ДВѢ ЭПОХИ ЛИТЕРАТУРНАГО РАЗВИТІЯ.
(1762—1782.)
//263
1. ПОЭТИЧЕСКІЕ НАЧАТКИ. ОВРАЗДЫ. ПРИГОВОРЪ ЕЛАГИНА.
Съ дѣтства Державинъ обнаруживалъ охоту къ искуствамъ и литературѣ. Самъ онъ говоритъ, что въ гимназіи отличался живостью и воображеніемъ, a не точностью и усидчивостью. Тогда уже онъ хорошо рисовалъ, самоучкой игралъ на скрипкѣ, читалъ Ломоносова и Сумарокова, маралъ тайкомъ стихи. Все это ясно указываеть на врожденныя эстетическія наклонности. Впрочемъ и самое тогдашнее время, и вся обстановка въ воспитаніи Державина должны были способствовать къ развитію въ немъ литературнаго направленія. Такъ называемый вѣкъ Людовика ХІѴ-го надолго подчинилъ своему вліянію всѣ страны Европы. Въ Россіи оно стало замѣтно особенно въ царствованіе Елисаветы Петровны, и выразилось болѣе всего въ дѣятельности Шувалова. Ломоносовъ былъ, конечно, питомцемъ германской науки и поэзіи; но посредственно и онъ ощутилъ на себѣ отраженіе золотого вѣка французскихъ письменъ. У насъ литературное направленіе развилось сперва въ Сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ, потомъ перешло въ Московскій университетъ, гдѣ нашло себѣ сильнаго двигателя и покровителя въ Шуваловѣ, a оттуда распространилось и на гимназіи, бывшія въ зависимости отъ университета. Первый директоръ Казанской гимназіи, гдѣ учился Державинъ, былъ самъ писателемъ. Тамъ водились извѣстнѣйшія тогда книги, тамъ бывали театральныя представленія; въ ученикахъ всячески возбуждалась охота пробовать и свои силы въ литературныхъ упражненіяхъ. Державинъ же, вдобавокъ зная нѣмецкій языкъ, могъ читать и германскихъ
//264
поэтовъ. Начальство хвастало имъ: Веревкинъ возилъ къ Шувалову напоказъ его чертежи и рисунки, посылалъ его въ Болгары для описанія тамошнихъ развалинъ и въ Чебоксары для измѣренія ширины улицъ.
Въ казармѣ, куда Державинъ попалъ изъ гимназіи, онъ естественно прослылъ грамотеемъ и сдѣлался секретаремъ не умѣвшихъ писать товарищей; по ночамъ онъ читалъ книги и маралъ стихи, познакомившись съ сочиненіями Клейста, Гагедорна, Геллерта, Галлера и Клопштока. Какъ сначала онъ писалъ грамотки для солдатскихъ женъ и площадные прибаски на каждый гвардейскій полкъ, такъ потомъ, уже бывши офицеромъ, сочинялъ то письма и просьбы по порученію сослуживцевъ или полковые доклады, то сатирическіе стихи и любовныя пѣсни. Тогда же онъ началъ переводить въ стихахъ Телемака, Мессіаду Клопштока и «Христіанина въ уединеніи», Цахаріэ[274]. Изъ числа самыхъ раннихъ своихъ опытовъ во время военной службы онъ упоминаетъ стансы солдатской дочери Наташѣ и стихи на проѣздъ императрицы въ Москву, писанные александрійскимъ размѣромъ. Ни та, ни другая пьеса не дошли до насъ. Поэтъ говорить, что возвращаясь въ началѣ 1770 года изъ Москвы для продолженія полковой службы въ Петербургѣ, онъ сжегъ цѣлый сундукъ съ своими рукописями[275]. Замѣтимъ однакожъ, что между его бумагами сохранилась одна тетрадь стиховъ, большая часть которыхъ очевидно принадлежитъ къ предшествовавшему времени. Судя по почерку, тетрадь эта писана около 1776 года, т. е. уже послѣ возвращения поэта изъ саратовской командировки. Надо слѣдовательно полагать, что или у него оставались списки нѣкоторыхъ изъ его раннихъ стихотвореній, или онъ вскорѣ послѣ помянутаго ауто-да-фе снова написалъ ихъ на память.
Въ началѣ этой тетради помѣщено 19 любовныхъ пѣсенъ подъ заглавіемъ: Пѣсни сочиненія Г... Р... Д..., большею частью въ элегическомъ тонѣ. Почти всѣ онѣ слабы, языкъ ихъ тяжелъ, стихъ часто неправиленъ, а потому мы и не сочли себя
//265
въ правѣ дать имъ мѣсто въ изданіи сочиненій нашего поэта. He многія изъ этихъ пѣсенъ впослѣдствіи имъ самимъ перенесены въ другія тетради, и только двѣ напечатаны, именно: Пени и Разлука[276]. Послѣднюю онъ самъ цѣнилъ какъ одно изъ самыхъ удачныхъ юношескихъ произведеній своихъ, и часто возвращался къ ней въ разныя эпохи жизни.
За пѣснями, въ той же старинной тетради, слѣдуютъ болѣе пятидесяти разныхъ мелкихъ стихотвореній: эпиграммы, мадригалы, надписи, идилліи, шуточные и сатирическіе стихи, наконецъ молитвы. Кромѣ того, тутъ дѣлый рядъ такъ-называемыхъ билетовъ, т. е. двустишій, подобныхъ тѣмъ, которые подъ этимъ же заглавіемъ встрѣчаются въ сочиненіяхъ Сумарокова (ч. IX) и, кажется, имѣли скромное назначеніе служить литературной приправой къ конфетамъ. У Сумарокова собрано не менѣе 115-ти такихъ билетцевъ; вотъ напр. одинъ изъ нихъ:
«Ты мнѣ жалокъ, мой дружочекъ;
Возьми сахару кусочекъ».
Рядомъ съ этимъ двустишіемъ можно поставить слѣдующее y Державина:
«Одна рука въ меду, a въ патокѣ другая;
Счастлива будеть жизнь въ весь вѣкъ тебѣ такая».
Въ томъ же собраніи разныхъ стихотвореній находится уже и одна ода къ Екатеринѣ II, писанная въ 1767 году. Съ этихъ поръ мы встрѣчаемъ y Державина часто повторяющіяся попытки воспѣть достойнымъ образомъ государыню, въ которой ему представлялся высшій идеалъ монарха, и въ то же время видимъ стремленіе обратить на себя ея вниманіе; попытки эти наконецъ увѣнчались полнымъ успѣхомъ въ Фелщѣ. Остановимся немного на самой ранней одѣ его. Онъ начинаетъ обращеніемъ къ истинѣ, желая пѣть съ нею одною, не сзывая Музъ съ Парнасса. Ему кажется великимъ дѣломъ воспѣвать царей безъ лести; когда же подобныя пѣсни лишены истины, то потомство признаетъ
//266
ихъ такими же баснями, какъ пѣсни Гомера. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ отвергаетъ излишнія украшенія и громкіе возгласы :
«Начто жъ на горы горы ставить
И вверхъ ступать, какъ исполинъ ?
Я солнцу свѣтъ могу ль прибавить,
Умножу ли хоть лучъ одинъ ?»
Переходя къ самымъ похваламъ Екатеринѣ, поэтъ, по примѣру Ломоносова (въ похвальномъ словѣ Елисаветѣ Петровнѣ), воображаетъ, что онъ слышитъ говоръ селъ и городовъ; потомъ онъ переносится въ судилища и изображаетъ кротость императрицы:
Стрѣлецъ, оружіемъ снабженный,
На сынѣ видя лютыхъ змѣй,
Любовью отчей побужденный
Спасти его напасти сей,
Поспѣшно лукъ свой напрягаетъ,
На сына стрѣлы обращаетъ;
Но чтобъ кровямъ его не литься
И жизнь безбѣдно сохранить,
Искусно мѣтитъ онъ и тщится
На немъ лишь змѣй однѣхъ убить.
Таковъ твой судъ есть милосердый,
Ты такъ къ намъ сердобольна мать...
Грозишь закона намъ стрѣлою;
Но жизнь преступшихъ ты блюдешь,
Насъ матерней казнишь рукою —
И крови нашей ты не льешь.
Надписи въ разсматриваемой тетради относятся большею частью къ Петру Великому и къ разнымъ случаямъ дарствованія Екатерины II. Нѣкоторыя изъ раннихъ эпиграммъ и сатирическихъ стихотвореній Державина любопытны по намекамъ на современные нравы и лида и по простонародному языку. Между ними можно указать, напр., на пьесы Бывалъщина и Похвальные стихи Суровцову (III, 463 и 465).
//267
Къ числу лицъ, надъ которыми Державинъ въ то время упражнялъ свое остроуміе, принадлежалъ уже и Сумароковъ. Этотъ «Россійскій Расинъ», желая осмѣять Ломоносова, какъ автора эпической поэмы Петръ Великій, написалъ ему эпитафiю, начинающуюся стихомъ:
«Подъ камнемъ симъ лежитъ Фирсъ Фирсовичъ Гомеръ»...
Державинъ вступился за Ломоносова и въ пародію этой эпитафіи написалъ Вывѣску, взявъ эту форму эпиграммы y Сумарокова же, который такимъ образомъ осмѣялъ писаря Саву (Соч. Сумар. IX, 158). Въ Вывѣскѣ Державина то же число стиховъ, тотъ же размѣръ и тѣ же рифмы, какъ въ сатирической эпитафіи бичуемаго имъ Сумарокова:
«Терентій здѣсь живетъ Облаевичъ Церберъ,
Который обругалъ подъячихъ выше мѣръ,
Кощунствовать своимъ Опекуномъ стремился,
Отважился, дерзнулъ, зѣвнулъ — и подавился:
Хулилъ онъ наконецъ дѣла почтенна мужа (т. е. Ломоносова),
Чтобъ сей изъ моря сталъ ему подобна лужа»[277].
Вотъ какъ Державинъ смотрѣлъ на различіе между Ломоносовымъ и Сумароковымъ. Эта маленькая пародія была написана имъ въ Москвѣ въ 1768 году, когда прошло только три года со времени смерти Ломоносова: соперничество обоихъ писателей было y всѣхъ еще въ свѣжей памяти; Сумароковъ доживалъ свой вѣкъ въ Москвѣ и къ прежнимъ смѣшнымъ сторонамъ своимъ прибавлялъ новыя черты раздражителыюсти, которыя роняли его въ общемъ мнѣніи.
Приведенною здѣсь эпиграммою не ограничшись выходки Державина противъ Сумарокова. Въ 1770 году нашъ драматикъ поссорился и съ содержателемъ московскаго театра и съ главнокомандующимъ, гр. Салтыковымъ, a наконецъ и со всею публикой, по поводу того, что на сценѣ появилась безъ его согласія
//268
пьеса Синавъ и Труворъ и что во время представленія зрители, въ наказаніе автору, вели себя неприлично. Оскорбленный трагикъ жаловался императрщѣ; Екатерина въ ироническомъ отвѣтѣ совѣтовала ему сохранять спокойствіе духа, необходимое для его авторства, и прибавила, что ей пріятнѣе видѣть изображеніе страстей въ его драмахъ, нежели въ письмахъ его. Въ публикѣ узнали содержаніе этого письма, и на Сумарокова посыпались новыя насмѣшки, которыя вызвали его эпиграмму На Кукушекъ въ Москвѣ. Державинъ отвѣчалъ эпиграммой же На Сороку (т. е. на Сумарокова) въ защищеніе Кукушекъ[278]. Разсказываютъ, что эти стихи распространились по Москвѣ и дошли до самого Сумарокова, что онъ сталъ всячески разыскивать автора ихъ, но Державинъ, несмотря на то, въ это самое время съ нимъ познакомился, даже обѣдалъ y него и, по словамъ Пушкина, исподтишка наслаждался его бѣшенствомъ[279].
