными сотрудниками Собесѣдника было еще одно лицо, — главная виновница успѣха его, благодаря тому особенному характеру, который вскорѣ сталъ отличать этоть

//310

журналъ. To была сама Екатерина II, a своеобразный характеръ, усвоенный ею Собесѣднику, состоялъ въ сатирической шуткѣ и полемикѣ. Въ концѣ первой книжки было напечатано объявленіе, въ которомъ, рядомъ съ приглашеніемъ литераторовъ къ сотрудничеству, издатели просили всѣхъ любителей русскаго слова и всю публику, если кто захочетъ написать критику на помѣщенное въ Собесѣдникѣ сочиненіе, не искать стороннихъ типографiй для напечатанія такихъ критикъ или сатиръ, но присылать ихъ прямо на имя княгини Дашковой, которая конечно прикажетъ напечатать ихъ безъ малѣйшей перемѣны въ томъ же Собесѣдникѣ. Цри этомъ выражена просвѣщенная мысль, что критика есть одно изъ лучшихъ средствъ къ очищенію языка и развитію литературы. Въ той же книжкѣ издатели, въ примѣчаніи къ одному письму, испещренному французскими словами, просили всѣхъ присылать имъ извѣстія объ иностраныхъ словахъ и реченіяхъ, употребляемыхъ модными женщинами и господчиками въ русскихъ разговорахъ, a они съ своей стороны публику увѣряють, что всѣ таковыя извѣстія предадутся тисненію и послужать къ осмѣянію тѣхъ людей, которые природнымъ языкомъ своимъ гнушаются. Замѣтимъ мимоходомъ, что въ этихъ двухъ приглашеніяхъ мы уже видимъ цѣли и задачи, для которыхъ журналъ вскорѣ окажется недостаточнымъ и y издательницы созрѣетъ планъ основать особую академію.

Прекрасное намѣреніе открыть въ журналѣ свободный доступъ критикѣ сообщило ему конечно много оживленія, но вмѣстѣ, какъ мы увидимъ, въ окончательномъ результатѣ погубило его.

Писатель, каждымъ вкладомъ котораго дорожили какъ украшеніемъ журнала, могъ конечно подѣйствовать своимъ примѣромъ на другихъ сотрудниковъ, и неудивительно, если шутка и сатира, отличающія Фелицу, рѣшили господствующее направленіе Собесѣдника. Можетъ-быть, подъ этимъ же вліяніемъ и сама императрица задумала свои Были и Небылицы ; даже заглавіе ихъ какъ будто навѣяно стихомъ Фелицы:

«И быль и небыль говорить»[334].

//311

Со ІІ-й книжки эти небрежные очерки нравовъ стали появляться каждый мѣсяцъ, и въ продолженіе цѣлаго полугодія безъ нихъ не выходилъ ни одинъ нумеръ Собесѣдника.

Но уже и первая книжка явилась не безъ участія царственной сотрудницы : это были двѣ странички, служившія предисловіемъ къ сочиненію совершенно иного рода, занимавшему ее въ то время, къ Запискамъ касательно россійской исторіи.

Когда началось изданіе Собесѣдника, Екатерина II уже серіозно заботилась о будущемъ воспитаніи своихъ малолѣтныхъ внуковъ, изъ которыхъ старшему шелъ тогда только шестой годъ, a второму пятый. Уже тогда ее занимала мысль издать для нихъ маленькую педагогическую библіотеку изъ своихъ собственныхъ трудовъ, и съ этою дѣлію въ предыдущіе два года были напечатаны ею: азбука съ первоначальными нравственными правилами и двѣ нравоучительныя сказки о царевичахъ Хлорѣ и Февеѣ. Для той же Александро-Константиновской библіотеки, какъ она сама называла этотъ рядъ изданій, государыня трудилась и надъ составленіемъ русской исторіи для первоначальнаго чтенія. Обнародованіе этой исторіи въ журналѣ показалось ей лучшимъ средствомъ для распространенія своего труда въ публикѣ. «Записки» ея стали печататься въ Собесѣдникѣ постоянно и составляли каждый разъ самый значительный вкладъ, обыкновенно отъ 50-ти до 100 и однажды даже болѣе 200 страницъ, такъ что онѣ, вмѣстѣ съ Былями и Небылицами, заняли наибольшую часть журнала.

Уже во ІІ-й книжкѣ его, на вызовъ издателей, явился и критикъ. Это былъ нѣкто назвавшій себя Любословомъ (очевидно съ намѣреніемъ передать по-русски значеніе чужеязычнаго «филологъ»), лицо, съ этой минуты пріобрѣтшее важность для Собесѣдника не только потому, что Любословъ и послѣ того не разъ возвращался съ своими замѣчаніями, но и потому, что заставилъ много говорить о себѣ въ журналѣ. Издатели конечно не могли отказать ему въ напечатаніи его критики, но тутъ же не сумѣли скрыть нѣкотораго неудовольствія, сказавъ, что считаютъ себя очень одолженными за трудъ, который «сія критика уповательно нанесла сочинителю оной, ибо ни единое Е, ни

//312

единое И, нечаянно не y мѣста поставленныя, не пропущены». Любословъ, сознаваясь, что онъ вмѣстѣ съ издателями приведенъ былъ въ восторгь «при общемъ торжествѣ возстановленія россійскихъ музъ», т. е. по поводу изданія Собесѣдника, но не нашелъ въ выраженіяхь ихъ (т. е. издателей) того довольства (богатства языка?), красоты и силы, «кои внушаютъ намъ правила россійскаго краснорѣчія». Это было довольно смѣло. Въ слѣдовавшихъ за тѣмъ частныхъ замѣчаніяхъ задѣты были между-прочимъ и Державинъ, и Дашкова, и самъ авторъ Записокъ о россійской исторіи. Сказанное Любословомъ противъ нѣкоторыхъ выраженій оды къ Фелщѣ можно найти въ нашихъ примѣчаніяхъ къ этой одѣ. Относительно языка предисловія Екатерины было замѣчено: «вмѣсто единакій лучше одинакій; вмѣсто выполнитъ гораздо употребительнѣе исполнитъ». На это редакція возразила: «Слово единакій въ важномъ слогѣ гораздо пристойнѣе и правильнѣе нежели одинакій, также и слово выполнить весьма часто употребляется въ хорошихъ сочиненіяхъ». Кромѣ того непріятное впечатлѣніе, произведенное на Екатерину этою выходкой Любослова, выразилось тѣмъ, что редакція, признавъ пользу, «кою сія выработанная критика россійскимъ писателямъ принести можетъ», прибавила: «Однакоже одинъ изъ издателей нижайше проситъ, чтобъ дозволено было ему и не всегда исправныя свои сочиненія въ Собесѣдникъ помѣщать, думая, что честныя правила, здравый разсудокъ и пріятная шутка предпочтительны педантству» (стр. 103) и проч. Въ этой замѣткѣ всего любопытнѣе то, что императрица явно включена въ число издателей, a это безъ сомнѣнія не могло быть сдѣлано безъ ея согласія. Слѣдовательно, и во всѣхъ другихъ мѣстахъ, гдѣ упоминаются издатели, мы должны между ними разумѣть и ее.

Въ сочиненіяхъ и письмахъ Екатерины II нерѣдко повторяются одиѣ и тѣ же любимыя мысли, почти въ одинакихъ выраженіяхъ. Такъ въ письмахъ къ г-жѣ Бьельке она говорила, какъ прежде въ письмахъ къ г-жѣ Geoffrin, о непріятномъ чувствѣ, которое всякій разъ испытываеть, когда, входя въ большое общество, производитъ дѣйствіе медузиной головы, т. е. всѣхъ

//313

заставляетъ молчать[335]. Такъ и въ Быляхъ и Небылицахъ мы встрѣчаемъ мысли, которыя уже гораздо ранѣе были выражаемы ею въ письмахъ ея къ Гримму, напр. «Во время сильнаго вѣтра отлично во мнѣ дѣйствуетъ воображеніе» (стр. 164), или: «Я не могу видѣть чистаго пера, чтобъ не пришла мнѣ охота обмокнуть онаго въ чернила; буде же еще къ тому лежитъ на столѣ бумага, то конечно рука моя очутится съ перомъ на той бумагѣ» (кн. III, 135). Это то, что она въ шутку называетъ бумаго-мараньемъ (кн. IV, 158)или, по-французски, écrituromanie, griffonnage[336]. Въ чемъ же состояло содержаніе этихъ Былей и Небылицъ, въ которыхъ встрѣчались подобныя шутки? Видя вездѣ вокругъ себя проявленіе человѣческихъ слабостей и недостатковъ, Екатерина хотѣла дѣйствовать противъ нихъ путемъ слова, но понимала, что при тогдашеемъ состояніи нашего общества нравоученіе могло проникать въ сознаніе его только въ пріятной и забавиой формѣ. Поэтому она рѣшилась писать бѣглыя шуточныя замѣтки о нравахъ и смѣшныхъ сторонахъ современной жизни, почерпая ихъ повидимому изъ низкихъ слоевъ общества, но на самомъ дѣлѣ имѣя въ ввду извѣстныя ей лица и отношенія, и пользуясь къ тому богатымъ запасомъ своихъ собственныхъ опытовъ и воспоминапій. Принимаясь писать, Екатерина въ Быляхъ и Небылицахъ часто предупреждаетъ, что она сама не знаетъ, о чемъ будетъ говорить, что она станетъ писать все , что попадется на кончикъ пера, но въ сущности, въ большей части того, чтб она выражаетъ, кроется намѣреніе. Въ одномъ мѣстѣ она объясняетъ, что Были и Небылицы «почерпнуты изъ моря естества», и тѣмъ даетъ знать, что источникомъ служитъ ей жизнь во всемъ своемъ разнообразіи; но въ другой разъ замѣчаетъ, что она касается только тѣхъ сторонъ жизни, которыя могутъ доставить пищу веселости: поэтому отказывается напр. взять на себя описаніе ябедника или лихоимца: «все», говоритъ она, «влекущее за собой гнусность и отвращеніе, въ Быляхъ и Небылицахъ мѣста имѣть не можетъ; изъ нихъ

//314

строго исключается все то, что не въ улыбательномъ духѣ» (кн. V, 152). Въ самомъ дѣлѣ, замѣчателенъ непринужденно-веселый тонъ, проникающій отъ начала до конца Были и Небылицы; видно, что въ это время и самая жизнь государыни была спокойна и ясна; это было передъ мирнымъ присоединеніемъ Крыма, когда къ ближайшему обществу ея принадлежалъ тогдашній любимецъ А. Д. Ланской. Знакомство, какое авторъ обнаруживаетъ съ самой скромной житейскою сферой, объясняется тою простой домашней обстановкой, въ которой Екатерина провела свое дѣтство и часть молодости.

Что придавало Былямъ и Небылицамъ особенный интересъ, это были разсѣянные въ нихъ портреты общественныхъ дѣятелей, изображенія которыя она заимствовала то изъ своихъ наблюденій надъ живыми, то изъ воспоминаній о мертвыхъ. Разительный примѣръ тому мы находимъ на первыхъ страницахъ Былей и Небылицъ, гдѣ подъ именемъ Самолюбиваго изображенъ Чоглоковъ, мужъ оберъ-гофмейстерины, находившейся при дворѣ великой княгини (мужъ и жена представляются ею въ весьма неблагопріятныхъ краскахъ)*. Далѣе, въ портретѣ Нерѣшительнаго мы узнаемъ И. И. Шувалова. Является и Нарышкинъ со своимъ кубаремъ. Такъ же точно позднѣе въ Быляхъ и Небылицахъ осмѣивается вернувшійся недавио изъ-за границы графъ Николай Петровичъ Румянцовъ, въ лидѣ человѣка, который такъ плохо выражается на родномъ языкѣ, что его сочиненіе похоже на плохой переводъ съ иностраннаго.