Эти выходки противъ одного изъ главныхъ дѣятелей тогдашней литературы знаменательны въ отношеніи ко всему авторству Державина. Онѣ показываютъ, что нашъ поэтъ, ставя себѣ за образецъ Ломоносова, не считалъ Сумарокова достойнымъ подражанія. Дѣйствительно, хотя въ отдѣльныхъ чертахъ сочиненій Державина и замѣтны слѣды вліяиія Сумарокова, можно утверждать положительно, что въ кругу лучшихъ писателей екатерининской эпохи уваженіе къ Ломоносову исключало всякую мысль о подражаніи его сопернику, — правда, во многихъ отношеніяхъ также даровитому, но лшпенному поэтическаго чутья и вкуса. Даже и о драматической производительности Сумарокова Державинъ не имѣлъ высокаго мнѣнія, и особенно охуждалъ его частыя заимствованія. Объ этомъ свидѣтельствуетъ одна изъ позднѣйшихъ его эпиграммъ, озаглавленная Судъ о трагикахъ. Въ ней онъ воображаетъ, что французскіе трагики, повстрѣчавъ на томъ свѣтѣ Эсхила, Софокла и Эврипида и признаваясь въ своихъ покражахъ, отвѣсили имъ поклонъ; Сумароковъ же и Княжнинъ, увидѣвъ Корнеля, Расина и Вольтера,
//269
затрепетали передъ ними. Замѣтивъ это, Мельпомена подходитъ къ новѣйшимъ трагикамъ и говоритъ имъ:
«Хоть лоскутки на васъ чужіе вижу я,
Но не отдамъ вѣща я никому другому,
Какъ чувству собственну и генію прямому»[280] ,
т. е. она отказываетъ въ наградѣ не только нашимъ трагикамъ, но и французскимъ ихъ образцамъ, какъ слабымъ подражателямъ и литературнымъ татямъ.
Кромѣ эпиграммъ мы находимъ въ старѣйшей рукописи Державина и стихотворенія другого, близкаго къ нимъ рода поэзіи, именно нѣсколько басенъ. Уже въ періодъ молодости его, какъ и долгое время послѣ, басня поглощала много литературныхъ силъ. Съ легкой руки Лафонтена она пошла въ ходъ y всѣхъ европейскихъ народовъ, особенно y Нѣмцевъ, a потому не могли и мы не оказать ей особеннаго вниманія и гостепріимства. Почти всѣ стихотворцы платили болѣе или менѣе обильную дань этому вкусу. Въ Германіи въ 1750-хъ и 60-хъ годахъ явился, вслѣдъ за Геллертомъ, цѣлый легіонъ баснописцевъ. Въ Россіи Сумароковъ увлекъ на это поприще Майкова, a Майковъ, вмѣстѣ съ нѣмецкими поэтами, способствовалъ къ тому, что Державинъ въ юности также сталъ между-прочимъ пробовать себя и въ баснѣ. Вообще, первоначальныя рукописи его заставляютъ насъ думать, что онъ въ эту эпоху какъ будто колебался въ выборѣ рода поэзіи и по временамъ сознательно отказывался отъ торжественной оды. Рукописное собраніе его мелкихъ стихотвореній начинается именно выраженіемъ этого намѣренія въ небольшой идилліи, которая конечно только потому и заслуживаетъ вниманія:
«Не мыслю никогда за Пиндаромъ гоняться
И бурнымъ вихремъ вверхъ до солнца подыматься» и т. д.
Ту же мысль высказываетъ онъ иногда и въ другихъ раннихъ
//270
стихахъ своихъ; но это было только мимолетное настроеніе, какъ видно изъ отрывка, слѣдующаго непосредственно за указанной сейчасъ идилліей и начинающагося такъ:
«Что день, то звукъ и торжество;
Летятъ побѣдами минуты»...
Эти стихи, сильно отзывающееся подражаніемъ Ломоносову, были вызваны успѣхами Русскихъ въ первую турецкую войну. Державинъ задумывалъ, кажется, очертить весь ходъ борьбы христіанъ противъ ислама. Вскорѣ ломоносовская ода надолго заглушила всѣ другія поэтическія стремленія молодого таланта. Но какъ мало ободренія онъ находилъ при первыхъ своихъ опытахъ въ этомъ родѣ, доказываетъ анекдотъ, разсказанный Дмитріевымъ, о неудачѣ, испытанной нашимъ поэтомъ въ177б году въ Москвѣ вѣроятно, когда онъ пріѣхалъ туда ко времени празднованія турецкаго мира, возвращаясь окончательно изъ своей са-ратовской командировки. Этотъ случай такъ переданъ въ запискахъ Дмитріева[281]: «У Хераскова былъ обѣдъ. Между прочими гостьми находился Иванъ Перфильевичъ Елагинъ, извѣстный по двору и литературѣ. За столомъ разсуждали объ одахъ, вышедшихъ на случай прибытія императрицы. Началась всѣмъ имъ оцѣнка, большею частію не въ пользу лириковъ, и всѣхъ болѣе критикована была ода какого-то Державина. Это были точныя слова критика. Хозяйка толкаетъ Елагина въ ногу: онъ не догадывается и продолжаетъ говорить объ одѣ. Державинъ, бывшій тогда уже гвардіи офицеромъ, молчитъ на концѣ стола и весь рдѣетъ. Обѣдъ окончился. Елагинъ смутился, узнавъ свою неосторожность. Хозяева ищутъ Державина, но уже простылъ и слѣдъ его. Проходитъ день, два, три, Державинъ противъ обыкновенія своего не показывается Херасковымъ. Между тѣмъ какъ они тужатъ и собираются навѣстить оскорбленнаго поэта, Державинъ съ бодрымъ и веселымъ видомъ входитъ въ гостиную: обрадованные хозяева удвоили къ нему ласку свою и спрашиваютъ
//271
его, отчего такъ долго съ нимъ не видались. — «Два дня сидѣлъ дома съ закрытыми ставнями», отвѣчаетъ онъ : «все горевалъ объ моей одѣ: въ первую ночь даже не смыкалъ глазъ моихъ, a сегодня рѣшился ѣхать къ Елагину, заявить себя сочинителемъ осмѣянной оды и показать ему, что и дурной лирикъ можетъ быть человѣкомъ порядочнымъ и заслужить его вниманіе; такъ и сдѣлалъ. Елагинъ былъ растроганъ, осыпалъ меня ласками, упросилъ остаться обѣдать, и оттуда я прямо въ вамъ».
Оды, о которой здѣсь рѣчь идетъ, написанной будто бы на пріѣздъ императрицы въ Москву, не оказалось въ рукописяхъ Державина, да едва ли и могъ онъ написать такую оду, потому что во время этого пріѣзда государыни въ январѣ мѣсяцѣ, онъ былъ еще въ Казани: Дмитріевъ, писавъ свои записки по давнимъ воспоминаніямъ и разсказамъ, легко могъ ошибиться въ обозначеніи содержанія оды: скорѣе это могла быть одна изъ одъ, незадолго передъ тѣмъ написанныхъ Державинымъ на Волгѣ, и въ слѣдующемъ году напечатанныхъ, — Читалагайскихъ, — именно ода на великостъ, въ которой послѣднія строфы прямо относятся къ Екатеринѣ II :
«Богини, радости сердецъ,
Я здѣсь высотъ не восхваляю:
Помыслитъ кто, что былъ я льстецъ»... и т. д.
Это ли была ода, раскритикованная Елагшымъ, и послѣ можетъ-быть исправленная Державинымъ, или придворный литераторъ разумѣлъ совсѣмъ другую, до насъ не дошедшую оду, это вопросъ теперь не разрѣшимый, да и не важный; но важно то, что въ скоромъ времени Державшъ самъ вполнѣ созналъ ошибочность своего тогдашняго подражательнаго направленія.
Изъ неизданныхъ до послѣдняго времени опытовъ его за этотъ періодъ нельзя умолчать о его Эпистолѣ къ Михелъсону[282]. Это собственного только начало задуманнаго имъ большого стихотворенія, въ родѣ эпической поэмы, замѣчательное единственно
//272
по мысли представить картину ужасовъ Пугачевщины, которыхъ свидѣтелемъ былъ самъ поэтъ, и воспѣть заслуги главныхъ дѣятелей въ этой кровавой борьбѣ, особенно Михельсона. Но оставшійся набросокъ, впослѣдствіи очевидно забытый авторомъ, страдаетъ устарѣлыми, неправильными формами языка и сильно отзывается подражаніемъ поэмѣ Ломоносова Петръ Великій. Любопытны стихи, относящіеся къ Павлу Потемкину: изъ нихъ мы узнаемъ, что
«Потемкинъ, сердце, духъ имѣя и проворство
Хотѣлъ чудовище воззвать въ единоборство,
Иль славно умереть, иль славно побѣдить;
Но былъ ему совѣтъ соблазна не чинить»[283].
Вѣроятно, этотъ отрывокъ писанъ Державинымъ во время его пребыванія въ Казани передъ вторичнымъ отъѣздомъ на Иргизъ.
2. ПЕРВЫЕ ПЕЧАТНЫЕ ТРУДЫ.
Въ печати Державинъ явился въ первый разъ, однакожъ безъ имени, въ 1773 году: именно тогда въ журналѣ Рубана Старина и Новизна (ч. II) помѣщена была переведенная имъ съ нѣмецкаго Ироида Вивлиды къ Кавну, одинъ изъ любимыхъ сюжетовъ въ тогдашнихъ подражаніяхъ древнимъ, заимствованный нѣмецкимъ авторомъ изъ Превращеній Овидія. Державинъ увѣряетъ, что сдѣланный имъ русскій переводъ этого подражанія попалъ въ печать безъ его вѣдома; сравненіе же довольно чистаго и правильнаго языка Ироиды съ позднѣйшимъ слогомъ нашего поэта въ Читалагайскихъ одахъ его заставляетъ предполагать, что она была исправлена въ редакціи журнала. Поэтому мы и не помѣстили этого перевода въ нашемъ изданіи.
Въ томъ же году Державинъ напечаталъ въ типографiи Академіи наукъ, въ числѣ 50-ти экземпляровъ, свою оду на первое
//273
бракосочетаніе великаго князя Павла Петровича[284] назвавъ себя «потомкомъ Аттилы, жителемъ рѣки Ра». Здѣсь въ первый разъ обнаружилась его охота придумывать загадочныя заглавія и скрываться подъ псевдонимами; потомкомъ Аттилы назвалъ онъ себя въ томъ же смыслѣ, какъ послѣ, при одѣ къ Фелицѣ, татарскимъ мурзою, a жителемъ рѣки Ра (Волги) — какъ казанскій уроженецъ. Самая ода — явное и съ тогдашней точки зрѣнія не неудачное подражаніе Ломоносову, хотя она и изобилуетъ неправильностями языка.
Вскорѣ по возвращеніи въ Петербургъ изъ командировки Державинъ опять попробовалъ явиться въ литературѣ, и на этотъ разъ съ цѣлымъ небольшимъ собраніемъ своихъ трудовъ: онъ напечаталъ при Академіи наукъ, безъ своего имени, книжечку подъ заглавіемъ Оды переведенныя и сочиненныя при горѣ Читалагаѣ[285]. Это названіе означало мѣстность въ саратовскихъ колоніяхъ, гдѣ онъ въ эпоху Пугачевщшы нѣсколько времени стоялъ съ артилерійскимъ отрядомъ. Тамъ y одного изъ жителей попался ему въ руки нѣмецкій переводъ нѣкоторыхъ славившихся въ то время одъ Фридриха II, и въ часы досуга онъ перевелъ четыре изъ нихъ русскою прозой. Тогда же написалъ онъ нѣсколько оригинальныхъ стихотвореній (На смерть Бибикова, На велгікостъ, На знатностъ, На день рожденія ея величества) и, какъ уже было упомянуто, издалъ все это вмѣстѣ въ одной книжкѣ. Здѣсь языкъ его все еще тяжелъ и неправиленъ; вдобавокъ опечатки иногда совершенно искажаютъ смыслъ; стихи поражаютъ высокопарпостью тона и гиперболизмомъ образовъ, но уже выдаются и нѣкоторыя отличительныя особенности его поэзіи, выяняются источники его лирическаго настроенія — великіе историческіе характеры и событія. Онъ уже воспѣваетъ Екатерину, Бибикова, Румянцова; въ одѣ на великостъ уже онъ собираетъ, какъ позже въ Фелицѣ, черты дѣлъ и свойствъ великой государыни, и въ концѣ выражаетъ замѣчатольную мысль, что для достиженія полноты величія нужно
//274
пройти черезъ школу несчастія, примѣняя эту мысль къ Екатеринѣ II. Въ этихъ одахъ есть уже стихи, дающіе предчувствовать будущаго вдохновеннаго лирика.
Однакожъ изъ этихъ четырехъ одъ самъ Державинъ впослѣдствіи призналъ только двѣ, давъ имъ мѣсто въ собраніи своихъ сочиненій, да и то одна изъ нихъ была инъ передъ тѣмъ совершенно переработана, именно ода на знатность, подъ новымъ заглавіемъ: Вельможа. При этомъ она значительно распространена во всѣхъ своихъ частяхъ, но нѣкоторые стихи въ ней оставлены почти безъ измѣненія; таково между-прочимъ слѣдующее знаменитое мѣсто:
«Я князь, коль мой сіяетъ духъ,
Владѣлецъ—коль страстьми владѣю,
Боляринъ — коль за всѣхъ болѣю,
Царю, закону, церкви другъ»[286].
Ода на смерть Бибикова вся включена поэтомъ въ собраніе его сочиненій съ частными только поправками. Конечно онъ сохранилъ ее не только потому, что она въ цѣломъ удалась ему лучше другихъ, но и для того, чтобы передать потомству это вылившееся y него изъ души, искреннее и простое выраженіе любви и благодарности къ вельможѣ, который былъ однимъ изъ украшеній вѣка Екатерины. Такимъ образомъ въ одахъ Читалагайскихъ, несмотря на все ихъ несовершенство, мы видвмъ ступень къ будущему блестящему развитію поэта и любопытную страницу изъ перваго періода его литературной жизни. Уже одно то, что молодой офицеръ въ тревогахъ походной жизни чувствуетъ охоту и находитъ досугъ продолжать свои любимыя занятія, есть явленіе замѣчательное. Недостатки Читалагайскихъ одъ объясняются неблагопріятными для образованія обстоятельствами юности Державина и заставляютъ насъ удивляться силѣ и смѣлости, съ какими онъ послѣ восторжествовалъ надъ оковами, наложенными на него воспитаніемъ. Но въ Читалагайскихъ
//275
одахъ явственны уже, какъ мы замѣтили, и проблески таланта. Такого мнѣнія о нихъ былъ и современникъ поэта, Дмитріевъ. Державинъ самъ сознавался, что онѣ «писаны весьма нечистымъ и неяснымъ слогомъ»; но Дмитріевъ, несмотря на то, любилъ ихъ, находя, что авторъ и въ нихъ уже съ замѣчательной силой «карабкался на Парнассъ»[287]. Позднѣе Дмитріевъ же такъ отозвался объ этой книжкѣ: «Въ стихахъ, помѣщенныхъ въ ней, при нѣкоторыхъ недостаткахъ, уже показывались замашки или вспышки врожденнаго таланта и его главныя свойства: благородная смѣлость, строгія правила и рѣзкость въ выраженіяхъ»[288].
3. ПОЭТИЧЕСКОЕ ПЕРЕРОЖДЕНІЕ. ЛИТЕРАТУРНЫЯ СВЯЗИ.
Державинъ самъ не былъ доволенъ тѣмъ, что писалъ въ это время: нуженъ былъ только какой-нибудь сильный толчокъ, чтобы пробудить въ немъ полное сознаніе недостатковъ своего стихотворства. Новый поворотъ въ его жизни, съ возвращеніемъ въ Петербургъ, не замедлилъ оказать это дѣйствіе, и впослѣдствіи онъ приблизительно такъ охарактеризовалъ прежній періодъ своей поэзіи и переходъ къ самостоятельному творчеству: «Правила поэзіи почерпалъ я изъ сочиненій Тредьяковскаго, a въ выраженіи и слогѣ старался подражать Ломоносову; но такъ какъ не имѣлъ его таланта, то это и не удавалось мнѣ[289]. Я хотѣлъ парить, но не могъ постоянно выдерживать, изящнымъ подборомъ словъ, свойственныхъ одному Ломоносову великолѣпія и пышности рѣчи. Поэтому, съ 1779 года избралъ я сошершенно особый путь, руководствуясь наставленіями Баттэ и совѣтами друзей моихъ, H. А. Львова, В. В. Капниста и Хемницера, при чемъ наиболѣе подражалъ Горацію. Однакожъ, не довѣряя ихъ похваламъ, я подъ своимъ именемъ ничего не издавалъ,
//276
a исподоволь безъ подписи посылалъ свои стихи въ С.-Петербургскій Вѣстникъ, издатель котораго Брайко сообщалъ мнѣ, что читатели одобряютъ мои стихотворенія»[290].
Въ этой авторской исповѣди замѣчательна скромность, съ какою Державинъ говоритъ о себѣ въ сравненіи съ Ломоносовымъ; но въ сущности онъ такимъ признаніемъ не могъ ни произнести болѣе строгаго приговора поэзіи своего учителя, ни рѣшительнѣе похвалить самого себя. Дѣло въ томъ, что ему становилось невыносимо итти по слѣдамъ писателя, который въ поэтическомъ талантѣ много уступалъ ему, хотя по широтѣ генія и по образованію стоялъ гораздо выше. Общій характеръ господствовавшаго тогда рода поэзіи,—торжественныхъ одъ по образду ломоносовскихъ,—заключался, при безжизненности содержанія, въ соблюденіи извѣстныхъ риторическихъ правилъ и украшеній и въ ораторской высокопарности («витійствѣ»). Державинъ, хотя и не сознавалъ ясно этихъ недостатковъ въ одахъ Ломоносова, но чувствовалъ, что не могъ въ такихъ оковахъ двигаться свободно, и испытывалъ безотчетную потребность быть вѣрнымъ истинѣ и природѣ. Эту потребность онъ созналъ еще яснѣе, когда познакомился съ теоріей Баттэ, который главнымъ требованіемъ искуства ставилъ «подражаніе изящной природѣ», a главною цѣлію — «нравиться» и вмѣстѣ «поучать». Хотя эта теорія и была еще далека отъ истины, но все же она болѣе прежнихъ давала простора таланту. Въ чемъ Державинъ послѣ того самъ полагалъ свой идеалъ поэзіи, видно изъ его обращенія къ Музѣ въ началѣ оды «Рѣшемыслу»[291]:
«Веселонравная, младая,
Нелицемѣрная, простая
Подруга Флаккова и дщеръ
Природой даннаго мнѣ смысла»...
Послѣднія слова особенно знаменательны.
//277
Изъ приведеннаго выше признанія Державина легко понять, какую важную роль въ его поэтическомъ перерожденіи играли его новыя литературныя связи. Нельзя не пожалѣть, что онъ не сообщилъ намъ, когда и какъ познакомился съ названными имъ въ выписанномъ отрывкѣ людьми, но по собраннымъ нами изъ другихъ источниковъ свѣдѣніямъ мы можемъ предполагать, что изъ этихъ лицъ ранѣе другихъ сблизился онъ съ Капнистомъ, который въ 1772 году перешелъ изъ Измайловскаго полка въ Преображенскій, гдѣ тогда служилъ и Державинъ, воротившійся изъ Москвы въ 1770. По Измайловскому полку товарищемъ Капниста былъ Львовъ, который сошелся съ нимъ еще въ школѣ этого полка, a потомъ черезъ него могъ познакомиться и съ Державинымъ.
До возвращенія Державина изъ своей командировки нѣтъ никакихъ слѣдовъ его знакомства съ Хемницеромъ и Львовымъ. Можеть-быть, онъ обратилъ на себя ихъ вниманіе своими Читалагайекими одами, изданными въ началѣ 1776 года; но вѣрнѣе, что онъ познакомился съ Львовымъ или черезъ Капниста, или въ то время, когда искалъ покровительства Безбородки. Мы видимъ, что вообще, по пріѣздѣ около этого времени въ Петербургъ, онъ пріобрѣтаетъ многія новыя знакомства и связи. Онъ самъ называетъ въ числѣ ихъ: А. П. Мельгунова (котораго пикники воспѣты имъ), князя А. И. Мещерскаго (извѣстнаго по одѣ на смерть его), С. В. Перфильева (къ которому поэтъ обращается въ этой одѣ), С. В. Беклемишева (вице-президента коммердъ-коллегіи). Къ этимъ лицамъ можно прибавить: Я. И. Булгакова (съ которымъ онъ вскорѣ вступилъ въ переписку), Безбородку, графа A. Р. Ворондова и др. Тогда же поэтъ могъ встрѣтиться впервые съ Львовымъ и Хемницеромъ. Такимъ образомъ онъ попалъ въ литературный кружокъ, который и по положенію въ свѣтѣ, и по образованію принадлежавшихъ къ нему писателей, имѣлъ право считаться избраннымъ.
По вліянію, какое эти люди пріобрѣли на Державина, мы должны сообщить нѣсколько свѣдѣній о каждомъ изъ нихъ.
Одинъ Хемницеръ былъ почти ровесникомъ Державина (род. въ началѣ 1745 г.); Львовъ былъ семью, a Капнистъ цѣлыми
//278
тринаддатью годами моложе нашего поэта. Несмотря на то, получивъ нѣсколько лучшее воспитаніе нежели онъ и зная иностранные языки, они могли быть ему полезны своими совѣтами.