Къ сожалѣнію, въ Быляхъ и Небылицахъ есть много портретовъ, которыхъ значеніе для насъ, потомковъ, вѣроятно навсегда утрачено. Современники были въ болѣе благопріятномъ положеніи и угадывали или по крайней мѣрѣ старались угадывать, на кого мѣтитъ то или другое описаніе. Зная, сколько по этому поводу было толковъ при выходѣ каждой новой книжки Собесѣдника, императрица придумала для своихъ Былей и Небылицъ особое лицо подъ именемъ Угадаева, съ которымъ вступила въ вымышленную переписку, увѣряя его, что Были и Небылицы «наполнены тѣмъ, что въ людяхъ водится, но люди тутъ

//315

безъ имени, a описывается вообще умоположеніе человѣческое; до Карпа и Сидора тутъ дѣла нѣть». (кн. ІУ, 141). Недостатки, которые осмѣиваются въ этомъ сочиненіи, суть: самолюбіе и чванство, тщеславное и безвкусное щегольство, пристрастіе къ французскимъ нравамъ и языку; наконецъ слабость плохихъ авторовъ къ тому, что они пишутъ. Главныя. лица, выведенныя въ Быляхъ и Небылицахъ для прйкрытія собственныхъ размышленій автора и выраженія ихъ въ шуточномъ тонѣ, — это: во 1-хъ, дѣдушка, человѣкъ глубокомысленный и словоохотливый съ многозначительнымъ кашлемъ: хемъ, хемъ; онъ же повѣренный какихъ-то двухъ не въ ладу живущихъ супруговъ. Во 2-хъ, двоюродный братъ автора, «человѣкъ веселый и проказливый». Далѣе, дѣдушкша кума, дочь архангельскаго купца, высокая и толстая, воспитанная въ пансіонѣ на иностранный образецъ и выданная замужъ за отставного дворянина. Она старалась быть проворною, но по дородству своему часто падала, тѣмъ болѣе что по модѣ носила тѣсные башмаки на высокихъ тоненькихъ каблучкахъ. Описаніе ея дурного нрава даетъ случай къ насмѣшкамъ надъ масонствомъ и надъ таинственными масонскими словами, повидимому не заключающими въ себѣ никакого смысла. Дѣдушка говоритъ, что онъ ничего такъ не любитъ, какъ смѣшить другихъ, и самъ охотно смѣется. У него 15 внуковъ, передъ которыми онъ любитъ хвалить доброе старое время съ его шутовскими свадьбами, шутами и ледянымъ домомъ. Онъ самъ однакожъ сознается что настоящее лучше. Здѣсь любопытны черты прогресса, на которыя намекаеть государыня. Между-прочимъ дѣдушка говоритъ: «мысли и умы, долго бывъ угнетены подъ тяжестію тайны, вдругъ яко плотина отъ еильной водополи прорвались, a накопленная вода стекаетъ до тѣхъ норъ, пока не осушивъ дна, онаго не откроеть.» Потомъ дѣдушка выставляетъ преимущество современнаго воспитанія и наконецъ прибавляетъ: «Ничему я такъ не радовался послѣдніе сіи годы, какъ тому, что къ совѣстному разбирательству повсюду оказалось много охотниковъ. Маятникъ сей подаетъ о общемъ расположеніи добрую надежду, подобно какъ пульсъ врачу о состояніи больного.» Здѣсь рѣчь идетъ о совѣстныхъ судахъ,

//316

явившихся за нѣсколько лѣть передъ тѣмъ съ учрежденіемъ о губерніяхъ: императрица особенно гордилась этою новою формой суда, какъ видно и изъ частной ея переписки[337].

Въ изложеніи Былей и Небылицъ, какъ и въ содержаніи ихъ, сочинительница не держится никакого порядка, безпрестанно переходя отъ одного предмета къ другому; это безсвязныя, но остроумныя рѣчи о всякой всячинѣ, обо всемъ, что взбредетъ на умъ мыслящему, наблюдательному человѣку, и кажется, образцомъ ея въ этомъ случаѣ, болѣе всякаго другого автора, служилъ Стернъ. Для большей свободы въ переходѣ отъ одного предмета къ другому, государыня, сверхъ главнаго текста, вводитъ часто, въ видѣ отступленій, NB. и примѣчанія или вставляетъ какой-нибудь полемическій отвѣтъ на присланныя въ редакцію замѣтки. Для образчика тона и слога этой царственной шалости првведу самое начало Былей и Небылицъ подъ заглавіемъ Предисловіе: «Великое благополучіе! Открывается поле для меня и моихъ товарищей, зараженныхъ болячкою бумагу марать перомъ, обмакнутымъ въ чернила. Печатается Собесѣдникъ — лишь пиши, да пошли, напечатано будетъ. Отъ сердца я тому радъ. Увѣряю, что хотя ни единаго языка я правильно не знаю, грамматикѣ и никакой наукѣ не учился, но не пропущу сего удобнаго случая издать Были и Неблицы; хочу имѣть удовольствіе видѣть ихъ напечатанными» (кн. II).

Легко представить себѣ, съ какимъ любопытствомъ читались въ то время Были и Небылицы, происхожденіе которыхъ ни для кого не было тайной. Государынѣ было хорошо извѣстно, что это сочиненіе болѣе всего остального доставляло Собесѣднику читателей и что при выходѣ каждой новой книжки всѣ напередъ бросались на Были и Небылицы. Въ самомъ журналѣ нерѣдко являлись похвалы этимъ бесѣдамъ; замѣчали, напр., что въ нихъ разсѣяно множество тонкихъ, острыхъ, иногда и глубокихъ мыслей, но «онѣ ни мало не украшены слогомъ громкимъ, важнымъ и высокимъ» (кн. VI, 176). Вообще современники видѣли въ тхъ, какъ и въ Фелицѣ Державина, произведеніе совершенно въ новомъ

//317

родѣ, небывалое въ литературѣ явленіе, которое служило къ украшенію и поддержкѣ журнала. Поэтому неудивительно, что сочиненіе Былей и Небылицъ сильно занимало императрицу и что она заранѣе подготовляла къ нимъ въ умѣ своемъ матеріалы, о чемъ сама въ шутку такъ выразилась: «На запасномъ дворѣ Былей и Небылицъ много различныхъ качествъ и количествъ, дѣйствительно дѣйствующихъ и еще въ дѣло неупотребленныхъ лицъ и вещей» (кн. V, 154).

3. ВНУТРЕННЯЯ ПОЛЕМИКА СОБЕСѢДНИКА. ИМПЕРАТРИЦА И ФОНЪ-ВИЗИНЪ.

Сама княгиня Дашкова постоянно писала для Собесѣдника то вымышленныя письма на имя редакціи (напр. изъ Звенигорода), то статьи въ прозѣ, то наконецъ стихи. Въ этомъ послѣднемъ родѣ особенно замѣчательно помѣщенное уже въ 1-й книжкѣ Посланіе ея къ слову такъ, гдѣ рядомъ съ плохими, прозаическими стихами встрѣчаются цѣлыя очень удачныя тирады. Высказанныя тутъ насмѣшки надъ дакалыциками должны были задѣть многихъ, и это въ послѣдующихъ выпускахъ не разъ отозвалось издателямъ. Сатирическія выходки Собесѣдника, вмѣстѣ съ обѣщаніемъ приниматв всякія критики, имѣли послѣдствіемъ то не совсѣмъ обыкновенное въ исторіи періодической литературы явленіе, что въ этомъ журналѣ завязалась полемика сперва между издателями съ одной, и сотрудниками съ другой стороны, потомъ между сотрудниками, a напослѣдокъ, хотя глухо и непримѣтно, среди самихъ издателей, и тогда-то «царство раздѣлилось само въ себѣ» и Собесѣдникъ мало по малу зачахъ.

Изъ постороннихъ сотрудниковъ, послѣ Державина, особенное значеніе для этого журнала пріобрѣлъ Фонъ-Визинъ, и имена о двумя изъ своихъ статей, хотя и небольшими, но, какъ выражаются въ наше время, забористыми: Челобитною къ россійской Минервѣ отъ россійсктъ писателейи Вопросами. Первая, напечатанная въ ІѴ-й книжкѣ, указываетъ на ту характеристическую черту тогдашняго русскаго общества, что занятія литературою подвергались сильному гоненію со стороны нѣкоторыхъ

//318

вельможъ. Это и было причиною тому, что многіе изъ участвовавшихъ въ Собесѣдникѣ не подшсывались подъ своими трудами: для появленія въ журналѣ съ своимъ именемъ требовалось нѣкоторое гражданское мужество. Особенно отличался своею враждою къ литераторамъ, какъ мы уже видѣли, начальникь Державина, князь A. А. Вяземскій, который, по словамъ поэта, говаривалъ: «Когда имъ заниматься дѣломъ, когда y нихъ рифмы на умѣ?»[338]. Княгиня Дашкова въ своихъ запискахъ подтверждаеть свидѣтельство самого поэта о томъ, какъ смотрѣлъ на его авторство генералъ-прокуроръ. «Во всякой статьѣ, сколько-нибудь отзывавшейся сатирою», говорить она, «князь Вяземскій непремѣнно видѣлъ намеки на себя или на свою супругу, особливо когда онъ узналъ, что и Державинъ участвуетъ въ этомъ журналѣ. Державинъ отставленъ былъ имъ отъ должности: потому можно было предполагать, что онъ, какъ поэтъ, котораго всѣ читали съ восторгомъ, не упуститъ воспользоваться легкимъ способомъ мести, бывшимъ въ рукахъ его[339]. Услышавъ объ этихъ подозрѣніяхъ, Державинъ обратился къ княгині съ письмомъ отъ 25-го ноября 1783 года. «Осмѣливаюсь», пишетъ онъ, «ваше сіятельство поставить себѣ свидѣтельницею, что ни языкъ мой, ни перо мое не были никогда производителями никакой сатиры, тѣмъ паче съ намѣреніемъ кого-нибудь тронуть кромѣ что обыкновенньм людскія слабости въ одѣ Фелицѣ оборотилъ я собственно на меня самого. Равномѣрно жъ не безызвѣстно вамъ и то, что никакъ не было сильнаго моего желанія ни печатать, ни выдавать въ свѣтъ и того сочиненія моего, ибо оно и до васъ дошло не чрезъ меня. Въ размолвкахъ вашихъ съ его сіятельствомъ князь Александромъ Алексѣевичемъ былъ; столь остороженъ, что ни вы, ни онъ по справедливости сказать

//319

не можете, чтобъ я прибавлялъ жару въ сердца ваши, но старался еще по возможности моей, когда кстати и пристойно случалось, укротить несогласіе, обоихъ васъ недостойное. Но не взирая на сіе, многія отъ Собесѣдника долженъ былъ я терпѣть непріятности, которыя вливались даже и въ….[340], но короче сказать, которыя наконецъ такъ мнѣ наскучили, что я оставилъ службу; ибо подалъ я уже о увольненіи моемъ письмо. Воть плоды стихотворства, къ которому вы меня толь часто убѣждать изволили, и котораго я всемѣрно отказывался.—Но дѣло сдѣлано»[341].

Хотя Фонь-Визинъ въ то время и не былъ знакомъ съ Державинымъ, но конечно онъ чрезъ княгиню Дашкову зналъ о положеніи поэта, и весьма вѣроятио, что оно-то главнымъ образомъ и дало автору Недоросля мысль написать въ видѣ шутки помянутую, по содержанію весьма не шуточную Челобитную, подписанную «россійскихъ музъ служителемъ Иваномъ Нельстецовымъ». Она составлена въ приказной формѣ по титулѣ и начинается словами: «Бьютъ челомъ россійскіе писатели». Жалоба направлена противъ людей, которые «высочайшею милостію достигли до знаменитости, не будучи сами умомъ и знаніемъ весьма знамениты»... «Сіи знаменитые невѣжды, возвышаясь на степени, забыли совершенно, что умы ихъ суть умы жалованные, a не родовые, и что по статнымъ спискамъ всегда справиться можно, кто изъ нихъ и въ какой торжественный день пожалованъ въ умные люди... Реченные невѣжды» вообразми «что къ отправленію дѣлъ ни въ какихъ знаніяхъ нужды нѣтъ, ибо де мы сами въ дѣлахъ безъ малѣйшаго въ нихъ знанія... Они употребляютъ во зло знаменитость своего положенія къ тяжкому предосужденію словесныхъ наукъ и къ нестерпимому притѣсненію насъ, именованныхъ. Они, исповѣдуя другъ другу невѣдѣніе свое въ вещахъ, которыхъ не вѣдать стыдно во всякомъ состояніи, постановили между собою условіе: всякое знаніе,

//320

a особливо словесныя науки, почитать не иначе, какъ уголовнымъ дѣломъ... Въ слѣдствіе чего учинили они между собою опредѣленіе: 1) Всѣхь упражняющихся въ словесныхъ наукахъ къ дѣламъ не употреблять; 2) всѣхъ таковыхь, при дѣлахъ уже находящихся, отъ дѣлъ отрѣшать». Челобитная кончается просьбой «таковое беззаконное и вѣкъ нашъ ругающее опредѣленіе отмѣнить; насъ же, яко граматныхъ людей, повелѣть по способностямъ къ дѣламъ употреблять... Къ поданію надлежитъ въ Собесѣдникъ». Очевидно, что здѣсь, если не исключительно, то главнымъ образомъ, имѣлась въ виду непріязнь князя Вяземскаго къ Державину, и, зная отношенія между княгинею Дашковой и генералъ-прокуроромъ, можно быть увѣреннымъ, что она съ радостью напечатала эту выходку противъ своего недоброжелателя, который, какъ она сама разсказываетъ, безпрестанно противодѣйствовалъ ей, дѣлалъ ей непріятности по ея представленіямъ объ Академіи наукъ и «долго не могъ ей простить, что она приняла подъ свое начальство такихъ людей, которыхъ онъ преслѣдовалъ и, лишивъ мѣстъ, оставилъ безъ куска хлѣба»[342]. Императрица, которая сама служила самымъ блестящимъ опроверженіемь теоріи Вяземскаго, что нельзя соединять литературныхъ занятій съ дѣловыми или государственными, также не могла дурно принять челобитной Фонъ-Визина, безъ сомнѣнія обратившей на себя ея вниманіе. Что касается князя Вяземскаго, то припоминая приведенныя выше слова Дашковой о его мнительности, можно почти навѣрное сказать, что онъ въ сочиненіи Челобитнойподозрѣвалъ Державина. Къ Вяземскому же, по всей вѣроятности, преимущественно относятся строки, которыми позднѣе княгиня Дашкова упрашивала государыню попрежнему помѣщать въ Собесѣдникѣ свои Были и Небылицы: «Ваше величество изволите видѣть, что не я одна такъ думаю о Быляхъ и Небылицахъ и что безъ нихъ нашъ журналъ упалъ бы. Скажу болѣе. Насъ будутъ еще болѣе чуждаться; и тѣ, которые мѣшаютъ писателямъ помогать намъ, сочтутъ себя болѣе чѣмъ когда-либо въ правѣ преслѣдовать всѣхъ осмѣливающихся выказывать

//321

умъ и любовь къ литературѣ... Боюсь быть невиннымъ орудіемъ непріятностей, испытываемыхъ честными людьми отъ своихъ начальниковъ. Если бы автору Былей и Небылицъ угодно было сказать нѣсколько словъ въ ободреніе пишущихъ, то онъ обязалъ бы и скромную издательницу, и публику[343]».