Малороссіянинъ Василій Васильевичъ Капнистъ былъ второй сынъ Василія Петровича, который въ чинѣ бригадира, въ самый годъ рожденія этого сына (1757), былъ убитъ въ Семилѣтнюю войну, при Гросъ-Егерсдорфѣ. Прежде того императрица Елисавета пожаловала этому доблестному воину, за службу его, деревшо Обуховку, лежащую въ одной изъ самыхъ живописныхъ мѣстностей Малороссіи (Полтавской губ. въ Миргород. уѣздѣ, на рѣкѣ Пслѣ). Онъ былъ женатъ два раза: первая жена его была дочь урядника; вторая—Дунина-Барковская, мать поэта[292]. Уже четырнадцати лѣтъ отроду юноша попалъ въ Петербургъ и поступилъ въ школу Измайловскаго полка; скоро онъ пристрастился къ литературѣ и сталъ съ жадностью просвѣщать себя чтеніемъ. французскому языку онъ выучися вѣроятно дома, потому что уже лѣтъ девятнацати писалъ на немъ не дурные стихи. Въ это время онъ былъ уже близокъ съ Державинымъ, и оба пріятеля, какъ мы узнаемъ изъ ихъ рукописей, иногда работали вмѣстѣ: Капнистъ сочинилъ по-французски оду на кучукъ-кайнарджискій миръ; русскій подстрочный переводъ ея писанъ поперемѣнно рукою то одного, то другого[293]. Впослѣдствіи Капнистъ перешелъ въ статскую службу и, благодаря Львову, сдѣлался его товарищемъ въ почтовомъ департаментѣ подъ начальствомъ Безбородки, но вскорѣ вышелъ въ отставку и поселился въ деревнѣ. He обладая такимъ самобытнымъ талантомъ какъ Державинъ, Капнистъ далеко превосходилъ его въ свѣтскомъ образованіи, въ знаніи теоріи искуства, въ версификаціи и даже въ правильности русскаго языка, хотя и не могъ, въ употребленіи его, освободиться отъ слѣдовъ своего малороссійскаго происхожденія, даже на письмѣ. Знакомый
//279
и съ древними языками, Капнисть содѣйствовалъ къ развитію въ Державинѣ любви къ Горацію, переводя для него цѣлыя оды и посланія римскаго поэта: въ бумагахъ Гаврилы Романовича нашлось нѣсколько русскихъ переводовъ съ греческаго и латинскаго, писанныхъ почеркомъ Капниста. На автографахъ стихотвореній Державина встрѣчаются поправки, сдѣланныя тою же рукой; онѣ означены въ нашемъ изданіи. Однажды Капнистъ передѣлалъ цѣлую пьесу Державина и предлагалъ свою редакцію въ замѣнъ первоначальной, отъ которой однакожъ поэтъ, къ счастью, не отказался: это была его Ласточка[294] одна изъ самыхъ удачныхъ по оригиналыюсти и задушевности элегическихъ пьесъ его.
Николай Александровичъ «Львовъ также не получилъ основательнаго воспитанія, но, будучи необыкповенно даровитъ и любознателенъ, онъ много читалъ, путешествовалъ и усвоилъ себѣ лоскъ свѣтскаго образованія. Какъ родственникъ М. Ф. Соймонова, начальника горнаго вѣдомства, онъ былъ вхожъ во многіе знатные дома. Особенно важно было для него сближеніе съ П. В. Бакунинымъ, который въ кощѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія игралъ видную роль въ нашемъ дипломатическомъ мірѣ. Бакунинъ пользовался уясе расположеніемъ Панша, но получилъ еще болѣе вліянія при Безбородкѣ. Львовъ, служа въ коллегіи иностранныхъ дѣлъ, жилъ снерва y Бакунина, a потомъ переселился къ Безбородкѣ, которому тотъ рекомендовалъ его. 0 положеніи его при новомъ начальникѣ свидѣтельствуютъ подлинныя письма къ нему этого сановника, писанныя въ самомъ дружескомъ тонѣ*. Въсобраніи бумагъ Екатерины II, въ государственномъ архивѣ, нѣкоторыя изъ самыхъ интимныхъ писемъ ея сохраняются въ копіяхъ, писанныхъ, по порученію Безбородки, рукою Львова. Пламенный любитель всѣхъ отраслей искуства и знатокъ во многихъ изъ нихъ, — поэтъ, живописецъ, архитекторъ, механикъ, a отчасти и музыкантъ, Львовъ, въ этотъ вѣкъ изысканной роскоши и прихоти, былъ человѣкомъ неоцѣненнымъ для вельможи, неистощимаго въ заботахъ о возможно-великолѣпномъ
//280
и изящномъ убранствѣ своего дома. По своимъ познаніямъ и опытности Львовъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ ловкимъ исполнителемъ служебныхъ порученій своего начальника[295]. Изъ художественныхъ работъ, исполненныхъ Львовымъ въ этой сферѣ дѣятельности, вниманія заслуживаютъ планъ церкви, воздвигнутой по волѣ императрицы въ Могилевѣ въ память бывшаго тамъ свиданія ея съ Iосифомъ II (планъ, одобренный ею предпочтительно передъ другими, тогда же представленными), и рисунки ордена св. Владиміра, учрежденнаго въ 1782 году.
Литературное развитіе Львова совершилось главнымъ образомъ подъ вліяніемъ французскихъ и италіянскихъ писателей: онъ любилъ легкую, шуточную поэзію, самъ писалъ стихи въ этомъ родѣ и между друзьями своими слылъ русскимъ Шапеллемъ: извѣстно, что въ то время каждый русскій писатель непремѣнно долженъ былъ уподобляться какому-нибудь иностранному образцу. Вмѣстѣ съ тѣмъ Львовъ щеголялъ остроуміемъ и оригинальностью въ литературныхъ взглядахъ; въ этомъ отношеніи онъ иногда составлялъ оппозицію общепринятымъ мнѣніямъ: такъ, признавая Ломоносова «богатыремъ русской словесности, сыномъ усилія, который трудности пересшивалъ дарованіемъ сверхъестественнымъ», онъ однакожъ указывалъ на «увѣчья», наносимыя языку этимъ писателемъ, и замѣчалъ между-прочимъ: «Ломоносовъ показалъ дорогу вездѣ просить милости. Я не считаю это ни благороднымъ подвигомъ, ни краснымъ словомъ, да и въ моральномъ смыслѣ не представляется мнѣ милость иначе, какъ простить преступленіе, и если милость безъ заслуги, то она, повѣрь мнѣ, чтб наказаніе невиному — угнетеніе общее; если жe милость кто по заслугѣ получилъ, то она уже не милость, и слово сіе уменьшало бы достоинство дѣйствія; тогда бы была она только справедливость»[296]. Въ поэзіи Львовъ выше всего ставилъ простоту и естественность, зналъ уже цѣну народнаго языка и сказочныхъ преданій. Разнообразіемъ своихъ талантовъ и обширною дѣятельностію при его положеніи
//281
въ высшемъ обществѣ, ему легко было пріобрѣсти репутацію тонкаго знатока искуствъ и мѣткаго критика. Такую репутацію составилъ онъ себѣ и при дворѣ и въ литературѣ[297].
Къ одной эстетической школѣ съ Львовымъ принадлежалъ и другъ его Хемницеръ. Сблизились они въ домѣ Соймонова, подъ начальство котораго свѣдущій въ горномъ дѣлѣ Хемнидеръ поступилъ около 1770 года; лѣтъ черезъ шесть послѣ того Львовъ и онъ ѣздили съ Соймоновымъ за границу и вмѣстѣ были въ Парижѣ, посѣщали тамъ концерты и театры, восхищались игрой Лекена въ трагедіяхъ Корнеля, Расина и Вольтера. По общему обыкновенію того времени, Хемницеръ выступилъ на литературное поприще съ одою (на побѣду при Журжѣ, въ первую турецкую войну), напечатанною въ 1770 году; потомъ, въ 1774-мъ, онъ издалъ переводъ въ стихахъ геровды Дора «Письмо Барнвеля къ Труману изъ темницы» съ посвященіемъ Львову, котораго онъ уже называетъ «любезнымъ другомъ» и проситъ сообщить «безъ лести» свое мнѣніе объ этомъ переводѣ. Первые опыты Хемнщера были чрезвычайно слабы: въ нихъ онъ еще плохо владѣетъ и языкомъ, и стихомъ; но вскорѣ, съ переходомъ къ баснѣ, онъ становится какъ бы новымъ человѣкомъ, усвоиваетъ себѣ простоту и естественность въ соединеніи съ народнымъ духомъ, какъ необходимымъ элементомъ новаго рода поэзіи, въ которомъ онъ созналъ свое призваніе. Это, конечно, не могло совершиться безъ вліянія Львова и Капниста. Ихъ усердное вмѣшательство въ авторскую дѣятельность Хемницера сдѣлалось въ недавнее время ясно изъ его рукописей, послужившихъ намъ основаніемъ для новаго изданія его трудовъ. Покойный М. À. Дмитріевъ справедливо замѣтилъ, что Хемницеръ «прошелъ черезъ сильное чистилище»[298].
Въ этомъ-то кругу вращался нашъ поэтъ, когда онъ говорилъ:
«Блаженъ.....................
Кто всю свою въ томъ ставитъ славу,
//282
Что всѣ сего блаженства міра
Находитъ онъ въ семьѣ своей,
Что нѣжная его Плѣнира
И вѣрныхъ нѣсколько друзей
Съ нимъ могуть въ часъ уединенный
Дѣлить и скуку и труды»[299].
Въ самое то время, когда Хемницеръ въ первый разъ готовилъ къ печати свои басни, Державинъ, снова поселившійся въ Петербургѣ, присоединился къ кружку названныхъ литераторовъ и невольно подчинился вліянію ихъ эстетическихъ взглядовъ. Въ примѣчаніяхъ къ стихотворенію Успокоенное невѣріе онъ говоритъ, что эта нервая по времени ода его (т. е. первая, написанная въ новомъ духѣ) была исправлена имъ вмѣстѣ съ друзьями его: Львовымъ, Капнистомъ, Хемнидеромъ и A. С. Хвостовымъ, y послѣдняго въ домѣ[300]. Что касается Хвостова, то хотя онъ, какъ видно, попалъ въ этотъ кругъ черезъ сослуживца своего, Державина, но Львовъ и Хемницеръ не считали его своимъ; это доказываютъ многія направленныя противъ него эпиграммы Хемницера, обвиняющія его въ двоедушіи, въ томъ что и похвалу его, и брань можпо купить и что онъ началъ нападать на стихи Львова, какъ скоро пересталъ нуждаться въ немъ[301].
Чѣмъ Державинъ былъ обязанъ этимъ друзьямъ, станегъ намъ понятно, если мы сравнимъ прежнія его стихотворенія съ тѣми, которыя онъ писалъ начиная съ 1779 года. Въ послѣднихъ мы находимъ образы и картины, взятые прямо изъ жизни, часто изъ простого быта, шуточныя и сатирическія выходки, народные обороты и неожиданныя, поражавшія своею новостью движенія. Какъ заклятые враги неестественной высокопарности, Львовъ и Хемницеръ безъ труда произвели рѣшительный переворотъ въ настроеніи и пріемахъ чуткаго поэта, a Капнистъ обратилъ его вниманіе на Горація. Хемницеръ, по
//283
ходатайству Львова, получилъ мѣсто консула въ Смирнѣ и тамъ черезъ два года (1784) умеръ печально, вдали отъ родины и друзей, въ полуварварскомъ краю, гдѣ былъ лишенъ почти всякаго сообщества съ образованными людьми. Во время своего отсутствія онъ постоянно переписывался съ Львовымъ: сохранившіяся письма бѣднаго изгнанника живо рисуютъ намъ его симпатическую личность и характеръ отношеній, связывавшихъ его съ покинутыми друзьями. Львовъ остался надолго главпымъ эстетическимъ совѣтникомъ Державина, который показывалъ ему, до выпуска въ свѣтъ, большую часть своихъ сочиненій; на многихъ рукописяхъ его сохранились сдѣланныя Львовымъ замѣтки и измѣненія, отчасти принятыя поэтомъ, какъ видно изъ печатныхъ текстовъ. Поправками Капниста онъ пользовался рѣже. Позднѣе въ окончательной отдѣлкѣ стихотвореній Державина сталъ принимать участіе И. И. Дмитріевъ. He надо, однакожъ, преувеличивать этого значенія друзей нашего лирика въ его авторствѣ: y него была достаточная доза самоувѣренности и самолюбія, чтобы не слишкомъ легко подаваться на требованія поправокъ въ своихъ стихахъ. Само собою разумѣется, что внимательнѣе къ чужимъ совѣтамъ онъ былъ вначалѣ, пока не сдѣлался изъ ученика мастеромъ и не почувствовалъ, что твердо сталъ на ноги. Нѣтъ сомнѣнія, что и эстетическое чувство Катерины Яковлевны не осталось безъ вліянія на его духовное развитіе. Любовь Плѣниры придала какъ бы новыя крылья его таланту. Мы видимъ, что въ первые годы послѣ его женитьбы являются одно за другимъ многія изъ самыхъ знаменитыхъ его стихотвореній. Ода Успокоенное невѣріе была напечатана въ іюнѣ 1779 года въ АнадемическтъИзвѣстіяхъ, ученомъ журналѣ, который издавался при Академіи наукъ и которымъ, въ разное время, завѣдывали Румовскій, Крафтъ, Озерецковскій и Головинъ[302]. Въ этомъ журналѣ еще ранѣе, именно въ февралѣ того же года, явилось слабое стихотвореніе Державина Пѣснь ЕкатеринѣВеликой[303], котораго впослѣдствіи
//284
онъ не помѣстилъ въ собраніи своихъ стихотвореній. Успокоенное невѣріе было, пo его словамъ, первою одой его, пріобрѣтшей извѣстность, но съ большимъ блескомъ талантъ его явился въ другомъ журналѣ.
4. УЧАСТІЕ ВЪ «С.-ПЕТЕРБУРГСКОМЪ ВѢОТНИКѢ».
Еще прежде напечатанія названныхъ двухъ стихотвореній въ Академическихъ Извѣстіяхъ, Державинъ сдѣлался постояннымъ сотрудникомъ С.-Петербургскаго Вѣстника. Этотъ ежемѣсячный журналъ возникъ въ началѣ 1778 года, предпринятый, какъ было сказано въ объявленіи, «обществомъ любителей наукъ» на счетъ книгопродавца Вейтбрехта. Кто именно были издатели, мы въ точности не знаемъ; Державинъ главнымъ изъ нихъ называетъ Брайко. Есть поводъ думать, что дѣятельное участіе въ этомъ изданіи, особенно въ правительственной части его, принималъ Арндтъ, извѣстный многими переводами съ русскаго на нѣмецкій языкъ и издававшій «St.-Petersburger Journal», гдѣ, въ концѣ 1777 года, и явилась подробная программа С.-Петербургскаго Вѣстика[304]. Г. Неустроевъ въ своемъ «Историческомъ розысканіи о русскихъ повременныхъ изданіяхъ»[305] полагаетъ, что этотъ журналъ основался въ слѣдствіе распаденія редакціи Собранія Новостей, къ которой принадлежалъ и Брайко. С.-Петербуржскій Вѣстникъ былъ довольно замѣчательнымъ для своего времени журналомъ: несмотря на свой малый объемъ, онъ, сравнительно съ своими предшественниками, если исключить Ежемѣсячныя сочиненія академика Г. Ф. Миллера, былъ богатъ содержаніемъ и многостороненъ. Издатели старались соединить въ немъ съ литературнымъ интересомъ практическія свѣдѣнія разнаго рода. Онъ состоялъ изъ двухъ отдѣловъ: учено-литературнаго и правительственнаго; первый содержалъ, между-прочимъ, и библіографiю, иногда съ критическими замѣчаніями, и матеріалы для русской исторіи ; во второмъ
//285
помѣщались правительственныя постановленія, политическія и придворныя извѣстія. Подписная цѣна была: въ Петербургѣ 4 p., a въ провинціи 4 р. 50 к. Несмотря на эту дешевизну и на относительное достоинство журнала, число подписчиковъ его въ 1779 году пе превышало 292. «Вѣстникъ» издавался три съ половиною года, срокъ довольно продолжительный для тогдашнихъ, вообще недолговѣчныхъ журналовъ; только сборникъ Миллера просуществовалъ цѣлое десятилѣтіе. Лучшіе писатели того времени, Княжнинъ, Капнистъ, Хемницеръ, были въ числѣ сотрудниковъ С.-Петербургскаго Вѣстника; къ нимъ присоединился новый, въ то время еще неизвѣстный поэтъ, который именно тогда готовился вступить въ лучшій періодъ своего развитія и вскорѣ всѣхъ ихъ затмилъ: это былъ Державинъ. Въ каждой изъ семи частей (шесть книжекъ составляли часть) этого журнала мы находимъ по одному или болѣе стихотвореній его, однакожъ всегда безъ подписи.
Въ іюньской и іюльской книжкахъ 1778 года напечатаны его двѣ замѣчательныя Пѣсни Петру Великому, написанныя еще за два года передъ тѣмъ по поводу изготовленія знаменитой статуи Фалконета. Появленіе этихъ пѣсенъ въ журналѣ доставило имъ нѣкоторую извѣстность, особенно между масонами, которые почитали память Петра за то, что онъ, забывая свой санъ, трудился какъ простой смертный, и видѣли, что Державинъ воздалъ похвалу духу смиренія и христіанскаго братства, выражавшемуся въ дѣлахъ великаго монарха:
«Лучи величества скрывая,
Простымъ онъ воиномъ служилъ;
Вождей искуству научая,
Онъ самъ полки на брань водилъ.
Владыка будучи полсвѣта,
Герой въ поляхъ и на моряхъ,
He презиралъ давать отчета
Своимъ рабамъ въ своихъ дѣлахъ»[306] ...
//286
Разсказывая, что одна изъ этихъ пѣсенъ вошла въ большое употребленіе y масоновъ, Державинъ прибавляетъ, что они не разъ старались привлечь и его въ свои ложи, но что онъ никогда не подавался на ихъ приглашенія.
Въ сентябрѣ 1777 года И. И. Шуваловъ, послѣ четырнадцатилѣтняго отсутствія, наконецъ возвратился изъ чужихъ краевъ, куда онъ удалился въ началѣ царствованія Екатерины II, чувствуя себя не на мѣстѣ при дворѣ ея. Это возвращеніе было событіемъ въ глазахъ всѣхъ, цѣнившихъ заслуги и прежнее значеніе просвѣщеннаго вельможи. Многіе стихотворцы привѣтствовали его пріѣздъ; въ числѣ ихъ былъ и Державинъ. Въ aвгустовской книжкѣ С.-Петербургскаго Вѣсттка за 1779 годъ прочли «эпистолу» къ Шувалову, которая отзывалась подражаніемъ ломоносовскому посланію къ тому же вельможѣ и также была написана александрійскими стихами. Бакмейстеръ, заявляя въ своей Russische Bibliothek о появленіи этого посланія, замѣтилъ, что слово «эпистола» начинаетъ входить въ употребленіе и между русскими писателями[307].
«Предстатель росскихъ музъ, талантовъ покровитель,
Любимецъ ихъ и другъ, мой вождь и просвѣтитель,
Который истинну хвалу себѣ снискалъ,
Что въ счастьи не однимъ лишь счастіемъ блисталъ,
Любилъ отечество, науки ободряя,
Художества и вкусъ изящный насаждая
Елисаветиныхъ средь радостныхъ годовъ,
Былъ въ младости министръ, въ вельможѣ философъ,
Природой одаренъ и прос.вѣщенъ ученьемъ»[308].
Такъ начинаетъ поэтъ; далѣе онъ приглашаетъ знаменитаго мецената продолжать при Екатеринѣ II дѣло своей юности и превозноситъ его заслуги; въ концѣ авторъ даетъ знать о себѣ, указывая, что этоть «лирный звонъ» идетъ
«съ предѣловъ болгарскихъ, съ отпадшихъ странъ Луны»,
//287
гдѣ Іоаннъ Грозный воздвигъ крестъ, гдѣ Елисавета чрезъ Шувалова водворила музъ и т. д. По этимъ признакамъ легко было угадать въ авторѣ бывшаго питомца казанской гимназіи: «эпистола» могла быть написана или, по крайней мѣрѣ, окончена во время пребыванія Державина въ Казани, когда онъ ѣздилъ туда вскорѣ послѣ своей женитьбы. Но посланіе это хотя дышитъ искренностью и не лишено теплоты, написано тяжелыми стихами, языкомъ часто неправильнымъ и страдаетъ неумѣстно-дидактическимъ тономъ, при множествѣ неудачныхъ выраженій; Державинъ самъ понялъ это впослѣдствіи и, сначала помѣстивъ «Эпистолу» въ собраніи своихъ сочиненій, исключилъ ее изъ второго изданія ихъ.
И вдругъ черезъ мѣсяцъ послѣ нея въ Вѣстникѣ явилась пьеса, въ которой никто не могъ бы узнать того же автора, и многіе спрашивали: кто писалъ это? кто этотъ новый талантъ, такъ много обѣщающій? Это была ода на смерть князя Мещерскаго, поразившая читателей небывалою звучностью стиха, силою и сжатостью поэтическаго выраженія, наконецъ величіемъ образовъ, въ которые облечена печальная истина о непрочности жизни и благъ ея. Въ концѣ поэтъ неожиданно обращается къ самому себѣ (I, 94):
«Какъ сонъ, какъ сладкая мечта,
Исчезла и моя ужъ младость:
He сильно нѣжитъ красота,
He столько восхищаетъ радость,
He столько легкомысленъ умъ,
He столько я благополученъ:
Желаніемъ честей размученъ;
Зоветъ, я слышу, славы шумъ».
Здѣсь Державинъ, сознавая свою возрастающую силу и въ общественномъ положеніи своемъ, и въ литературѣ, невольно рисуется передъ читателемъ. Такой оборотъ оды былъ для того времени новъ, и смѣлъ.
Послѣ этой оды въ октябрьской книжкѣ находимъ: Ключъ, въ декабрьской стихи на рожденіе порфиророднаго отрока, далѣе
//288
оды: на отсутствіе государыни въ Бѣлоруссіи (1780, май), и къ первому сосѣду (августъ), застольную пѣснь Кружка (сентябрь), наконецъ оду Властителямъ и судьямъ (ноябрь), не упоминая о другихъ, менѣе замѣчательныхъ, стихотвореніяхъ. Мы видимъ, что производительность Державина постепенно усиливается, a въ то же время становится и разнообразнѣе.
Въ одѣ Ключъ высказалась любовь къ поэзіи въ благоговѣніи къ Хераскову, который въ то время занималъ мѣсто куратора Московскаго университета и считался звѣздою первой величшы на горизонтѣ русской литературы. Поэтъ, лично съ нимъ знакомый, переносится мыслью въ его подмосковное имѣніе Гребенево, рисуетъ картину тамошняго ключа и выражаетъ желаніе имѣть такую же чистую мысль и такой же звучный голосъ[309].