Знаменитые Вопросы Фонъ-Визина были однимъ изъ послѣдствій вызова на критику, съ которымъ редакція Собесѣдника, въ самомъ началѣ изданія, обратилась къ публикѣ. Примѣръ самихъ издателей долженъ былъ поощрять и другихъ къ доставленію сатирико-полемическихъ статеекъ.. «Посланіе княгини Дашковой къ слову такъ», гдѣ нѣкоторыя колкія выходки могли быть приняты за личности, имѣло послѣдствіемъ воэраженіе, показавшееся издателямъ такъ неприличнымъ, что они сочли нужнымъ напомнить критику, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Тѣмъ не менѣе редакція честно соблюдала свое обѣщаніе, и, не всегда одобряя присылаемыя критическія замѣтки, всетаки печатала ихъ. Къ числу такихъ присылокъ принадлежали и Вопросы Фонъ-Визина. Они появились въ ІІІ-й книжкѣ особою статьею вмѣстѣ съ отвѣтами Екатерины II, въ два столбца, и притомъ съ поясненіемъ, снова подтверждающимъ, что государыня открыто причисляла себя къ составу редакціи. «Издатели Собесѣдника», было тутъ сказано, «раздѣлили трудъ разсматривать присылаемыя къ нимъ сочиненія между собою понедѣльно, равно какъ и отвѣтствовать на оныя, ежели того нужда потребуетъ. Сочинитель Былей и Небылицъ, разсмотрѣвъ присланные Вопросы отъ неизвѣстнаго, на оные сочинилъ отвѣты, кои совокупно здѣсь прилагаются».

//322

Конечно, и самъ Фонъ-Визинъ, и княгиня Дашкова чувствовали смѣлость нѣкоторыхъ изъ вопросовъ. Есть преданіе, что Дашкова, вмѣсгѣ съ И. И. Шуваловымъ, уговаривала Фонъ-Визина не присылать въ журналъ своихъ вопросовъ, но онъ не послушался[344]. Сначала они такъ непріятно поразили Екатерину, что она приписала ихъ мщенію Шувалова. Относительно произведеннаго ими впечатлѣнія любопытно слѣдующее письмо императрицы къ Дашковой: «Внимательно перечитавъ», говоритъ Екатерина, «извѣстную статью, я нахожу ее нетакъпредосудительною, какъ онамнѣ сперва казалась. Еслибъ можно было напечатать ее вмѣстѣ съ отвѣтами, сатира потеряла бы свою рѣзкость, хотя все-таки могла бы дать поводъ къ такимъ же или еще большимъ дерзостямъ. Она безъ сомнѣнія идетъ отъ оберъ-камергера въ отплату за портретъ нерѣшительнаго во второй части Собесѣдника. Замѣтьте, что 14-й пунктъ помѣщенъ два раза, можетъ-быть съ тѣмъ, чтобы можно было одинъ изъ тхъ исключить, не нарушая порядка нумеровъ. He похожа ли эта мелочная предосторожность именно на оберъ-камергера, который при всѣхъ своихъ движеніяхъ дѣлаетъ одинъ шагъ впередъ, a другой назадъ?» [345].

Вотъ тѣ два пункта, отмѣченные цыфрою 14, съ отвѣтами на нихъ:

В. «14. Имѣя монархиню честнаго человѣка, что бы мѣшало взять всеобщимъ правиломъ удостоиваться ея милостей одними честными дѣлами, a не отваживаться проискивать ихъ обманомъ и коварствомъ?».

В. «14. Отчего въ прежнія времена шуты, шпьши и балагуры чиновъ не имѣли, a ныньче имѣютъ, и весьма большіе?».

О. «На 14. Для того, что вездѣ во всякой землѣ и во всякое время родъ человѣческій совершеннымъ не родится».

О. «На 14. Предки наши не всѣ грамотѣ умѣли. NB. Сей вопросъ родился отъ свободоязычія, котораго предки наши не имѣли; буде же бы имѣли, то начли бы на нынѣшняго одного десять прежде бывшихъ».

//323

Надобно согласиться, что оба эти вопроса были довольно безцеремонны не только въ отношеніи къ приближеннымъ Екатерины, но и къ самой государынѣ, которой тутъ было прямо высказано, что она награждала недостойныхъ. Оттого и въ одномъ изъ отвѣтовъ своихъ она не умѣла скрыть нѣкотораго раздраженія.

Нѣсколькими годами ранѣе Фонъ-Визина, подобную же шутку позволилъ себѣ Хемницеръ въ баснѣ Заяцъ обойденный при произвожденіи, въ которой позднѣе заяцъ замѣненъ мартышкой. Здѣсь мартышка жалуется, что левъ не далъ ей награды, хотя она

«Передъ самимъ царемъ два года съ половиной

Шутила всякій день».

Барсукъ ей отвѣчаетъ, что хотя это и правда, что трудъ ея конечно былъ не малъ, но произвесть ее по службѣ невозможно потому,

«Что оберъ-шутовъ въ службѣ нѣтъ»[346].

Намекъ на награды, выслуживаемыя шутовствомъ, находимъ мы также въ баснѣ Державина Левъ и волкъ (напечатанной въ ѴІІІ-й книжкѣ Собесѣдника), гдѣ волкъ жалуется, что онъ не получилъ ленты, когда

«И пификъ съ лентою, и съ лентою оселъ,

Когда ихъ носить шутъ, да и слуга простой.

Левъ далъ отвѣтъ: «Вѣдь ты не токмо не служилъ,

Но даже никогда умно и не шутилъ».

Нельзя кажется сомнѣваться, что во всѣхъ трехъ случаяхъ предметомъ намековъ служилъ оберъ-шталмейстеръ Л. А. Нарышкинъ, о которомъ сама Екатерина нѣкогда замѣтила, что онъ рожденъ арлекиномъ[347].

Позволить себѣ такіе вопросы можно было только при большомъ

//324

довѣріи къ великодушію и снисходителыюсти монархини. Прочитавъ въ первый разъ вопросы Фонъ-Визина, Екатерина сказала: «Мы отмстимъ ему», и дѣйствителыю нѣкоторые изъ отвѣтовъ ея были такъ ловко придуманы, что Фонъ-Визинъ призналъ себя побѣжденнымъ.

Но главный отвѣтъ государыни, въ которомъ она сдержала и свое обѣщаніе мести, былъ данъ не въ этихъ шуточныхъ афоризмахъ, наскоро набросанныхъ и появившихся вмѣстѣ съ вопросами, a въ той главѣ Былей и Нвбылицъ, которая вслѣдъ за тѣмъ напечатана въ ІѴ-й книжкѣ. Тамъ Екатерина отвѣчаетъ рѣзче устами дѣдушки. Этотъ старичокъ, прочитавъ Вопросы и Отвѣты, пускается въ сравненіе настоящаго съ давнопрошедшимъ: «Въ наши времена», говоритъ онъ, «никто не любилъ вопросовъ: ибо съ оными и мысленно соединены были непріятныя обстоятельетва; намъ подобные обороты кажутся неумѣстны; шуточные отвѣты на подобные вопросы не суть нашего вѣка: тогда каждый, поджавъ хвостъ, отъ оныхъ бѣгалъ». Продолжая шутить на эту тему, императрица представляетъ, какъ различно вопросы и отвѣты подѣйствовали на друга ИИИ, который больше плачетъ нежели смѣется, и на ААА, который болѣе смѣется нежели плачетъ. Первый огорчается отъ свободоязычія, послѣдній уподобилъ вопросы сборной ухѣ, a отвѣты свѣжепросольнымъ огурцамъ, оттого что онъ былъ голоденъ и y него на умѣ было кушанье. Въ свою очередь и дѣдушка, будучи не въ духѣ, «твердилъ непрестанно межъ зубовъ повторенный 14-й вопросъ», прикашливая поминутно: хемъ, хемъ. «Отдохнувъ нѣсколько, началъ онъ разбирать подробно члены его, и говорилъ: отчего?.. отчего?.. Ясно оттого, что въ прежнія времена врать не смѣли, a паче письменно безъ — хемъ хемъ хемъ — опасенія... За симъ слѣдовaло: шуты — дѣдушка всѣхъ ихъ по именамъ знаетъ, начиная съ древнихъ, отличившихся и отличенныхъ, во всѣхъ пяти эпохахъ нашей исторіи[348]»... (Тутъ приведены черты петровской и послѣдующей старины: припоминаются Бахусъ, на бочкѣ переѣзжающій

//325

съ кардиналами черезъ Неву, свадьба въ Ледяномъ домѣ и проч.) «Когда дѣдушка дошелъ до шпыней, тогда разворчался необычайно и крупно говоря: шпынь безъ ума быть не можетъ, въ шпыньствѣ есть острота; за то, что человѣкъ остро что скажетъ, вѣдь не лишить его выгодъ тѣхъ, кои въ обществѣ даются въ обществѣ живущимъ, или обществу служащимъ». Но самую язвительную выходку дѣдушка приберегъ къ концу своего разсужденія: «Дѣло дошло до балагуровъ, кои бываютъ не скучны, когда къ словоохотію присоединяютъ природный умъ или знаніе, a скучны лишь Маремьяны, плачущіе и о всемъ въ мірѣ косо и криво пекущіеся, отъ коихъ уже въ десяти шагахъ слышенъ духъ скрытой зависти противу ближняго»... Это былъ тяжкій для Фонъ-Визина намекъ на побудительную причину его вопросовъ, — намекъ тѣмъ болѣе обидный, что онъ вовсе не согласовался съ благороднымъ образомъ мыслей и честнымъ характеромъ этого писателя и былъ явно вызванъ неудовольствіемъ за высказанную имъ правду.

Въ отвѣтахъ Екатерины отражается гордое сознаніе, что въ ея время сдѣлалось возможнымъ многое, что прежде было не мыслимо. Ея не могло не огорчить, что одииъ изъ передовыхъ людей ея дарствованія повидимому не признаетъ безмѣрной разницы между настоящимъ и прошлымъ. Спрашивая: «Чѣмъ можно возвысить упадшія души дворянства?» Фонъ-Визинъ какъ будго не замѣтилъ именно того, что Екатерина съ особенною гордостью себѣ приписывала, и она отвѣчала: «Сравненіе прежнихъ временъ съ нынѣшними покажетъ несумнѣнно, колико души ободрены, либо упали; самая наружность, походка и проч. то уже оказываетъ». Въ самомъ дѣлѣ, на глазахъ современниковъ совершилась въ духѣ управленія и въ общемъ настроеніи неимовѣрная перемѣна; въ настоящемъ не узнавали Россію временъ Анны и даже Елисаветы. Непризнаніе этого успѣха не могло не быть чувствительнымъ для той, которая считала себя его виновницей. Въ Быляхъ и Небылицахь она такъ говоритъ объ отсталомъ человѣкѣ: «онъ мысли и понятіе о вещахъ, кои сорокъ лѣтъ назадъ имѣлъ, и теперь тѣ же имѣетъ, хотя вещи въ существѣ весьма перемѣнились: напр. и понынѣ еще жалуется на

//326

несправедливость воеводъ и ихъ канцелярій, койхъ однако ужъ нигдѣ нѣтъ. Въ свое время сей человѣкъ слылъ смышленымъ и знающимъ, но какъ нынѣ вещи перемѣнились и смыслъ распространился, a его понятіе отстало, онъ же къ тому понятію привыкъ и далѣе не пошелъ, то о настоящемъ говоритъ онъ, какъ говаривалъ сорокъ лѣтъ назадъ о тогдашнемъ» (кн. V, 141).