Стихи на рожденіе порфиророднаго отрока (великаго князя Александра Павловича) и на отъѣздъ императрицы въ Бѣлоруссію отличаются своею игривою легкостью. Тѣ и другіе, особливо же первые, въ которыхъ всего удачнѣе описаніе зимы, приводили въ восторгъ нѣсколько поколѣній и заучивались наизусть. И дѣйствительно, живость красокъ, разнообразіе и пластичность картинъ, прелесть языка, неслыханныя до того плавность и музыкальность стиха не могли не производить сильнаго впечатлѣнія на читателей. Но еще замѣчательнѣе была человѣчность понятій и чувствъ, выраженныхъ въ обѣихъ пьесахъ. Стихи, изображающіе приношеніе послѣдняго изъ слетѣвшихъ къ новорожденному геніевъ:
«Но послѣдній, добродѣтель
Зараждаючи въ немъ, рекъ:
Будь страстей своихъ владѣтель,
Будь на тронѣ человѣкъ и т. д.»[310], —
эти стихи, впослѣдствіи часто приводившіеся какъ пророчество, были въ свое время знаменательны, какъ выраженіе
//289
требованія, которое уже начинало шевелиться въ русскомъ обществѣ и органомъ котораго являлся поэтъ, какь одинъ изъ передовыхъ людей эпохи. Этотъ голосъ былъ конечно въ связи съ тѣми гуманными идеями, которыя вносились въ жизнь націи самымъ духомъ царствованія Екатерины, ея примѣромъ, ея законами и учрежденіями, о чемъ во второй изъ названныхъ пьесъ самъ поэтъ такъ выражается, описывая упомянутый выше барельефъ:
«Человѣчество тобою,
Истина и Совѣсть въ судъ
Сей начальствовать страною
Въ велелѣніи грядутъ;
Благодать на нихъ сіяетъ,
Памятникъ изображаетъ
Твой изъ радужныхъ лучей;
Злость поверженна скрежещетъ,
Въ узахъ Ябеда трепещетъ» [311] и проч.
Позднѣйшая критика, не разъ утверждавшая, что Державинъ въ своихъ одахъ воспѣвалъ только блестящія побѣды и празднества дарствованія Екатерины, совершенно упускала изъ виду ту сторону его поэзіи, образчикомъ которой можетъ служить приведенный краткій отрывокъ и которая впослѣдствіи нашла себѣ болѣе полное выраженіе въ одахъ, отмѣченныхъ именемъ Фелицы. Въ этой-то сторонѣ поэзіи Державина заключается, можетъ-быть, одно изъ главныхъ ея значеній для своего времени и вообще для русской мысли.
Въ нѣкоторыхъ изъ перечисленныхъ одъ являются не менѣе важные тоны, мысли и картины другого порядка; въ нихъ поэтъ напоминаетъ человѣку строгіе уроки жизни, превосходство и торжество духовнаго міра надъ тѣлеснымъ, обманчивый
//290
блескъ земныхъ честей и наслажденій. Противоположность смерти и жизни, горя и радости рѣзко представляется намъ въ одѣ къ первому сосѣду, гдѣ яркими красками изображены роскошь и развратъ богатаго откупщика (Голикову)[312].
Застольная пѣсня Кружка[313], благодаря своему искренно-веселому тону и вполнѣ русскому складу, имѣла необыкновенный успѣхъ. Позднѣе она была положена на музыку придворнымъ музыкантомъ Трутовскимъ и вошла въ моду; въ Преображенскомъ полку, въ которомъ нѣкогда служилъ Державинъ, ее пѣли еще недавно, можетъ-быть поютъ еще и теперь; она изрѣдка слышится до сихъ поръ въ разныхъ мѣстностяхъ Россіи.
Знаменитая ода Властителямъ и судьямъ[314], отданная также въ С.-Петербургскій Вѣстникъ, подверглась особенной участи: ее напечатали было въ ноябрьской книжкѣ 1780 года на самой первой страницѣ (подъ заглавіемъ: «Преложеніе 81 -го псалма»), но передъ выпускомъ этого нумера положено было исключить ее и замѣшть разгонисто перепечатаннымъ началомъ повѣсти, которая за нею слѣдовала. Однакожъ, къ счастью библіографовъ, во всѣхъ извѣстныхъ намъ экземплярахъ этого журнала, листокъ съ одою сохранился, только надорванный, a перепечатанныя страницы приложены къ концу книжки. Какъ это сдѣлалось, о томъ не дошло до насъ никакихъ свѣдѣній. Самъ Державинъ, какъ кажется, впослѣдствіи забылъ это обстоятельство: въ своихъ объясненіяхъ онъ говоритъ, что названная ода въ первый разъ была напечатана въ Зеркалѣ Свѣта, гдѣ она появшась однакожъ не прежде 1787 года. Было высказано мнѣніе, будто запрещеніе ея находилось въ связи съ прекращеніемъ Вѣстника въ половинѣ слѣдующаго года[315], но для такого предположенія нѣтъ никакихъ данныхъ, да оно и невѣроятно, такъ какъ журналъ продолжался еще дѣлыхъ шесть мѣсяцевъ. Превосходство этой оды, по смѣлости ея содержанія
//291
и силѣ выраженія, такъ несомнѣнно, что еще и въ наше время, критики, которыхъ никакъ нельзя подозрѣвать въ пристрастіи къ Державину, видѣли въ ней гражданскую заслугу.
На одѣ Властителямъ и судъямъ можно лучше всего прослѣдить, какъ Державинъ постепенно вырабатывалъ нѣкоторыя изъ своихъ стихотвореній. Въ автографахъ его оказалось нѣсколько редакцій этой оды, и разница между первоначальнымъ и окончательнымъ текстомъ очень значительна: такимъ образомъ замѣчаніе И. И. Дмитріева, будто Державинъ, хотя охотно брался за передѣлку своихъ стиховъ, но рѣдко имѣлъ въ томъ удачу, далеко не во всѣхъ случаяхъ оправдывается. Изъ многократныхъ передѣлокъ, которымъ онъ въ разсматриваемую эпоху подвергалъ свои стихотворенія (напр. оду На рожденіе порфиророднаго отрока онъ перерабатывалъ три раза), можно только вывести заключеніе, что онъ много потрудился надъ своимъ поэтическимъ развитіемъ и что его слава не дешево ему досталась.
Въ большей части помѣщешыхъ въ С.-Петербуръскомъ Вѣстникѣ стихотвореній Державина выражалось его новое эстетическое направленіе. Конечно, изъ вышеприведенныхъ словъ его[316] еще нельзя положительно выводить заключенія, что онъ въ своемъ творчествѣ строго держался теоріи, вычитанной y Баттэ или заимствованной изъ совѣтовъ друзей; несмотря на то, однакожъ, мы можемъ, до нѣкоторой степени, изъ тогдашнихъ его одъ извлечь общія начала, которымъ онъ слѣдовалъ, тѣмъ болѣе что впослѣдствіи самъ онъ высказалъ ихъ въ своемъ Разсужденіи о лирическои поэзіи. Здѣсь онъ говоритъ между прочимъ: «Величіе, блескъ и слава сего міра проходятъ, но правда, гремящая въ псалмопѣніяхъ славословіе Всевышнему, пребываетъ и пребудетъ вовѣки! По сему-то, думаю я, болѣе, a не по чему другому, дошли до насъ оды Пиндара и Горація, что и въ первомъ блещутъ искры богопочтенія и наставленія царямъ a во второмъ, при сладости жизни, правила любомудрія. Въ разсужденіи чего нравоученіе, кратко, кстати и хорошо сказанное, не только не портитъ высокихъ лирическихъ пѣсней, но даже
//292
ихъ и украшаетъ»[317] Эти слова объясняютъ намъ тотъ съ одной стороны возвышенный, съ другой — сатирическій характеръ, которымъ отличается поэзія Державииа. Торжество вѣчнаго и духовнаго надъ преходящимъ и тлѣннымъ, вотъ главная тема ея. Мысль о поученіи, какъ одномъ изъ элементовъ поэзіи, конечно согласовалась съ природнымъ настроеніемъ ума нашего лирика и могла развиться особенно подъ вліяніемъ Горація; другое же требованіе піитики Державина—блестящія, живыя картины— какъ нельзя болѣе отвѣчало его богатому воображенію, и мы не можемъ не признать справедливымъ замѣчанія, давнѳ сдѣланнаго нашею критикой, что онъ въ своихъ одахъ является пo преимуществу поэтомъ-философомъ и живописцемъ. У него избранная тема служитъ по большей части только поводомъ къ развитію тѣхъ мыслей и картинъ, въ которыхъ заключается настоящее содержаніе его одъ; такъ напр. въ одѣ На смерть князя Мещерскаго лишь нѣсколько стиховъ относятся къ умершему, сущность же стихотворенія составляютъ остальныя девять строфъ. При такой свободѣ творчества можно отчасти согласился съ мнѣніемъ Гэте, что «стихи на случай» (das Gele-geuheitsgedicht)—первый и самый истинный родъ поэзіи[318].
Стихотворенія Державина, напечатанныя въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ, безъ сомнѣнія тогда уже обратили ііа себя нѣкоторое вниманіе: на это намекаютъ собствеыныя слова его, что издатель журнала, «печатая ихъ, сообщалъ ему извѣстіе, что публика творенія его одобряетъ»[319]. Но такъ какъ они печатались безъ всякой подписи, и журналъ Брайко не имѣлъ обширнаго круга читателей, то ошибочно было бы думагь, что Державинъ уже въ эту пору пріобрѣлъ извѣстность въ публикѣ. Къ числу людей, оцѣнившихъ новый талантъ, принадлежалъ И. И. Дмитріевъ, который жилъ въ Петербургѣ, но еще не былъ лично знакомъ съ Державинымъ. Впослѣдствіи Дмитріевъ самъ отдалъ намъ отчетъ о впечатлѣніи, какое на него тогда производили
//293
водили стихи Державина. «Долго я не зналъ», говоритъ онъ, «объ имени автора упомянутыхъ стихотвореній. Хотя самъ писалъ и худо, но по какому-то чутью находилъ въ нихъ болѣе силы, живописи, болѣе, такъ-сказать, свѣжести, самобытности нежели въ стихахъ извѣстныхъ мнѣ современныхъ нашихъ поэтовъ. Къ удивленію, должно замѣтить, что ни въ обществахъ, ни даже въ журналахъ того времени не говорено было ничего объ этихъ прекрасныхъ стихотвореніяхъ. Малое только число словесниковъ — друзей Державина, чувствовали всю ихъ цѣну. Извѣстность его началась не прежде, какъ послѣ первой оды къ Фелицѣ»[320].
5. ОДА ФЕЛИЦѢ. ЕЯ ПРОИСХОЖДЕНІЕ И ПОСЛѢДСТВІЯ.
Было уже показано, что Державинъ давно искалъ формы для выраженія мыслей, которыя ему внушала Екатерина; наконецъ сама она помогла ему найти эту форму и попасть на совершенно новый тонъ въ изображеніи ея дѣлъ и характера. Императрица, принимая дѣятельное участіе въ воспитаніи своихъ внуковъ, придумывая средства для развитія ихъ ума и сердца, написала для великаго князя Александра Павловича (когда ему еще не было и четырехъ лѣтъ) сказку о царевичѣ Хлорѣ. Въ этой сказкѣ, напечатанной въ 1781 году, молодой кіевскій царевичъ, гуляя, попадаетъ въ плѣнъ къ киргизскому хану, а этотъ приказываетъ ему найти розу безъ шиповъ, т. е. добродѣтель. Чтобы облегчить царевичу эту задачу, является дочь хана, веселая и любезная Фелица, но такъ какъ ее не отпускаетъ суровый мужъ ея, султанъ Брюзга, то она высылаетъ къ ребенку своего сына, Разсудокъ, который и провожаетъ его. На пути Хлоръ подвергается разнымъ искушеніямъ и между-прочимъ его зазываетъ въ избу свою мурза Лѣнтягъ, чтобы соблазнами отвратить его отъ цѣли. Но Разсудокъ насильно увлекаетъ его и приводитъ къ крутой каменистой горѣ, гдѣ растетъ роза безъ шиповъ. Взобравшись на гору, царевичъ срываетъ завѣтный
//294
цвѣтокъ и спѣшитъ къ хану, который возвращаетъ мальчика отцу.
Этой-то аллегоріей, во вкусѣ бывшихъ тогда въ большомъ ходу восточныхъ сказокъ,и воспользовался Державинъ для своей оригинальной оды. Перенеся имя Фелицы на Екатерину, онъ начинаетъ обращеніемъ къ ней:
«Богоподобная царевна
Киргизъ-кайсацкія орды,
Которой мудрость несравненна
Открыла вѣрные слѣды
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Гдѣ роза безъ шиповъ растетъ,
Гдѣ добродѣтель обитаетъ !
Она мой духъ и умъ плѣняетъ:
Подай найти ее совѣтъ»[321].
Счастливая идея, вдохновившая поэта, ведетъ его къ цѣлому ряду другихъ оригинальныхъ мыслей. Царевнѣ, идеалу добродѣтели, онъ противополагаетъ себя, какъ одного изъ ея мурзъ, — воплощеніе всякихъ недостатковъ. Въ шуточномъ тонѣ развиваются достоинства Фелицы и слабости ея вельможъ, при чемъ ловкими намеками задѣваюхся приближенныеЕкатерины — Потемкинъ, графъ Орловъ, князь Вяземскій и др. Какія же совершенства государыни тутъ восхваляются? Простота ея образа жизни, кабинетный трудъ, отсутствіе суевѣрія и изувѣрства, кротость, человѣколюбіе, правосудіе, любовь къ литературѣ. Въ мурзахъ же затрогиваются: лѣнь и нѣга, прихотливость, любовь къ пышности, сластолюбіе. При этомъ кстати являются черты современныхъ нравовъ въ противоположности съ прежними, припоминаются времена Анны Іоанновны, еще живущія въ свѣжемъ преданіи, выставляются мудрыя учрежденія, либеральные законы Екатерины. Словомъ, въ Фелицѣ представлено полное
//295
воплощеніе мечты поэта, выраженной при рожденіи старшаго внука государыни, — желанія видѣть «на тронѣ человѣка». Особенную прелесть изображеніямъ придавалъ игривый характеръ оды, при небывалой до тѣхъ поръ легкости и звучности стиха; шутка была въ духѣ Екатерины: Державинъ понялъ это и умѣлъ примѣниться къ ея вкусу. Замысловатая насмѣшка составляетъ, какъ извѣстно, господствующую черту русскаго народнаго ума, и потому можно сказать, что Державинъ, давъ одѣ національный оттѣнокъ, завершилъ развитіе этого рода поэзіи на русской почвѣ.
Вотъ почему намъ совершенно понятенъ успѣхъ «Фелицы» не только при дворѣ, но и въ публикѣ. Ода эта рисуегь намъ въ яркихъ краскахъ дворъ Екатерины и жизнь вельможъ ея, исполненную фантастической роскоши, барской прихоти и страсти къ наслажденіямъ. Тутъ отразилась цѣлая сторона русскаго общества 18-го вѣка; современники узнавали здѣсь себя, видѣли знакомые лица и нравы, и не могли не восхищаться сходствомъ мастерской картины. Въ свою очередь и сама Екатерина съ удовольствіемъ увидѣла здѣсь идеалъ, къкоторому она искренно стремилась. ФелицейДержавинъ еще болѣе уяснилъ ей этотъ идеалъ, и сдѣлался, такъ-сказать, истолкователемъ его для другихъ, начерталъ популярное изображеніе императрицы; никто еще не говорилъ о ней всенародно съ такимъ одушевленіемъ и простотою. Неудивителыю, что она въ самомъ дѣлѣ была тронута этимъ изображеніемъ, и мы можемъ вѣрить Державину, когда онъ разсказываетъ, что ода Фелицѣ послужила поводомъ къ «сепаратному указу, посланному въ Тамбовъ, которымъ колодниковъ, содержавшихся тамъ за оскорбленіе величества, запрещено было отправлять въ тайную, a велѣно кончить дѣло обыкновеннымъ порядкомъ уголовныхъ дѣлъ»[322].
Съ другой стороны, по смѣлости нѣкоторыхъ шуточныхъ намековъ оды на сильныхъ людей, мы не имѣемъ причины сомнѣваться и въ увѣреніи Державина, что онъ не рѣшался показывать «Фелицы», боясь послѣдствій ея для себя. Конечно шутки
//296
оды были добродушны, въ нихъ дѣло шло о слабостяхъ сравнительно невинныхъ, но всетаки спрашивалось: захотятъ ли вообще великіе міра сего быть предметомъ шутки? потерпятъ ли они, какъ тогда выражались, «издѣвку» надъ собою? Посмотримъ, какъ самъ поэтъ, въ самомъ раннемъ изъ дошедшихъ до насъ автобіографическихъ разсказовъ своихъ, дастъ отчетъ о постепенномъ оглашеніи «Фелицы»[323].
«По сочиненіи оды авторъ показалъ ее собравшимся y него друзьямъ своимъ, H. А. Львову, В. В. Капнисту и Хемницеру, которые хотя были ею довольны, однакожъ не совѣтовали выдавать ее въ свѣтъ, опасаясь, чтобъ нѣкоторые вельможи не приняли чего на свой счетъ и не сдѣлались бы его врагами; что онъ и исполнилъ, спрятавъ рукопись въ свое бюро, гдѣ она цѣлый годъ, шкому неизвѣстная, и сохранялась»[324]. Онъ жилъ тогда на Литейной въ домѣ П. В. Неклюдова, вмѣстѣ съ Козодавлевымъ, своимъ сослуживцемъ по экспедиціи о государственныхъ доходахъ. Разъ, въ 1782 году, понадобилось ему пойти въ свое бюро; случившійся тутъ Козодавлевъ, увидя рукопись, прочелъ изъ нея нѣсколько строкъ и, подъ клятвой никому постороннему не показывать, выпросилъ позволеніе дать ее прочесть теткѣ своей Аннѣ Осиповнѣ Бобрищевой-Пушкиной[325], любившей поэзію и особенно стихи Державина. Ввечеру того же дня поэтъ получилъ оду обратно, но черезъ нѣсколько дней, противъ всякаго чаянія, услышалъ, что она открыто читана въ домѣ И. И. Шувалова на обѣдѣ, въ присутствіи многихъ знатныхъ гостей (графа А. П. Шувалова, Завадовскаго, Стрекалова, Безбородки). Шуваловъ, призвавъ его къ себѣ, спрашиваетъ съ безпокойствомъ: «Какъ намъ быть? и что дѣлать? Оду вашу требуетъ къ себѣ князь Г. А. Потемкинъ: то отсылать ли ее къ нему такъ, какъ она есть, или выкинуть нѣкоторыя мѣста, кои
//297
его изображаютъ?» Державинъ удивился, спросилъ, какъ Шуваловъ про нее знаетъ. Тотъ отвѣчалъ, что она y него есть, и признался, что получшгь ее подъ великимъ секретомъ; но, по случаю бывшаго за столомъ разговора о поэзіи и замѣчанія, что y насъ нѣтъ еще того легкаго рода, какимъ славится Франція, — любя автора, не вытерпѣлъ чтобы къ чести его не прочитать вслухъ перваго въ этомъ родѣ на русскомъ языкѣ сочиненія». Они де его чрезвычайно хвалили, но при всемъ томъ онъ опасается, чтобы князь Потемкинъ на Державина не разсердился. — Кто же Потемкину сказывалъ? — Андрей Петровичъ Шуваловъ: онъ, какъ человѣкъ придворный, видно хотѣлъ тѣмъ подслужиться. — Ежели это сочиненіе уже извѣстно стало, то когда вы его не пошлете или что-нибудь изъ него выкинете, князь въ самомъ дѣлѣ можетъ подумать, что оно на его счетъ написано; но какъ оно не что иное какъ изображеніе страстей человѣческихъ, писанное безъ всякаго намѣренія, то я подписываю на немъ свое имя и прошу отослать къ требователю. «Отозвавшись такимъ образомъ» (продолжаетъ самъ Державинъ), «хотя показалъ видъ бодрости, однакоже безпокоился, чтобы столь сильный человѣкъ, каковъ Потемкинъ, не растолковалъ стиховъ въ дурную стюрону и не сдѣлалъ какихъ-нибудь непріятныхъ внушеній императрицѣ, и потому онъ разсказалъ про это обстоятельство другу своему H. А. Львову, прося его развѣдать, что думаетъ графъ Безбородко, и не можетъ ли онъ предупредить съ лучшей стороны государыню. Львовъ, будто ненарочно прочитывая наизусть нѣкоторые стихи, вызывалъ тѣмъ графа на объявленіе его мыслей; хотя тотъ также хвалилъ ихъ, но говорилъ ли что-нибудь императрицѣ, неизвѣстно». Вскорѣ послѣ того, когда княгиня Дашкова сдѣлана была директоромъ Академіи наукъ, то Козодавлевъ, назначенный при ней совѣтникомъ, показалъ ей эту пьесу. Ода Державина подала ей мысль предпринять изданіе журнала Собесѣдникъ любителей россійскаго слова. Никого не предваривъ о томъ, она приказала напечатать Фелицу на первомъ листѣ этого журнала и поднесла на одобреніе государыни. Это было въ воскресенье, когда княгиня обыкновешо ѣздила во дворецъ съ докладомъ по академіи. На другое утро рано
//298
императрица посылаетъ за ней. Дашкова застаетъ ее прослезившеюся, съ журналомъ въ рукахъ. «Кто, спросила она, авторъ Фелицы, который меня такъ тонко знаетъ?» Черезъ нѣсколько дней, когда Державинъ по обыкновенію обѣдалъ y своего начальника, князя Вяземскаго, скоро послѣ стола сказываютъ ему, что его спрашиваетъ почталіонъ. Онъ выходитъ и получаетъ большой конвертъ съ надписью: «Изъ Оренбурга отъ Киргизъ-кайсацкой царевны Державину». Въ конвертѣ была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и въ ней пятьсотъ червонцевъ (тысячи на три руб., какъ поэтъ пояснилъ въ письмѣ къ Дашковой); онъ идетъ къ князю, и спрашиваетъ, принять ли присланный подарокъ. Тотъ сперва грозно нанего взглянулъ, но увидѣвъ табакерку послѣдней французской работы, догадался въ чемъ дѣло и говоритъ: «Вижу, братецъ: хорошо; для чего такой подарокъ не принять? Да за что бы это?» прибавилъ онъ съ видомъ нѣкотораго неудовольствія. — He знаю, отвѣчаетъ поэтъ: развѣ не за сочиненье ли, которое кн. Дашкова, не спросясь меня, напечатала въ Собесѣдникѣ?» Надо было показать это сочиненіе; его стали читать втихомолку и перешептываться. Съ тѣхъ поръ особенно Державинъ почувствовалъ крайнее къ себѣ нерасположеніе своего начальника, который послѣ этого сталъ съ насмѣшками и придирками принимать отъ него бумаги, такъ что онъ, потерявъ терпѣніе, вынужденъ былъ выйти въ отставку.