Въ одной книжкѣ съ этими строками помѣщено извиненіе, ррисланное Фонъ-Визинымъ въ видѣ письма на имя автора Былей и Небылицъ. Онъ самъ хорошо понялъ главную причину досады, явно просвѣчивавшей въ отвѣтахъ государыни, и зналъ, съ чего начать свое оправданіе: «Можете быть увѣрены», говоритъ онъ, «что я ни вамъ и никому изъ моихъ согражданъ не уступлю въ душевномъ чувствованіи неисчетныхъ благъ, которыя въ теченіе слишкомъ двадцати лѣтъ изливаются на благородное общество (т. е. на дворянъ). Надобно быть извергу, чтобъ не признавать, какое ободреніе душамъ подается». За тѣмъ Фонъ-Визинъ восхваляетъ данное незадолго передъ тѣмъ разрѣшеніе заводить частныя тшографiи и выражаетъ надежду, что оно «послужитъ не только къ распространенію знаній человѣческихъ, но и къ подкрѣпленію правосудія». He забылъ Фонъ-Визиііъ коснуться и 14-го вопроса: «Статьею о шпыняхъ и балагурахъ», говоритъ онъ, «хотѣлъ я показать только несообразность балагурства съ большимъ чиномъ»... Далѣе онъ сознается что не умѣлъ исполнить своего добраго намѣренія и сообщить свошъ вопросамъ «приличнаго оборота», почему онъ и рѣшился не выпускать новыхъ, заготовленныхъ имъ вопросовъ, — чтобъ не давать другимъ повода къ дерзкому свободоязычію, которое онъ всей душой ненавидитъ. Напечатаніе этого письма», заключалъ авторъ вопросовъ, «будетъ для меня весьма лестнымъ знакомъ, что вы моимъ объясненіемъ довольны»; въ противномъ случаѣ оиъ хотѣлъ «во всю жизнь за перо не приниматься».

Эго оправданіе не только было напечатано въ слѣдующей книжкѣ Собесѣдника, но удостоилось чести явиться въ самомъ составѣ Былей и Небылицъ рядомъ съ отпущеніемъ, въ которомъ объясненіе Фонъ-Визина названо «добровольною исповѣью», a самъ онъ «кающимся»; но тутъ же очень тонко прибавлено:

//327

 «въ семъ случаѣ разрѣшеніе зависить не отъ кого иного, какъ отъ многоголовой публики; мое же дѣло тутъ постороннее».

Въ одной книжкѣ съ вопросами Фонъ-Визина, кромѣ отвѣтовъ императрицы, помѣщены и объясненія редакціи на разныя критическія замѣтки. Все это любопытно тѣмъ, что знакомитъ насъ съ толками, вызванными въ публикѣ появленіемъ Собесѣдника. Такъ нѣкоторые находили, что первыя двѣ части его заключаютъ въ себѣ одну пустошь, глупости и враки; другіе утверждали, что всѣ безъ подписи напечатанныя статьи паписаны самими издателями: «превеликая толпа разнаго рода людей на нихъ гнѣвалась... Большая же часть читателей заражена охотою отгадывать. Всякая толстая баба на тонкихъ каблучкахъ сердится, думая, что навѣрное она — архангелогородская кума (являющаяся въ Быляхъ и Небылицахъ). Одинъ дѣдушка сколькимъ повернулъ головы! Съ какою хитростью доискиваются, кто мужъ и жена, которымъ дѣдушка былъ другъ!» «Вы», говоритъ издателямъ мнимый корреспондентъ, «имѣете противъ себя всю чернь авторовъ и читателей. Первые гнѣваются, для чего не печатаете того, что всѣхъ дремать заставляетъ; вторые — для чего печагаете то, что души отъ дремоты пробуждаетъ. Васъ не любятъ тѣ, которые не умѣютъ писать. Васъ не любягь и тѣ, которые не умѣютъ читать». Тутъ опять прорывается неудовольствіе на Любослова: «чрезъ неумѣющихъ писать», продолжаегь авторъ, «разумѣю я не тѣхъ, кои литеръ ставить не знаютъ, но тѣхъ прескучныхъ Любослововъ, кои слова безъ вещей писать любятъ» (кн. IІІ, 151). Въ заключеніе пищущій совѣтуетъ издателямъ держаться своихъ хорошихъ сотрудниковъ: сочинителей Записокъ и Былей, какого-то звенигородскаго корреспондента — чуть ли не самой Дашковой — и Державина. О послѣднемъ сказано: «Продолжайте ободрять искусное и пріятное перо арабскаго переводчика». Статейка кончается словами: «держитесь принятаго вами единожды навсегда правила: не воспрещать честнымъ людямъ свободно изъясняться. Вамъ нѣтъ причины страшиться гоненія за истину подъ державою монархини,

Qui pense en grand homme et qui permet qu’on pense

(Epître de Voltaire à Catherine II)».

//328

4.         ГЛАВНЫЙ КРИТИКЪ СОБЕСѢДНИКА ЛЮБОСЛОВЪ. НЕИЗВѢСТНЫЙ

И ГРАФЪ Н. П. РУМЯНЦОВЪ.

Изъ критиковъ Собесѣдника всѣхъ непріятнѣе издателямъ и сотрудникамъ былъ Любословъ. Уже первыя грамматическія и стилистическія замѣчанія его, какъ было показано, очень не понравились; его упрекали въ педантизмѣ, иронически называли грамматикомъ и выражали желаніе увидѣть никому не извѣстныя собственныя его сочиненія: онъ всѣмъ показался выскочкой и непризваннымъ критикомъ. Почти всѣ задѣтые имъ авторы, Капнистъ, Фонъ-Визинъ, княгиня Дашкова и сама императрица, возражали ему,—лучшее доказательство, что его обвиненія попали въ дѣль. Но еще болѣе раздражилъ онъ противъ себя участниковъ Собесѣдника, когда въ VII-й книжкѣ явилась его статья: Начертаніе о россійскихъ сочиненіяхъ и россiйскомъ языкѣ, которую онъ написалъ, какъ самъ пояснилъ, именно съ тѣмъ чтобъ показать образчикъ своего авторства. Хотя вообще Любословъ выражалъ тѣ же мысли, которыя старались распространять сами редакторы Собесѣдника, напр. указывалъ на богатство и силу русскаго языка, осуждалъ предпочтеніе ко всему иностранному, выставлялъ древность и многочисленность славянскихъ народовъ въ Европѣ, наконецъ хвалилъ Екатерину II и Дашкову, но наставительный тонъ всей статьи, ученый складъ ея и требованіе соблюденія строгихъ правилъ при всякомъ сочиненіи, все это послужило новымъ поводомъ къ нападкамъ на Любослова. He полюбился издателямъ и слогъ его. Особенно первый, длинный и дѣйствительно неловкій періодъ его статьи, съ натянутыми выраженіями, обратилъ на себя общее вниманіе, и многіе сотрудники журнала, не исключая самой Екатерины, стали насмѣшливо повторять нѣкоторыя изъ этихъ выраженій. Вотъ начало статьи: «Эпоха нынѣшняго времени, въ которое лучи мысленнаго свѣта, разливающіяся изъ общаго средоточія и озаряющіе, съ большею нежели когда-нибудь, силою обширные Россійскіе предѣлы, сильнымъ преломленіемъ въ умахъ Россіянъ возбуждаютъ стремительное рвеніе къ нравственному просвѣщенію, когда несравненныя Монархини великодушнымъ ободреніемъ

//329

разныя знанія, художества и словесныя науки очевидно возрастаютъ, и, кромѣ многочисленныхъ переводовъ, собственныя сочиненія съ чрезвычайною охотою, хотя безъ ѣредписанныхъ правилъ, однако утвержденныя общимъ согласіемъ» (не могла ли императрица принять этихъ словъ на счетъ своихъ Былей и Небылицъ?) «простираются отъ часу лучшими успѣхами, подаеть мнѣ поводъ о семъ полезномъ и притомъ не безтрудномъ дѣлѣ расположить въ порядокъ начертанія мои, и сообщить оныя всѣмъ остроумнымъ словесныхъ наукъ любителямъ?»

Послѣ появленія этого Начертанія, на Любослова посыпались колкія выходки. Хотя Дашкова менѣе всѣхъ была задѣта имъ (именно только нѣсколькими легкими замѣчаніями о стихахъ посланія къ слову такъ), однакожъ и она, въ угожденіе государынѣ, очень рѣзко отозвалась о немъ[349], насмѣхаясь болѣе всего надъ его «превыспреннимъ и премногодлиннымъ періодомъ», въ которомъ авторъ «словами помыкаетъ, нагоняя слово на слово какъ ребятишки кнутами кубари посылаютъ... Мнѣ простаку кажется, что г. Любословъ средоточіе здраваго разсудка потерялъ». Ниже увидимъ, какъ сама императрица полемизировала противъ Любослова и чѣмъ особенно онъ навлекъ на себя ея неудовольствіе.

Кто былъ этотъ Любословъ? Изъ статьи и замѣтокъ его видно, что онъ былъ человѣкъ ученый, зналъ древніе языки и стоялъ въ уровень съ требованіями тогдашняго филологическаго образованія, хотя его разсужденія о признакахъ сравнительной древности языковъ и возбуждаютъ въ нынѣшнее время улыбку. Замѣчательны его довольно вѣрныя свѣдѣнія о славянскихъ народахъ. Указавъ на древность славянскихъ языковъ, онъ обращаетъ внимаиіе на распространеніе ихъ «оть горъ Алпійскихъ до Восточнаго океана, отъ Дуная до Ледовитаго моря»; затѣмъ

//330

онъ называетъ «Россіянъ, Поляковъ, Болгаръ, Сербовъ, Моравовъ, Кроатовъ, Чеховъ, Славянъ, Литву, Вендовъ, показующихъ ясно, и коль силенъ и великъ былъ народъ Славенскій, толикія произведшій поколѣнія» (кн. VII, 158). Такой взглядъ, въ то время довольно рѣдкій, заставляетъ предполагать, что авторъ этихъ строкъ зналъ о другихъ славянскихъ народахъ не по наслышкѣ, a самъ побывалъ на мѣстахъ ихъ жительствъ. Главнымъ предметомъ его занятій была однакожъ, повидимому, не филологія, a естествознаніе или математика; на эту мысль наводитъ насъ между-прочимъ его замѣчаніе, «что знаніе вещественныхъ наукъ превосходить красоту рѣчей.» Что Любословъ (хотя и выдавалъ себя за «филолога») любиль математику, можно заключить изъ характера метафоръ его, предполагающихъ знакомство съ оптикой и астрономіей.

Въ одномъ письмѣ къ императрицѣ, писанномъ вѣроятно около середины декабря 1783 г., Дашкова говоритъ: «Я припоминаю теперь, что ваше величество третьяго дня сказали мнѣ, будто я разсердилась на Морозова, и такъ какъ изъ этого вы можете заключить о моемъ дурномъ расположеніи духа, то я должна объяснить вашему величеству всю правду. Я Морозова не знаю, и онъ почти одну меня щадилъ въ своихъ критикахъ: изг этого вы усмотрите, что я не имѣла причины на него сердиться и что мнѣ напрасно приписывали это чувство»[350]. Такъ какъ тутъ рѣчь идетъ о критикахъ (т. е. о нѣсколькихъ критическихъ статьяхъ, a не объ одной) и притомъ касавшихся разныхъ лицъ, то имя Морозова не можетъ относиться ни къ кому иному, кромѣ Любослова. Дашкову онъ дѣйствительно задѣлъ только разъ и притомъ, какъ мы уже замѣтили, слегка. Не былъ ли это тотъ Иванъ Морозовъ, который въ 1783 году служилъ въ кабинетѣ при собственныхъ дѣлахъ и y принятія прошеній при Храповицкомъ? Что ему не чужды были какъ словесныя, такъ и естественныя науки, видно изъ его двухъ переводовъ съ нѣмецкаго: «Сокращеніе всѣхъ наукъ» и «Философическое

//331

разсужденіе о перерожденіи животныхъ» (оба изданы въ 1780 годахъ)[351].

Еслибъ не свѣдѣніе, почерпаемое изъ указаннаго письма Дашковой, то за Любослова можно бы принять Румовскаго, который, пo свидѣтельству митрополита Евгенія, помѣстилъ въ Собесѣдникѣ нѣсколько статей, между-прочимъ, какъ можно полагать, напечатаниую въ 1-й книжкѣ Систему міра. Своею фразеологіею эта статья довольно близко подходитъ къ Начертанію Любослова. Впрочемъ противъ такого предположенія можно бы еще выставить вопросъ, вѣроятно ли, чтобы членъ обѣихъ академій захотѣлъ стать въ непріязненное отношеніе къ журналу, къ которому популярная между академиками предсѣдательница питала материнскія чувства? Поэтому еще менѣе можно допустить высказанную однимъ уважаемымъ литераторомъ догадку, что подъ именемъ Любослова скрывался Лепехинъ, который, по показанію Евгенія, также участвовалъ въ Собесѣдникѣ*.

Изъ другихъ критиковъ этого журнала заслуживаютъ быть упомянутыми: во-первыхъ, кто-то назвавшійся «Невѣждой, желающимъ пріобрѣсть просвѣщеніе» и помѣстившій въ своихъ «сумнительныхъ предложеніяхъ» между-прочимъ нѣсколько замѣчаній на стихи Фелицы; во-вторыхъ, графъ Николай Петровичъ Румянцовъ. Статейка Невѣды была сообщена въ рукописи Державину и напечатана въ ІV-й книжкѣ Собесѣдника вмѣстѣ съ возраженіями поэта. И нападеніе, и защита очень оригинальны. Критикъ между-прочимъ осуждаетъ стихъ:

«Младой дѣвицы чувства нѣжа».

Державииъ отвѣчаеть: «Ежели нѣтъ y г. Невѣжды прекрасной жеищины, которая бы пріятными своими объятіями нѣжила его осязаніе; то не благоволитъ ли онъ приказать себя кому хорошенько ожечь или высѣчь? Когда сіе ему сдѣлаеть хотя небольшую боль, то вѣроятнѣе всѣхъ ученыхъ доказательствъ изъ собственнаго своего опыта познаеть онъ, что оскорблять чувства, слѣдовательно и нѣжить, можно» (кн. IV, 12). Окончивъ свои

//332

замѣчанія, критикъ жалѣетъ, что можетъ-быть «помѣшалъ удовольствію, которое стихотворецъ отъ звука похвалъ вкушаеть».— «Не коротко зная сочинителя» (говоритъ Державинъ), «напрасно г. Невѣжда сожалѣетъ объ этомъ: ибо свѣча его, какъ кажется, худо просвѣщаетъ, a сочинитель человѣкъ сырой, спитъ всегда крѣпко и мало слушаетъ похвалъ; то и не огорчается, если кто и вздумаетъ пресѣкать оныя. Ежели жъ кто его и разбудитъ не дѣльно, то онъ, безъ всякаго однако сердца, отзывается: Поди, братедъ, съ своими пустяками отъ меня прочь и не мѣшай мнѣ спать» (кн. IV, 15).

Графъ Румянцовъ, незадолго передъ тѣмъ возвратившійся изъ-за границы, прислалъ письмо на имя «сочинителя о россійской исторіи» (т. е. Екатерины II), напечатанное въ ІІІ-й книжкѣ безъ подписи. Критикъ, употребляя особенный риторическій пріемъ, какъ будто порицаетъ то, что составляетъ достоинство Записокъ, и говоритъ между-прочимъ: «Вамъ все кажется, чему повѣрить трудно, того въ исторіи и писать не должно. Да намъ-то что жъ за забава читать лишь бытія простыя и возможныя?.. Вы и слоновыя кости, въ Сибири лежащія, не вопрошаете... вы предпочитаете сему описаніе нравовъ и обычаевъ; a больше всего, мнѣ кажется, остерегаетесь витійства слога» (кн. III, 169). Но Екатеринѣ этотъ способъ одобренія повидимому не понравмся; можеть-быть ее укололъ слишкомъ поучительный тонъ письма и нѣкоторыя черезъ-чуръ фамильярныя выраженія. По крайней мѣрѣ, она не отвѣчала на это письмо, и выразила неодобреніе его тѣмъ, что въ слѣдующей главѣ Былей и Небылицъ(кн. ІV, 172) представила дѣдушку гнѣвающимся на то, что въ Собесѣдникѣ, назначенномъ для очищенія языка, пишутъ авторы, которые «писавъ по-русски, думаютъ на иностранномъ языкѣ, ибо, читая по-русски, мысли и обороты иностраннаго языка намъ Русакамъ кажугся сунбуръ несносный»[352].

Надобно замѣтить, что Румянцовъ передъ тѣмъ долго жилъ

//333

въ чужихъ краяхъ и нѣкогда слушалъ лекціи въ Лейденскомъ университетѣ. Правда, что y него можно найти нѣсколько галлицизмовъ; но нельзя вообще упрекать его въ нерусскомъ складѣ рѣчи. Затѣмъ въѴІІ-й книжкѣ появилась еще статья того же автора: «Предисловіе къ исторіи Петра Великаго» при письмѣ къ сочинителю Былей и Небылицъ. Остроумное, въ шуточномъ тонѣ написанное письмо тутъ же удостоилось такого же отвѣта. Что касается самаго предисловія, которое составляетъ родъ похвальнаго слова Петру Великому, то о немъ упомянуто лишь вскользь безъ всякаго отзыва, изъ чего можно заключить, что и оно, подобно прежнему письму, не понравмось. Еще яснѣе видно это изъ того, что когда въ ѴІІІ-й книжкѣ появился разборъ «предисловія» Румянцова, то Дашкова въ одной запискѣ къ императрицѣ замѣтила, что авторъ получилъ добрый урокъ. Причиной неудовольствія была, кажется, исключительная честь, возданная въ статьѣ Петру Великому, такъ что на долю его продолжательницы приходилось ужъ слишкомъ мало: Екатерина названа его «порожденіемъ» и притомъ замѣчено, что дѣло «нашего гражданскаго положенія» могло бы быть имъ самимъ уже довершено, еслибъ тому не помѣшала многолѣтняя война. Зато и досталось Румянцову: въ «прошеніи къ издателямъ», въ ѴІІІ-й книжкѣ, опять несправедливые нападки на языкъ его и положительная просьба «впредь такихъ сочиненій не печатать». Еще рѣзче выходки Дашковой противъ того же автора въ ІХ-й книжкѣ, въ Запискахъ Разносчика. Хотя Румянцовъ нигдѣ не названъ, но въ обѣихъ статьяхъ очень прозрачные намеки на знатность и даже на графскій титулъ критикуемаго лща.

Такимъ образомъ мы видимъ въ Собесѣдникѣ совершенно особенное явленіе, чуждое нравамъ и обычаямъ нынѣшней журналистики: издатели печатаютъ всѣ доставляемыя имъ, противъ нихъ же направленныя замѣтки, но за тѣмъ сами же защищаются и полемизируютъ. Наконецъ однакожъ въ самой редакдіи произошелъ разладъ: по выраженію Екатерины въ одномъ письмѣ къ Гримму[353], шутшки или шуты (les bouffons) журнала разссорились

//334

съ издателями, веселый сатирическій характеръ въ немъ исчезъ, и это было начаіомъ паденія Собесѣдника.

5. НАРЫШКИНЪ И КНЯГИНЯ ДАШКОВА.

Подъ шутниками Собесѣдника императрица разумѣла преимущественно Льва Ал. Нарышкина, хотя онъ, собственно говоря, былъ ея же орудіемъ въ этомъ журналѣ. Нарышкину, по самому свойству его ума и характера, многое должно было казагься смѣшнымъ въ личности княгини Дашковой, этого на его взглядъ «академика въ чепцѣ». Мынезнаемъ, по какимъ причинамъ государыня уже въ Ѵ-й книжкѣ (вышедшей 16-го сентября) заявила, что она намѣрена прекратить Были и Небылицы, такъ какъ дѣдушка уѣхалъ въ деревню, другъ ИИИ отправилгся въ полкъ, другъ ААА посланъ за масонскими дѣлами въ Швецію (намекъ на связь русскихъ масоновъ съ стокгольмскими), да и самъ авторъ думаетъ удалиться. Въ слѣдствіе такого прискорбнаго заявленія, одинъ изъ издателей (конечно, не кто другой какъ Дашкова) въ той же книжкѣ упрашиваетъ автора Былей и Небылицъ «пощадить Собесѣдникъ, котораго, въ случаѣ ихъ отсутствія, уже ни раскупать, ни читать не станутъ. Въ слѣдующей книжкѣ явилось письмо къ издателямъ, писанное очевидно тѣмъ же перомъ и въ томъ же духѣ, но въ другой формѣ, т. е. Были и Небылицы какъ будто осуждаются за то, что въ нихъ нѣтъ риторическихъ общихъ мѣстъ и метафоръ, нѣтъ нравоученія и ученыхъ разсужденій, нѣтъ ни иносказаній, ни громкаго высокаго слога.

Это письмо, повидимому, произвело на государыню непріятное впечатлѣніе; въ VІІ-й книжкѣ (вышедшей 28-го октября) явился сатирическій отвѣтъ, подписашый: «Каноникъ, извѣстный покровитель Былей и Небылицъ, членъ общества незнающихъ, котораго принятая надпись есть Ignoranti Bambinelli.... обыкновенная же надпись текущимъ дѣламъ слово мимо».

Оть княгини Дашковой не могло укрыться, что Каноникомъ былъ Нарышкинъ[354]; ей нетрудно было понять, что подъ обществомъ

//335

незнающихъ разумѣлась только-что основанная Россійская Академія, a можетъ-быть и Академія Наукъ. Содержаніе же отвѣта было очень колко и кончалось слѣдующею недвусмысленною фразой: «Сожалѣтельно конечно, что не всякому врачу разбирательство болѣзни повинуется: аще который примется не узнавъ, гдѣ, какъ, къ чему и для чего, тотъ со всею прилежностью ошибкамъ подверженъ быть можетъ; изъ сего слѣдуетъ неминуемо, что не должно рѣшительно располагать ни о чемъ, что не совершенно кому извѣстно и не судить ближняго своего, не зная его ни съ лица, ни съ бока, ни съ тыла и пр., и пр., и прочее». (VII, 119). He надо упускать изъ виду, что Нарышкинъ не могъ перенести равнодушно 14-го вопроса Фонъ-Визина и долженъ былъ чувствовать нѣкоторое раздраженіе и противъ автора его, и противъ Дашковой. Дѣйствительно, въ письмѣ, откуда извлечено приведенное мѣсто, есть указаніе на то: «До метафоръ», говорить Каноникъ, «по совѣсти сказать, я не чрезмѣрный охотникъ съ того времени, какъ я слышалъ отъ сосѣда моего, кайъ шуты, шпыни и балагуры оными аки шаромъ ирраютъ».

Къ объясненію отношеній между Нарышкюьшъ и Дашковой служитъ одно свидѣтельство Державина. Онъ разсказываетъ[355], что Были и Небылицы писались императрицею въ собраніи многихъ приближенныхъ, которое для шутки называлось палатою съ чутьемъ и въ которомъ участвовала также княгиня Дашкова. Она была y государыни каждый день послѣ обѣда отъ 4-хъ часовъ до 7 и этимъ вошла въ большую силу. Между тѣмъ, при открытіи Россійской академіи, она, какъ президенть угого учрежденія, произнесла рѣчь (по словамъ Державина, кѣмъ-то другимъ сочиненную), и Екатерина въ собраніи названной палаты позволила Нарышкшу представить отсутствовавшую княгиню въ каррикатурѣ, смѣшнымъ голосомъ и съ шутовскими ужимками. Княгиня разсердилась и всѣхъ разбранила. Нарышкинъ, вмѣстѣ съ графомъ И. Г. Чернышевымъ, поднялъ на смѣхъ и это. Съ тѣхъ поръ императрица заперла княгинѣ Дашковой двери

//336

на послѣобѣденныя литературныя бесѣды и оставила за нею только право являться по воскресеньямъ для доклада; вмѣстѣ съ тѣмъ однакожъ пожаловала ей 25,000 руб. на постройку дачи, чтобы ей было чѣмъ послѣ обѣда заниматься. Въ слѣдствіе того Собесѣдникъ сталъ упадать: императрица перестала участвовать въ немъ, потому что все присланное ею княгиня, желая блеснуть умомъ, критиковала, переправляла и даже шутила насчетъ сочинительницы въ присутствіи не только многихъ соотечественниковъ, но и иностранцевъ. Въ этомъ свидѣтельствѣ Державина есть неточности и преувеличенія; новъ основаніи оно справедливо. Доказательствомъ тому служитъ напечатанная въ ѴІІІ-й книжкѣ Общества незнающихъ ежедневная записка, статейка, подписанная: «Скрѣпилъ извѣстный Каноникъ». Записками называла свои протоколы вновь учрежденная Россійская академія. Изъ первыхъ словъ заглавія видно, какъ именно называлось шуточное собраніе, едва ли въ самомъ дѣлѣ имѣвшее мѣсто, но предполагавшееся въ комнатахъ императрицы. Это названіе, которое на стѣнѣ было написано крупными буквами по италіянски: Ignoranti Ваmbinelli, объясняется въ самой статьѣ однимъ изъ опредѣленій общества: «Предписывается отказать пріемъ тому, кто не учась или учась не умѣетъ выговорить слово не знаю; наипаче знающимъ все, и о всемъ въ длину и поперекъ безумолкно разсуждающимъ, равномѣрно и тѣмъ, кои ближнему своему не даютъ выговорить ни слова» (VIII, 51). Мы здѣсь встрѣчаемся съ одною изъ любимыхъ мыслей Екатерины, которую она не разъ выражала и при другихъ случаяхъ; напр. по свидѣтельству графа Сегюра, она говорила ему: «Какъ жаль мнѣ этихъ бѣдныхъ ученыхъ! Они никогда не смѣютъ произнести двухъ самыхъ простыхъ словъ не знаю, которыя для насъ простыхъ невѣждъ такъ легки» и т. д.[356]. Согласно съ этимъ взглядомъ Екатерины II, и Державинъ въ Фелицѣ говоритъ объ «ученыхъ ыевѣждахъ», которые намъ

«Какъ мгла y путниковъ тмятъ вѣжды» (I, 140).