Что «Фелица» была принята Екатериною милостиво, ясно изъ пожалованной Державину награды; но насчетъ того, какъ высказалась объ этой одѣ императрица при дворѣ, есть y самого Державина два не совсѣмъ согласныя между собою извѣстія. Въ одномъ онъ говоритъ, что она разослала оттиски тѣмъ приближеннымъ, на которыхъ въ одѣ были намеки, и притомъ подчеркнула относившіеся къ каждому стихи. Въ другомъ мѣстѣ сказано, что хотя императрицѣ очень понравилась ода, но она скрывала это отъ придворныхъ и подавала видъ, будто не принимаетъ на свой счетъ похвалъ поэта, дабы и вельможи не относили къ себѣ смѣлой, хотя и тонкой его критики. Чтобы согласить эти два извѣстія, надо предположить, что можетъ-быть государыня кому-нибудь и послала «Фелщу» съ
//299
своими отмѣтками, но что вообще она держала себя такъ, какъ объяснено во второмъ извѣстіи. ІІоэтому-то, какъ думаетъ Державинъ, и подарокъ былъ ему пожалованъ подъ рукою. Затѣмъ ему позволено было лично принести благодарность императрицѣ, которая съ своей стороны любопытствовала увидѣть своего пѣвца. Онъ самъ описалъ намъ это представленіе: оно происходило въ Зимнемъ дворцѣ, при многихъ другихъ лицахъ; Екатерина встрѣтила его съ важнымъ видомъ; остановясь поодаль отъ него, нѣсколько разъ окинула его быстрымъ взоромъ и потомъ дала ему подѣловать руку. Подъ впечатлѣніемъ этого милостиваго пріема, Державинъ задумалъ было особое стихотвореніе[326], но оно осталось неконченнымъ, или, вѣрнѣе, приняло послѣ другой видъ въ одѣ Видѣніе Мурзы, о которой поговоримъ въ своемъ мѣстѣ.
За содѣйствіе къ такому блестящему успѣху Державинъ считалъ себя обязаннымъ тремъ лицамъ: княгинѣ Дашковой, которая представила оду Екатеринѣ; Безбородкѣ, какъ посреднику въ доставленіи за нее награды, и Козодавлеву, какъ первому виновпику извѣстности «Фелицы». Получивъ подарокъ отъ «Киргизъ-кайсацкой царевны», Державинъ, на другой же день, нашсалъ благодарственныя письма ко всѣмъ троимъ[327]. Разсказавъ Дашковой о случившемся и выразивъ ей свой восторгъ, поэтъ кончаетъ такъ: «Я почелъ за нужное о происшедшемъ со мною донести вашему сіятельству и просить вашего милостиваго наставленія, кого мнѣ и какъ благодарить за полученный мною даръ». Безбородкѣ онъ пишетъ: «Думаю, сей даръ ни откуда, какъ отъ всемилостивѣйшей государыни мнѣ ниспосланъ и отправленъ отъ вашего превосходительства, какъ извѣстнаго мнѣ во многихъ случаяхъ благотворителя». Всего любопытнѣе письмо къ Козодавлеву. Поблагодаривъ его за поздравленіе «съ полученіемъ драгоцѣннаго дара изъ Оренбурга», поэтъ продолжаетъ: «Особливо же благодарю я васъ за распространенный слухъ, касательный до оды Фелицѣ, по которому дошла она
//300
до свѣдѣнія покровительницы музъ... Вы всегда поощряли меня въ поэзіи и выхваляли малыя мои способности... Я для Фелицы сдѣлался Рафаэлемъ. — Рафаэль, чтобъ лучше изобразить Божество, представилъ небесное сіяніе между черныхъ тучъ. Я добродѣтели царевны противоположилъ моимъ глупостямъ. He знаю, какъ обществу покажется такого рода сочиненіе, какого на нашемъ языкѣ еще не было. Но оставимъ сіе. Я болѣе всего благодаренъ вамъ за то, что вы познакомили меня съ истинною любительницею россійскаго слова, съ наперсницею Фелицы (Дашковою), и своимъ предстательствомъ подали мнѣ способъ узнать качества ея благороднаго и твердаго сердца».
Тѣмъ достовѣрнѣе для насъ, съ другой стороны, свидѣтельство самого Козодавлева о его участіи въ успѣхѣ оды Державина. Онъ былъ, какъ извѣстно, главнымъ помощникомъ Дашковой въ изданіи Собесѣдника; въ его рукахъ была вся внѣшняя сторона изданія, и въ послѣдней (ХѴІ-й) книжкѣ журнала онъ помѣстилъ статью «о причинахъ возвышенія и упадка» его. Вотъ какъ объясняется тутъ «рожденіе Собесѣдника».
«Жившій въ Петербургѣ по дѣламъ своимъ нѣкоторый татарскій мурза, знающій весьма хорошо россійскій языкъ[328], сочинилъ въ исходѣ 1782 года оду къ премудрой Киргизъ-кайсацкой царевнѣ Фелицѣ. Сіе сочиненіе, какъ всѣмъ извѣстно, писано совсѣмъ инымъ слогомъ, какъ прежде такого рода стихотворенія писывались. Мурза прочелъ сію оду другу своему, нѣкоторому молодому Россіянину, который, такъ же какъ и онъ, наполненъ благоговѣніемъ къ сему примѣру земныхъ царей, a сверхъ того и благодарностію за изліянныя Фелицею на воспитаніе его щедроты, которыми онъ, будучи хотя Россіяниномъ, но, служа при ея дворѣ съ осьми лѣтъ своего возраста, пріобрѣлъ нѣкоторыя человѣку нужныя знанія, ибо Фелица посылала его учиться за тридевять земель въ десятое царство[329]. Истина, изображенная въ семъ прекрасномъ произведеніи татарскаго пера, восхитила его до слезъ, и онъ, будучи знакомъ
//301
со многими покровителями и любителями наукъ, взялъ сію оду къ себѣ и нѣкоторымъ изъ оныхъ далъ съ нея копіи; но она довольно долго пребывала въ карманахъ тѣхъ господъ не доходила до ушей Фелщы за неимѣніемъ, можетъ-быть, курьера, который бы могъ ее доставить въ назначенное мѣсто.
«Въ началѣ 1783 года помямутый Россіянинъ опредѣлился въ какую-то должность при россійскомъ Парнассѣ (въ должность совѣтника при Академіи наукъ). Сіе подало ему случай показать сіе сочшеніе начальницѣ Парнасса, которая, красоты и истины находящіяся въ сей одѣ почувствовавъ, рѣшилась приказать ее напечатать; a дабы чрезъ то подать случай и другимъ сочинителямъ изощрять свои дарованія, вздумала она издавать книгу подъ заглавіемъ: Собесѣдникъ любителей россійскаго слова. Для исполненія предпріятія своего пригласила она мурзу, помянутаго Россіянина и нѣкоторыхъ другихъ сочинителей. Вотъ рожденіе Собесѣдника»...
Мы видимъ, что сущность обоихъ разсказовъ о происхожденіи «Федицы» и началѣ извѣстности ея, одна и та же; но въ свидѣтельствѣ Козодавлева особенно важно подтвержденіе показанія Державина, что эта ода послужила первымъ поводомъ къ изданію знаменитаго журнала.
«Лишь только первый листъ сей книги, содержащій оду къ премудрой Фелицѣ (такъ продолжаетъ Козодавлевъ въ слѣдующей главѣ — о возвышеніи «Собесѣдника»), напечатался, то издатели читали оный каждому желавшему слушать сіе татарскаго мурзы стихотвореніе, и говорили встрѣчному и поперечнему о красотахъ, находящихся почти въ каждомъ отдѣленіи сей оды. Болтливая богиня Слава вытвердила ее наизусть и распространила по всему городу. Къ премудрой Фелицѣ полетѣлъ листокъ по почтѣ, и лишь первая часть «Собесѣдника» печатаніемъ окончилась, какъ мурза получилъ изъ Оренбурга пакетъ, заключающій въ себѣ золотую брильянтами осыпанную табакерку, наполненную червонцами. Первая часть «Собесѣдника» вышла, и лишь о рожденіи сего изданія публика извѣстилась, то y каждаго читать по-русски умѣющаго очутилась она въ рукахъ. Каждый восхищался сею новорожденною книжкою, и хотя нѣкоторыя сочиненія и показались многимъ слишкомъ солоны, однакоже
//302
читались какъ грамотными, такъ безграмотными (?) читателями. Слухъ о щедромъ награжденіи, полученномъ мурзою отъ руки, награждать и ободрять умѣющія, поощрилъ хорошихъ сочинителей къ дальнѣйшимъ трудамъ, a въ дурныхъ возбудилъ зависть. Начали браниться. Дурные стихотворцы и ихъ пріятели ополчились на издателей. Пустословы или Любословы начали писать критики — загорѣлась война; но война сія еще болѣе возвысила «Собесѣдникъ». Онъ явился въ Москву и во многіе другіе города Россійской имперіи, гдѣ уже слухъ о немъ давно распространился, и повсюду увеличивалъ свою славу».
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ГЛАВѢ IX.
(Стр. 268.)
Вотъ подлинныя слова Пушкина: «Державинъ исподтишка писалъ сатиры на Сумарокова и пріѣзжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, наслаждаться его бѣшенствомъ». Дмитріевъ подробнѣе сообщаетъ это преданіе. Вотъ его слова: «Державинъ, поэтъ еще неизвѣстный, вступясь за Москвичей, сдѣлалъ на эпиграмму Сумарокова пародію и распустилъ ее по городу. Онъ выставилъ подъ ней толъко началъныя буквы имени своего и прозванія. Сумароковъ хлопочетъ, какъ бы ло нимъ добраться до сочинителя. Указываютъ ему на одного секретаря рифмотворца: онъ скачетъ къ неповинному незнакожцу и приводитъ его въ трепетъ своижъ негодованіемъ. Вскорѣ послѣ того смѣлый Державинъ услѣлъ познакожиться съ Сумароковымъ: однажды y него обѣдалъ и лично утѣшался тѣмъ, что хозяинъ ниже подозрѣвалъ , что противъ него сидитъ и пируетъ тотъ самый, который столько раздражилъ желчь его». Есть еще третій разсказъ, относящійся къ этому обстоятелъству. Въ журналѣ Соревнователь (1819. VI, 220) прибавлено, что по начальнымъ буквамъ, подписаннымъ подъ пародіей, Сумароковъ заподозрѣлъ въ сочиненіи ея молодого человѣка, который игралъ на домашнемъ театрѣ кяязя П. М. Волконскаго, именно Гаврилу Дружерукова. Сумароковъ призываетъ его къ себѣ. Молодой литераторъ, польщенный приглашеніемъ знаменитаго писателя, приходитъ къ нему. Нашъ трагикъ осыпаетъ его ругательствами за сатиру, и не принимая никакихъ оправданій, отпускаетъ такъ же, какъ и встрѣтилъ. Молодой человѣкъ былъ не злопамятенъ: по смерти Сумарокова онъ участвовалъ въ пожертвованіяхъ, собранныхъ по подпискѣ на погребеніе стихотворца написалъ въ честь его: Разговоръ въ царствѣ мертвыхъ Сумарокова съ Ломоносовымъ. Замѣтимъ однакожъ, что по Сопикову и Смирдину, авторомъ этого Разговора былъ А. Дружеруковъ.
//303