//337

Что касается палаты съ чутьемъ, упомянутой Державинымъ въ приведенномъ выше свидѣтельствѣ, то въ пасквилѣ Каноника, о которомъ рѣчь идетъ, есть такое опредѣленіе: «Собраніе раздѣлить на двѣ палаты. Первая имѣетъ слыться палата съ чутьемъ,  вторал безъ чутья. Члены будутъ переходить по временамъ, какъ болѣе или менѣе окажуть способности, изъ одной палаты въ другую». Около того же времени императрща, въ своей перепискѣ съ Гриммомъ, нѣсколько разъ упоминая о Собесѣдникѣ, какъ весьма забавномъ журналѣ, говоритъ: «Чтобы позабавить васъ, мнѣ бы хотѣлось послать вамъ въ переводѣ нѣкоторыя шутки этого пестраго журнала: между-прочимъ тамъ является общество незнающихъ, раздѣленное на двѣ палаты: одна съ чутьемъ (такъ называется обоняніе охотничьихъ собакъ), другая—безъ чутья. Эти двѣ палаты судятъ обо всемъ вкривь и вкось; вторая рѣшаетъ по здравому смыслу дѣла, которыя первая ей представляетъ; все это ведется такъ серіозно и офиціально, что читатель помираетъ со смѣху, и тутъ есть выраженія, которыя останутся поговорками»[357].

Вся статья содержитъ въ себѣ описаніе засѣданій общества незнающихъ; здѣсь дѣлаются самыя пустыя предложенія, теряется время въ нелѣпыхъ разсужденіяхъ или молчаніи, a рѣшенія по большой части заключаются въ одномъ словечкѣ: мимо. Безъ всякаго толку члены переводятся изъ одной палаты въ другую. Постановляются правила пріема сочиненій и избранія членовъ, при чемъ, какъ необходимое условіе, требуется въ членѣ веселость нрава; поэтому единодушно приняты сочиненія извѣстнаго Каноника, которыя какъ сущій кладъ хранятся въ архивѣ общества. Наконецъ тутъ не забытъ и Любословъ, выраженія котораго осмѣиваются на нѣсколькихъ страницахъ. Одну изъ главныхъ принадлежностей этой пародіи академическихъ протоколовъ составляютъ, такъ же какъ въ Быляхъ и Небылицахъ, примѣчанія и NB, которыя императрица не разъ рекомендовала и Гримму, какъ заслуживающія подражанія. Что вся статья принадлежала перу самой Екатерины, въ этомъ, кромѣ внутреннихъ

//338

доказательствъ, убѣждаетъ и то, что дошедшая до насъ часть рукописи ежедневной записки писана рукою императрицы[358].

Княгиня Дашкова не могла не оскорбиться, и при первомъ же свиданіи съ Нарьшкинымъ выразила ему свое неудовольствіе. Произошли недоразумѣнія, которымъ не осталась чужда сама государыня. Въ серединѣ ноября, за нѣсколько дней до выхода VIII-й книжки, она особою запиской потребовала y княгини обратно продолженіе своихъ Былей и Небылицъ и все то, что было послано въ журналъ, но еще не напечатано. Исполняя волю императрицы, Дашкова умоляла ее попрежнему печатать въ Собесѣдникѣ названное сочиненіе и прислать статьи Каноника: «Я ихъ напечатаю съ большимъ удовольствіемъ; я въ отчаяніи, что повидимому дурно выразилась, ибо увѣряю васъ, что только послѣ того какъ самъ г. Каноникъ два раза со мною объяснялся о нихъ, я не могла удержаться чтобъ не дать ему совѣта, который долженъ быть извѣстенъ всякому вступающему на литературное поприще»[359]. Но напрасно Дашкова нѣсколько разъ возобновляла свою просьбу возвратить ей взятыя рукописи и приказать доставить продолженіе протоколовъ Каноника; напрасно она писала: «Я никогда не считала этого серіознымъ: ваше величество можете припомнить, что въ продолженіе трехъ недѣль, когда доходили до меня слухи о мнѣніи публики, что надъ возникающею академіей насмѣхаются, я не только не обращала на то вниманія, но сама шутила и диктовала Канонику»[360] .... Въ Собесѣдникѣ есть однакожъ явное доказательство тому, что Дашкова немедленно по напечатаніи пародіи Каноника позволила себѣ маленькое мщеніе, и орудіе къ тому доставилъ ей Державинъ: нельзя, безъ сомнѣнія, считать случайностью, что вслѣдъ за подписью Каноника, на той же страницѣ, напечатана, конечно безъ означенія

//339

подъ нею имени автора, басня: «Заслуги свои часто измѣряемъ мы несправедливо», о которой было уже упомянуто выше (стр. 323) по связи съ 14-мъ вопросомъ Фонъ-Визина.

Понятно, къ кому издательница относила употребленное въ этихъ стихахъ названіе шута. Дѣйствіе басни хотѣла она смягчить приписаннымъ къ ней въ прозѣ нравоученіемъ, «что самолюбіе наше употребляетъ разные вѣсы, когда свои или чужія достоинства мы вѣсимъ»; но тѣмъ не менѣе смыслъ басни былъ очень ясенъ и приложеніе ея легко.

Екатерина вполнѣ понимала, чего лишается Собесѣдникъ съ прекращеніемъ ея шутливыхъ статей. Вотъ что она писала на этотъ счетъ Гримму: «Я нахожу, что вы прекрасно пользуетесь примѣчаніями и NB петербургскаго ералашнаго журнала. Какъ бы вы хохотали за чтеніемъ разныхъ въ немъ пустяковъ; но теперь онъ ужъ не будетъ такъ хорошъ, потому что шутники этого журнала разссорились съ издателями; но послѣдніе останутся въ проигрышѣ: журналомъ не могли нахвалиться и городъ и дворъ»[361].

Однакожъ, чтобъ не вполнѣ лишить Собесѣдникъ своего сотрудничества, императрица продолжала въ каждой книжкѣ его помѣщать свои Записки касательно россійской исторіи. Какъ ни высоко цѣнила она это сочиненіе, отъ нея не могло укрыться, что не ему журналъ княгини Дашковой преимущественно былъ обязанъ своимъ успѣхомъ. Содержа большею частью сухія выписки изъ лѣтописей, Записки не могли привлекать читателей и спасти журналъ отъ быстраго паденія. Послѣ ѴІІІ-й книжки, гдѣ въ послѣдній разъ явились Были и Небылицы (вмѣстѣ съ протоколами Каноника), Собесѣдникъ кое-какъ продержался только полгода. Съ іюня 1784 г. онъ пересталъ выходить регулярно; въ этомъ самомъ мѣсяцѣ послѣдовала кончина Ланского, повергшая Екатерину въ глубокую печаль, и продолжительный перерывъ въ изданіи Собесѣдника могъ быть въ прямой зависимости отъ этого событія. Княгиня Дашкова конечно ждала продолженія Записокъ по русской исторіи, но не дождалась ихъ,

//340

и наконецъ, не прежде сентября 1784 г., выпустила въ свѣтъ послѣднюю, ХѴІ-ю книжку Собесѣдника съ неконченной статьею Козодавлева о причшахъ возвышенія и упадка этого журнала. Въ этой книжкѣ разсказаны только причины его возвышенія; Собесѣдникъ умеръ, не успѣвъ даже досказать своей автобіографiи. Да и какъ объяснилъ бы Козодавлевъ передъ публикой разладъ въ средѣ редакціи, бывшій виною погибели изданія? какъ прошелъ бы онъ невредимо между Сциллой и Харибдой?

6. ДАЛЬНѢЙШЕЕ УЧАСТІЕ ДЕРЖАВИНА ВЪ СОБЕСѢДНИКѢ.

Въ Собесѣдникѣ напечатано шестнадцать пьесъ Державина, но изъ нихъ только пять совершенно новыхъ (если не считать еще трехъ мелочей): остальныя явились уже прежде въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ. Перепечатка ихъ служитъ доказательствомъ, что онѣ до тѣхъ поръ были извѣстны немногимъ. Теперь только онѣ обратили на Державина общее вниманіе; нѣкоторыя изъ нихъ, какъ то: Къ сосѣду моему Г., На смерть кн. Шещерскаго, На рожденге въ Сѣверѣ порфиророднаго отрока, Ключъ, принадлежать къ числу самыхъ удачныхъ и впослѣдствіи самыхъ знаменитыхъ его произведеній. Новыя его оды были: Фелица, Благодарность Фелицѣ, Рѣшемыслу, На присоединеніе Крыма и ода Богъ. Изъ нихъ первая и послѣдняя наиболѣе утвердили его славу.

Фелица разомъ поставила его такъ высоко въ мнѣніи двора и публики, что уже во ІІ-ой книжкѣ Собесѣдника Любословъ, критикуя нѣкоторыя его выраженія, замѣтилъ: «Впрочемъ соблюдаю глубокое почтеніе къ прекрасиымъ сочиненіямъ сего знаменитаго стихотворца»[362]. Въ ІІІ-й книжкѣ, въ письмѣ къ издателямъ («Искрениее сожалѣніе объ участи гг. издателей Собосѣдника»), между - прочимъ говорится: «Продолжайте ободрять искусное и пріятное перо арабскаго переводчика» (намекъ на слова въ заглавіи Фелицы). Съ этой же книжки начинается появленіе стиховъ съ похвалами Державину; при чемъ впрочемъ

// 341

слѣдуетъ замѣтить, что стихотворцы большею частью пользовались только его именемъ, чтобы хвалить самую Фелицу, т. е. не оду, a предметъ ея. Тутъ напечатанъ посвященный ему плохой сонетъ какого-то В. Жукова. Въ сентябрьской книжкѣ Марья Вас. Сушкова (сестра Храповицкихъ) помѣстила, за подписью М. С., «Посланіе китайца къ татарскому мурзѣ», въ стихахъ же. Ноябрьская книжка открывается посланіемъ Козодавлева (О. К.) «Къ татарскому мурзѣ», гдѣ въ шуточномъ тонѣ стихотворецъ упрекаетъ Державина за то, что онъ пересталъ пѣть Фелицу:

«Тотъ ангелъ во плоти, котораго ты пѣлъ,

Ужъ множество еще надѣлалъ добрыхъ дѣлъ

Для пользы своего любимаго иарода»...

Затѣмъ исчисляются эти дѣла.

Здѣсь, такъ же какъ и въ «Челобитной» Фонъ-Визина, задѣтъ князь Вяземскій:

«Иль можетъ-быть тебя невѣжды увѣряютъ,

Что люди дѣльные стиховъ не сочиняютъ,

Что люди съ разумомъ не любятъ ихъ читать

И, словомъ, что стихи постыдно сочинять.

Невѣжды обо всемъ такъ мыслятъ справедливо,

Какъ мнѣніе слѣпдовъ о краскахъ есть нелживо.

О стихотворствѣ мысль оттуда ихъ идетъ,

Гдѣ въ вѣчной мрачности невѣжество живетъ».

За этимъ слѣдуетъ «замѣчательное по поэтическому представленію предмета»[363] описаніе храма Невѣжества.

Въ заключеніе Козодавлевъ говоритъ:

«Не слушай ты невѣждъ, возьмись опять за лиру:

…………………………………………………...

Младой и слабый стихъ того не изъяснитъ,

//342

Какимъ усердіемъ мой духъ во мнѣ горитъ,

A ты, драгой мурза, такъ славишься стихами,

Что Музы, кажется, ихъ сочиняли сами».

Наконецъ и Ермилъ Костровъ въ томъ же тонѣ обратился къ автору Фелицы.

Кромѣ того, о Державинѣ упоминалось мимоходомъ и въ другихъ стихотвореніяхъ. Такъ въ посланіи: Къ другу моему (кн. VII, 40) говорилось:

«Мурза въ стихахъ своихъ къ Фелицѣ

Одну лишь истину писалъ:

He льстя премудрой сей царицѣ,

Что сдѣлала она, сказалъ—

И звуки правды раздалися,

И нѣжны слезы полилися

У всѣхъ изъ радостныхъ очей»...

Въ «письмѣ» къ Ломоносову (кн. XIII, 170) Козодавлевъ, который въ то время, по порученію Дашковой, печаталъ его сочиненія, разсказываетъ великому человѣку, что дѣлается на Руси послѣ него, при чемъ, разумѣется, главная цѣль опять — восхвалить Екатерину. Потомъ указывается мѣсто, которое займетъ Державинъ въ области нашей поэзіи:

«Изъ новыхъ здѣсь творцовъ, послѣдователь твой,

Любимецъ Музъ и другь нелицемѣрный мой,

Россійской восхитясь премудрою царицей,

Назвавъ себя мурзой, ее назвавъ Фелицей,

На верхъ Парнасса намъ путь новый проложилъ,

Великія дѣла достойно восхвалилъ;

Но онъ къ несчастію работаетъ лѣниво.

Я самъ къ нему писалъ стихами такъ учтиво,

Что кажется, нельзя на то не отвѣчать,

Но и теперь еще изволитъ онъ молчать.»

Впрочемъ, мы уже видѣли, что Державинъ не избѣгь и нѣкоторыхъ

//343

нападковъ со стороны тѣхъ критиковъ, которые рѣшились воспользоваться приглашеніемъ издателей Собесѣдника къ сообщенію своихъ замѣчаній на то, что помѣщалось въ журналѣ. Сначала Любословъ, a потомъ кто-то назвавшій себя Невѣждою, указали въ Фелицѣ на нѣкоторыя, по мнѣнію ихъ, неудачныя выраженія. Замѣчанія послѣдняго были обстоятельнѣе и серіознѣе поправокъ перваго (см. въ нашемъ изданіи I, 136, и VII, 506), но поэтъ сумѣлъ отразить нападеніе: Добролюбовъ замѣчаетъ, что «опроверженія Державина оставили автора критики совершенно въ дуракахъ»[364].

Послѣ оды къ Фелицѣ первымъ новымъ стихотвореніемъ Державина въ Собесѣдникѣ была Благодарностъ Фелицѣ, замѣчательная поэтическими картинами природы. Здѣсь онъ какъ будто отвѣчаетъ тѣмъ, которые упрекали его, зачѣмъ онъ не продолжаетъ писать въ похвалу Екатерины. Любопытенъ взглядъ самого Державша на новую его оду. «Авторъ думаетъ», говоритъ онъ, «что яе первая ли она въ россійской поэзіи, гдѣ натура не токмо въ картинахъ, но и въ ея колоритахъ изображена, какъ то: бѣлый ковыль, подобный льну пушистому, колеблется въ степяхъ и волнуется какъ море; небо въ жаркій день блещетъ подобно янтарю; вьются попутнымъ вѣтромъ флаги и за кораблемъ протягается серебряная гряда и т. п. Что же касается до того изложенія, гдѣ авторъ говоритъ: «когда отъ бремя дѣлъ случится свободный часъ имѣть, тогда онъ будетъ воспѣвать свою героиню»[365], сіе относится единственно къ тому, что князь Вяземскій почиталъ лѣнивыми и неспособными заниматься своею должностью тѣхъ, кои упражнялись въ поэзіи, въ чемъ отъ него даже императрица предубѣждена была, ибо хотя любила авторство, но не писала и не могла писать стиховъ. A потому-то авторъ, служа въ статской службѣ, употребилъ всѣ свои усилія въ доказательство, что несправедливо такое заключеніе: ибо, имѣя истинныя способности, можно въ томъ и другомъ предуспѣть, если кто только захочетъ пожертвовать симъ трудомъ, и

//344

напротивъ, кажется, голова поэта болѣе удобна на изобрѣтеніе какихъ-либо новыхъ постановленій»[366].

Но гораздо болѣе значенія имѣла другая ода, написанная Державинымъ съ цѣлью выразить государынѣ свою благодарность и вмѣстѣ отвѣтить на толки, которые распространяли о немъ люди, имъ задѣтые въ Фелицѣ, и вообще его недоброжелатели или завистники. Выше (стр. 299) было уже замѣчено, что онъ удостоился чести быть представленнымъ императрицѣ. Подъ впечатлѣніемъ этой минуты онъ тогда же набросалъ нѣсколько стиховъ, но отказался отъ продолженія ихъ, и 9-го мая началъ свое Видѣніе мурзы. Для характеристики тогдашняго настроенія поэта и взгляда его на собственное свое отношеніе къ Екатеринѣ и къ обществу, драгоцѣненъ сохранившійся въ его бумагахъ первоначальный эскизъ этой оды, написанный имъ, сперва стихами, a потомъ прозой, въ сильномъ увлеченіи. Здѣсь онъ особенно оправдывается отъ упрека въ лести. Повидимому до Державина дошло, что его передъ самою государыней обвиняли въ неискренности похвалъ. Екатерина, явившись передъ нимъ въ томъ самомъ образѣ, въ какомъ она представлеиа на знаменитой картинѣ Левицкаго, говоритъ ему между-прочимъ:

«Когда

Поэзія не сумасбродство,

Но вышній даръ боговъ, тогда

Сей даръ — боговъ лишь къ чести

И къ поученью ихъ путей

Быть долженъ обращенъ, — не къ лести

И тлѣнной похвалѣ людей.

Владыки свѣта — люди тѣ же;

Въ нихъ страсти, хоть на нихъ вѣнцы;

Ядъ лести ихъ вредитъ не рѣже,

A гдѣ поэты не льстецы? »...

Для полнаго уразумѣнія этой оды необходимо припомнить сказанное выше(стр. 298) о слухахъ, доходившихъ до автора относительно

//345

пріема Екатериною Фелицы: императрица въ глазахъ двора подавала видъ, что ее не трогали похвалы поэта, какъ будто отзывавшіяся лестью. Тревожное чувство, возбужденное въ Державинѣ такими слухами, и внушило ему помянутый эскизъ, тѣмъ болѣе замѣчательный, что онъ написанъ съ полною искренностью самымъ безыскуственнымъ, даже простонароднымъ языкомъ. Эта исповѣдь Державина показываегь намъ, что онъ вовсе не безотчетно воспѣвалъ Екатерину и нѣкоторыхъ изъ дѣятелей ея царствованія, что онъ серіозно вдумывался въ то, что дѣлалъ какъ поэтъ. Здѣсь онъ опредѣлительно высказываетъ, что именно самъ разумѣетъ подъ лестью, и отдаетъ отчетъ въ томъ невольномъ восторгѣ, въ какой его давно приводили дѣла Екатерины. «Твой просвѣщенный умъ и великое сердце», говорить онъ, «снимаютъ съ насъ узы рабства, возвышаютъ наши души, даютъ намъ понимать драгоцѣнность свободы, толь свойственной существу разумному, каковъ есть человѣкъ, на что мы уповая, чувствуемъ свое счастіе и въ удовольствіи сердца своего мыслимъ, дѣлаемъ и говоримъ смѣло про себя и про тебя все то, что хотимъ, что пристойно гражданину, сообразующему волю свою съ законами. Мы нынѣ, напримѣръ, смѣемъ говорить, что хотимъ или не хотимъ ѣхать на комедію, на балъ и въ маскерадъ[367], будемъ и не будемъ тамъ до утра, можемъ не плясать и плясать, играть и не играть, пить и не пить для твоего удовольствія. Ты не желаешь также, чтобъ мы щолкали другь друга по носкамъ для того чтобъ тебя потѣшить, чтобъ тебя повеселить». — Любопытны, далѣе, слѣдующія строки этого эскиза: «Ты меня и въ глаза еще не знала и про имя мое слыхомъ не слыхала, когда я, плѣненный твоими добродѣтелями, какъ дуракъ какой, при напоминаніи имени твоего, отъ удовольствія душевнаго плакалъ и, будучи приведенъ въ восторгь, въ похвалу твою разные маралъ стихи, которыхъ бы, можетъ-быть, были достаточныя уже стопы на завертку въ щепетильномъ ряду товаровъ, ежелибъ я ихъ не дралъ и не сжигалъ въ печи... Судьба бросила

//346

въ мѣшечекъ два жребія и стала мѣшечекь трясть: одинъ жребій выдался тебѣ, богоподобная царевна, чтобъ царствовать и удивлять вселенную, a другой мнѣ, чтобъ воспѣвать тебя и дѣла твои шуточными моими татарскими пѣснями. A какъ въ противность судебъ ничего не дѣлается, то, слѣдуя моему жребію, и сталъ я нечувствительно пѣвцомъ твоимъ. Но, правду сказать, ежелибъ не для тебя, то не хотѣлось бы мнѣ быть и нынѣ въ числѣ шайки стихотворцевъ, которыхъ я, a особливо похвальныхъ одъ подносителей, почитаю подобными нищимъ, сидящимъ съ простертыми руками и ковшичками на мостахъ и воспѣвающими богатырей, которыхъ они мало или вовсе не знаютъ»[368].

Прозаическая часть эскиза не вошла однакожъ въ Видѣнiе мурзы. Поэтъ удовольствовался однѣми самыми крупными чертами своего первоначальнаго плана. Ода эта долго лежала въ его портфели: большая часть ея была написана въ 1783 году, послѣдніе же стихи только черезъ много лѣтъ, передъ напечатаніемъ оды. Она явилась въ первый разъ въ 1-й книжкѣ Moсковскаго Журнала Карамзина на 1791 годъ. И. И. Дмитріевъ, который незадолго передъ тѣмъ познакомился съ Державинымъ, говоритъ, что она тогда (1790 г.) еще не была кончена[369]. Какъ высоко ее цѣнили, доказывается тѣмъ, что она въ томъ же году была перепечатана Дашковою въ Новыхъ Ежемѣсячныхъ сочиненіяхъ, a въ 1792 г. была издана отдѣльно.

Чтобы русскій журналъ, проходившій притомъ чрезъ руки императрицы, вовсе не упоминалъ о Потемкинѣ, не могло бы не казаться страннымъ, и потому Дашкова не разъ просила Державина написать что-нибудь въ похвалу всемогущаго временщика. Въ октябрьской книжкѣ Собесѣдника явилась, въ слѣдствіе этого, его ода Рѣшемыслу. Какъ внѣшнимъ поводомъ къ «Фелицѣ» послужила сказка о царевичѣ Хлорѣ, такъ, въ параллель этой одѣ, стихи въ честь Потемкина были въ связи со сказкою о царевичѣ Февеѣ (подъ именемъ котораго опять разумѣлся

//347

великій князь Александръ), гдѣ описывается мудрое воспитаніе и успѣшное развитіе въ разумѣ и смиренномудріи молодого Февея отъ дѣтства до женитьбы. Въ этой сказкѣ Потемкинъ является подъ именемъ Рѣшемысла, чѣмъ Державинъ a воспользовался для новой своей оды. Сказка о Февеѣ написана подъ вліяніемъ того вниманія, которое въ тогдашней литературѣ вообще обращалось на Китай. Рѣшемыслъ былъ ближній вельможа происходившаго оттуда сибирскаго царя Тао-ау, супруга котораго ѣзжала на златорогихъ оленяхъ и одѣвалась соболиными одѣялами. Какъ вообще въ своихъ литературныхъ трудахъ, такъ и здѣсь императрица почерпаетъ многія черты изъ своихъ собственныхъ воспоминаній; въ бытѣ изнѣженной китайской царицы она представила образъ жизни покойной своей тетки Елисаветы Петровны, какъ видно изъ сравненія сказки съ нѣкоторыми подробностями въ запискахъ Екатерины II. Въ сказкѣ о Февеѣ бояринъ Рѣшемыслъ привелъ къ своей хворой царидѣ врача, по совѣту котораго она перемѣнила образъ жизни и такъ поправилась въ здоровьѣ, что y нея даже родился сынъ, прозванный Февеемъ, т. е. краснымъ солнышкомъ (по имени Феба). Всѣми этими чертами ловко воспользовался Державинъ, чтобы въ шуточномъ тонѣ изобразить идеалъ вельможи въ лщѣ Рѣшемысла, —

«Великаго вельможи смысла,

Наперсника дарицы сей,

Которая сама трудится

Для блага областя своей

И спать въ полудни не ложится»...

Нарисовавъ образъ справедливаго, благотворительнаго и мужественнаго сановника въ общихъ чертахъ, Державинъ явно намекаетъ на Потемкина двумя стихами:

«Онъ вольность плѣнникамъ даритъ,

Героямъ шьетъ коты да шубы»;

//348

a затѣмъ въ послѣдней строфѣ оговаривается:

«Но, Муза! вижу ты лукава» и т. д.

Въ XI книжкѣ Собесѣдника прочли оду на присоединеніе Крыма, написанную бѣлыми стихами, что тогда было y насъ такъ ново и смѣло, что Державинъ счелъ нужнымъ присоединить къ одѣ оправдательную замѣтку. Стихи начинаются яркою картиной летящаго съ Днѣпра къ Петрополю Мира. Во второй строфѣ матери и жёны, «не слыша громового треска» и видя однакожъ возвращеніе въ свой домъ героевъ, съ удивленіемъ спрашиваютъ ихъ: какъ зто случилось? какой богь, какой другъ человѣчества «безкровнымъ увѣнчалъ ихъ лавромъ»?

Далѣе воздана честь миролюбію Екатерины и искуству Безбородки:

. .. «трость,

Водимая умомъ обширнымъ,

Безсмертной пальмой обвилась».

Замѣчательно, что хотя этотъ вельможа былъ первымъ и главнымъ покровителемъ Державина, однакожъ поэтъ не посвятилъ ему ни одной цѣльной оды, ограничиваясь тѣмъ, что только мимоходомъ, при случаѣ, выражалъ ему свбю благодарность. Такъ въ пьесѣ: Приглашеніе къ обѣду, относящейся къ 1795 году, онъ говоритъ между-прочимъ:

«Приди, мой благодѣтель давній,

Творецъ чрезъ двадцать лѣтъ добра!»[370].

Въ одѣ на присоединеніе Крыма нельзя пропустить безъ вниманія еще мысль объ изгнаніи Турокъ изъ Европы. Передъ громомъ русскаго флота—

«Магметъ, отъ ужаса блѣднѣя,

Заноситъ изъ Европы ногу,

И возрастаетъ Константинъ !»...

//349

Въ XIII книжкѣ Собесѣдника явилась ода Богъ, которою Державинъ достигъ апогея своей славы. Къ этой одѣ относится любопытная біографическая подробность. Ода Богъ была начата поэтомъ еще въ 1780 году въ Свѣтлое Христово воскресенье, по возвращеніи отъ заутрени; но служба и столичныя развлеченія долго недавали ему снова приняться за нее. Вышедши въ отставку въ февралѣ 1784 года, онъ рѣшился, для окончанія этой оды, на короткое время уединиться. Сказавъ женѣ, что ѣдетъ въ свое бѣлорусское имѣніе, котораго еще не видалъ, онъ остановился въ Нарвѣ и тамъ нанялъ себѣ на нѣсколько дней y старушки-нѣмки маленькую комнату. Тамъ и отдѣлана имъ большая часть оды. Запершись, онъ писалъ нѣсколько дней. Доказательствомъ, какъ воображеніе его было разгорячено, можетъ служить разсказъ его объ окончаніи оды: не дописавъ послѣдней строфы, уже ночью, онъ заснулъ передъ зарею; вдругъ ему показалось, что кругомъ по стѣнамъ бѣгаетъ яркій свѣтъ; слезы ручьями полились y него изъ глазъ; онъ всталъ и, при свѣтѣ лампады, разомъ написалъ послѣднюю строфу[371].

Въ то время духовная поэзія была въ ходу по всей Европѣ: почти каждый поэтъ посвящалъ хоть одну оду восхваленію величія Божія; въ большей части тогдашнихъ русскихъ журналахъ можно найти то оригинальные, то переводные стихи подобнаго содержанія. Естественно, что и Державинъ, сознавая свой поэтическій талантъ, хотѣлъ испробовать его на этой темѣ. Притомъ y него изъ самаго ранняго дѣтства было одно воспоминаніе, по которому онъ считалъ себя особенно призваннымъ къ выполненію такой задачи: мать ему разсказывала, что на другой годъ послѣ его рожденія была комета и что, глядя на нее, онъ произнесъ первое свое слово: Богъ. Успѣхъ оды превзошелъ всѣ его ожиданія; она производила общій восторгъ, выучивалаеь наизусть, перепечатывалась не разъ отдѣльно до изданія въ собраніи его сочиненій, переводилась на разные языки, и, болѣе всѣхъ другихъ его стихотвореній, способствовала къ

//350

доставленію ему европейской извѣстности. Дѣйствительно, безпристрастная критика не можетъ не признать за этою одой неотъемлемыхъ достоинствъ: кромѣ блестящихъ картинъ природы и возвышенныхъ мыслей, она замѣчательна лирическимъ воодушевленіемъ и искренностью, которыя рѣзко отличаютъ ее отъ большей части произведеній этого рода на другихъ языкахъ. Въ ней нѣтъ ничего лишняго: поэтъ прямо стремится къ своей цѣли, и потому эта ода поражаетъ быстротою движенія, сжатостью и выдержанностью, чего именно недостаетъ другимъ стихотвореніямъ того же рода. Державину ставили иногда въ вину заимствованія, которыя здѣсь находили, называли оду Богъ подражаніемъ; но, по нашему мнѣнію, совершенно несправедливо: правда, въ ней есть мысли, встрѣчаемыя y Юнга, y Галлера, y Клопштока; но такого рода безсознательныя заимствованія или невольныя воспоминанія есть y всѣхъ поэтовъ и составляютъ неизбѣжное послѣдствіе ихъ чтеній; сущность пьесы заключается въ настроеніи поэта, въ общемъ содержаніи, въ главныхъ мысляхъ его, a не въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ второстепенныхъ чертахъ, разсѣянныхъ въ художественномъ созданіи.

Одою Богъ, если не считать коротенькой эпитафіи Мудрецу нынѣшняго вѣка, напечатанной въ XV книжкѣ, кончилось сотрудничество Державина въ Собесѣдникѣ, начавшееся Фелицею. Поэтъ вышелъ изъ этого періода своей литературной жизни съ громкою извѣстностью, которая могла вполнѣ удовлетворить и самому пылкому славолюбію, и, несмотря на испытанную въ службѣ неудачу, занялъ видное общественное положеніе. Ода Богъ съ ХІІІ-ою книжкою явилась 28-го апрѣля, a менѣе чѣмъ черезъ мѣсяцъ, 22-го мая (1784 г.), онъ былъ назначенъ правителемъ Олонецкаго намѣстничества.

7. ЧЛЕНЪ РОССІЙСКОЙ АКАДЕМІИ.

Было уже показано, что планъ основанія Россійской академіи былъ только дальнѣйшимъ развитіемъ той же мысли, которая породила Собесѣдникъ, — желанія содѣйствовать успѣхамъ языка и литературы. Можетъ-быть, самая полемика, возникшая въ

//351

Собесѣдникѣ въ слѣдствіе замѣчаній Любослова о языкѣ сотрудниковъ, a также печатавшіеся въ немъ Фонъ-Визинымъ сословы (синонимы) окончательно yбѣдили издательницу въ необходимости грамматики и словаря, a средствомъ создать ихъ и въ то же время оживить литературу образцами сочиненій представилась Дашковой особая академія въ родѣ Французской[372].

При самомъ учрежденіи Россійской академіи въ 1783 году Державинъ, уже знаменитый поэтъ, включенъ былъ въ число тѣхъ 34-хъ лицъ, которыя въ первомъ же засѣданіи, 21-го октября, были избраны въ члены. Въ спискѣ ихъ онъ стоитъ 19-мъ и названъ: «первой экспедидіи государственныхъ доходовъ членъ, статскій совѣтникъ». Сначала, послѣ предсѣдательницы, идутъ высшіе духовные чины, потомъ гражданскіе сановники, a за ними писатели; Державинъ помѣщенъ послѣ Фонъ-Визина и H. В. Леонтьева (баснописца), передъ Барсовымъ и H. А. Львовымъ. Выше всѣхъ ихъ, по своему положенію въ службѣ, между П. В. Бакунинымъ и П. И. Турчаниновымъ, поставленъ Херасковъ[373]. Въ протоколахъ Россійской академіи за первое время ея существованія мы нѣсколько разъ встрѣчаемъ, въ числѣ присутствующихъ, имя Державина. Извѣстно, что уже черезъ мѣсяцъ послѣ своего открытія, академія приступила къ составленію русскаго словаря. Чтобы правильнѣе вести это дѣло, академики составили изъ себя три отдѣла: грамматикальный для грамматическихъ поясненій; объяснительный, который принялъ на себя опредѣленіе словъ, и издательный, долженствовавшій пещись вообще о распоряженіяхъ по изданію. Къ послѣднему отдѣлу причисленъ былъ и Державинъ. Потомъ, при распредѣленіи между членами собиранія словъ и расположенія ихъ въ азбучномъ порядкѣ, ему поручена была буква Т, и онъ исполнилъ эту работу съ удивительною скоростью: уже въ засѣданіи 16-го декабря того же года, академіи сообщены были собранныя имъ слова.

//352

Черновой списокъ ихъ, писанный собственною его рукой, сохранился между его бумагами въ особой тетради. Всѣхъ словъ тутъ 1,198,—гораздо болѣе нежели сколько впослѣдствіи дѣйствительно включено въ академическій словарь на ту же букву[374]. Это объясняется тѣмъ, что Державинъ записывалъ между-прочимъ и собственныя имена народовъ, которыя въ словарь не приняты, также областныя слова и заимствованныя изъ иностранныхъ языковъ, допущенныя академіею съ большими ограниченіями; кромѣ того онъ отмѣчалъ нѣкоторыя слова въ двоякой формѣ, напр. тотъ и тѣмъ, трудить и тружу, тратить и трачу. Вообще онъ понималъ задачу словаря шире нежели академія и болѣе держался правилъ Болтина изложенныхъ въ его «примѣчаніяхъ», которыя были разосланы членамъ вмѣстѣ съ программою или «начертаніемъ для составленія толковаго словаря словено-россійскаго языка»[375]. На поляхъ экземпляра программы, доставленнаго Державину, есть нѣсколько замѣтокъ его руки, заслуживающихъ вниманія. Такъ, въ начертаніи было иежду прочимъ опредѣлено: «Провинціальныя, неизвѣстныя въ столицахъ реченія не должны имѣть въ словарѣ мѣста». Противъ этого Державинъ замѣтилъ: «Кажется, и провинціальныя слова, которыя имѣютъ выговоръ хорошій (не противны слуху, сказали бы мы нынче) и выраженіе смысла точное, не мѣшають». Руководствуясь этимъ взглядомъ, онъ дѣйствителыю занесъ въ свой списокъ нѣкоторые провинціализмы, напр. слышанное имъ по средней Волгѣ слово тоурить (напрягать, пялить), которое и употребилъ потомъ въ первой редакціи своей оды на пріобрѣтеніе Крыма[376]. Противъ правила о грамматическихъ обозначеніяхъ именъ поэтъ приписалъ: «Мужеское или женское имя, напримѣръ: степень какого роду?». Въ программѣ, далѣе, было правило: «Нужно упомянуть, что въ словено-россійскомъ

//353

языкѣ есть слова совершенно между собою въ знаменованіи сходствующія, но въ разныхъ слогахъ употребляются, напр. чело, лобъ; око, глазъ; щека, ланита». Державинъ съ замѣчательнымъ для того времени пониманіемъ возразиль: «Сіе суть не сословы, a слова двухъ языковъ».

Вмѣстѣ съ помянутымъ «начертаніемъ» академикамъ разослано было особое наставленіе — «способъ, коимъ работа толковаго словаря скорѣе и удобнѣе производиться можетъ». Изъ этого наставленія видно, что главные труды по изготовленію словаря возлагались на пятнадцать академиковъ, при чемъ однакожъ и остальные приглашались къ участію. Тутъ же указаны матеріалы, именно прежніе лексикальныя пособія, частью печатныя, частью рукописныя, и въ числѣ послѣднихъ: «трудъ покойнаго Тауберта и словарь Кондратовича». — «Собраніе сихъ матеріаловъ», сказано далѣе, «должно быть раздѣлено поровну на 15 частей и отдано по одной части на каждаго изъ помянутыхъ 15 особъ для выписыванія изъ сихъ матеріаловъ всѣхъ словъ и реченій по алфавиту аналогическимъ порядкомъ». Такимъ образомъ намъ становится понятно, почему при многихъ словахъ въ спискѣ Державина мы находимъ ссылки то на словарь Тауберта, то на словарь Кондратовича. Шлэцеръ, пользовавшійся рукописью послѣдняго при изученіи русскаго языка, оставилъ намъ любопытное описаніе ея: при форматѣ in-folio она состояла изъ 781 листа, такъ что представляла кипу вышиною въ аршинъ; слова были расположены въ ней по производству съ латинскимъ переводомъ и написаны неимовѣрно разгонисто, отъ чего и происходилъ ея безобразный объемъ[377]. Державинъ, какъ видно изъ его тетради, ограничился исключительно составленіемъ списка словъ (на букву Т). Трудъ пополненія ихъ опредѣленіями смысла каждаго и грамматическими обозначеиіями былъ не по немъ. Ему недоставало на это не только нужныхъ познаній

//354

и терпѣнія, но и досута при тогдашнихъ обстоятельствахъ его жизни.

Въ рукописяхъ Державина есть еще свидѣтельство его участія въ занятіяхъ Россійской академіи. Въ 1784 году въ ней возникъ вопросъ: писать ли з или с въ предлогахъ из, воз, раз и т. п., когда они употребляются слитно съ другими словами передъ извѣстными буквами. Члены приглашены были сообщить письменно свои мнѣнія по этому спорному предмету. Уцѣлѣвшая черновая записка о томъ Державина начинается такъ: «Кажется мнѣ, при всѣхъ этихъ предлогахъ надлежитъ держаться правописанія церковнаго, потому что оно отъ коренного словенскаго языка происходитъ и что, отдаляяся отъ него, вводятъ новизны, безъ коихъ обойтися можно». Далѣе онъ разсматриваетъ образованіе и произношеніе звуковъ, при чемъ конечно впадаетъ въ ошибки и недоразумѣнія, которыя были неизбѣжны при общемъ въ то время состояніи языкознанія, a тѣмъ болѣе при совершенно недостаточной въ этомъ дѣлѣ подготовкѣ Державина.

//355