ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ВЪ САРАТОВСКОМЪ КРАЮ.
(1774.)
// 107
1. ПОСЫЛКА НА ИРГИЗЪ. СЕРЕБРЯКОВЪ И ГЕРАСИМОВЪ.
Верстъ сто-сорокъ выше Саратова, въ Волгу впадаетъ рѣка Большой Иргизъ, которая, вышедши изъ Общаго Сырта, орошаетъ потомъ длинную низменную полосу заволжской степи. Вдоль Иргиза расположено нѣсколько селеній, жители которыхъ большею частью раскольники. Главнымъ изъ этихъ селеній была нѣкогда слобода Мечетная (нынѣ уѣздный городъ Самарской губерніи Николаевскъ) съ близлежащимъ Филаретовымъ скитомъ. Есть по этой рѣкѣ и нѣсколько другихъ раскольничьихъ монастырей, которые, по словамъ Екатерины II, издавна служили «укрывательствомъ ворамъ и бѣглымъ, коимъ раскольники, тамо скиты и монастыри заведшіе, за добродѣтель почитаютъ давать пристанище»[81].
Другой притонъ для людей этого рода представляли берега двухъ степныхъ рѣкъ поюжнѣе Иргиза. Начинаясь верстахъ въ тридцати отъ него, Большой и Малый Узени текутъ почти параллельно другъ съ другомъ по направленію къ устью Урала и, не доходя до него, кончаются огромнымъ разливомъ озеръ, соединяющихся между собой протоками.
Противъ впаденія Иргиза въ Волгу, на нагорномъ (правомъ) берегу ея, лежитъ городъ Вольскъ, который въ занимающую насъ эпоху еще составлялъ дворцовое село Малыковку. Мѣстоположеніе его такъ живописно, что, по увѣренію нѣкоторыхъ,
// 108
напоминаетъ южный берегъ Крыма[82]. По другую сторону Волги лѣсистыя горы огибаютъ городъ дугою, которая сѣвернымъ концомъ своимъ упирается въ Волгу. Нынѣшній Вольскъ находится въ предѣлахъ губерніи Саратовской, но при Пугачевѣ село Малыковка принадлежало къ Симбирской провинціи огромной Казанской губерніи, которая на сѣверъ простиралась до Перми, а на югъ до Астрахани[83]. Петръ Великій пожаловалъ это село Меньшикову; когда же у послѣдняго были отобраны всѣ имѣнія, то оно перешло въ дворцовое вѣдомство. Тамошніе дворцовые и экономическіе крестьяне были въ большинствѣ раскольники. Жители, остальную часть которыхъ составляли Татары и колонисты, промышляли преимущественно рыболовствомъ и хлѣбной торговлей. При учрежденіи намѣстничествъ, послѣ Пугачевщины, Малыковка преобразована въ уѣздный городъ Вольскъ[84].
Извѣстно, что еще при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ множество раскольниковъ бѣжало отъ преслѣдованій правительства въ предѣлы Польши, гдѣ они укрывались особенно въ белорусской слободѣ Вѣткѣ[85]. Чтобы побудить ихъ возвратиться, имъ, при Петрѣ III, обѣщаны были разныя льготы, и между-прочимъ позволено свободно селиться по Иргизу. Вотъ почему Пугачевъ, въ началѣ своего шатанія, бѣжалъ въ Вѣтку, а оттуда при шелъ
//
на Иргизъ[86]. Здѣсь онъ посѣтилъ въ Мечетной раскольничьяго игумна Филарета, который при этомъ одобрилъ его планъ взбунтовать Яицкое войско и обѣщалъ свое содѣйствіе. Съѣздивъ въ Яицкій городотсь, Пугачевъ возвратился на Иргизъ и явился въ Малыковкѣ продавцомъ рыбы. Но туть провѣдали о немъ, какъ подозрительном, человѣкѣ, два крестьянина, изъ которыхъ съ однимъ мы уже познакомились во время пребыванія Державина въ Москвѣ, а другой будетъ отнынѣ играть важную роль въ командировкѣ Гаврилы Романовича. Это были—Иванъ Серебряковъ и Троaимъ Герасимовъ. Послѣднему удалось открыть мѣстопребываніе Пугачева въ Малыковкѣ: по указанію Герасимова онъ былъ схваченъ и отправленъ въ Казань; но отсюда, въ іюнѣ 1773 года, онъ опять бѣжалъ на Яикъ: послѣдствія этого бѣгства извѣстны.
Естественно было, что на Иргизѣ и въ Малыковкѣ ожидали вторичнаго появленія самозванца. Это-то предположеніе, впрочемъ на дѣлѣ не оправдавшееся, и было причиною отправленія Державина въ Малыковку. Поводомъ къ тому послужилъ пріѣздъ Серебрякова въ Казань съ предложеиіемъ своихъ услугъ правительству.
Прежде всего надо знать, чтб за человѣкъ былъ этоть Серебряковъ. Изъ разсказовъ Державина о его поступкахъ мы въ правѣ видѣть въ немъ продувного плута, прошедшаго чрезъ огонь и воду, готоваго на все для своей выгоды. Какъ уже было замечено выше, онъ былъ однимъ изъ составителей проекта о поселеніи на Иргизѣ выходящихъ изъ Польши раскольниковъ; когда же эта мѣра была разрѣшена, то Серебряковъ, участвовавши въ приведеніи ея въ дѣйствіе, сталь допускать на Иргизъ всякого рода бѣглыхъ людей, въ томъ числѣ и крѣпостныхъ. Въ слѣдствіе этого онъ былъ потребованъ для допроса въ Москву
// 110
и посаженъ въ тюрьму при Сыскномъ приказѣ, гдѣ очутился вмѣстѣ съ извѣстнымъ запорожцемъ Черняемъ. Въ Москвѣ нашелся для обоихъ освободитель: пріятель Державина по родству съ Блудовымъ, Максимовъ, картежникъ и пройдоха, а притомъ владѣлецъ помѣстьевъ около Малыковки, былъ знакомъ съ Серебряковымъ и, имѣя связи въ кругу сенатскихъ чиновниковъ, взялъ его на поруки. Въ то же время онъ весьма ловкимъ способомъ, какъ мы видѣли, доставилъ свободу Черняю, явно надѣясь участвовать съ ними обоими въ дѣлежѣ награбленной казакомъ добычи. Съ такою цѣлью они втроемъ отправились на Днѣпръ, но такъ какъ тамошній край, поблизости къ театру турецкой войны, былъ занять войсками, и слѣдовательно искать предполагавшихся тамъ кладовъ было очень опасно, то Максимовъ и Серебряковъ, видя трудность предпріятія, «отпустили Черняя, или», прибавляетъ Державинъ, «куда дѣвали—неизвѣстно». Между тѣмъ, при появленіи Пугачева, когда еще не знали кто онъ таковъ, родилась мысль, не Черняй ли это, освобожденный изъ заключенія, и потому приняты были мѣры къ отысканію Серебрякова и Максимова. Тогда-то, чтобъ избѣжать бѣды и, можетъ-быть, загладить вины свои, они рѣшились предложить Бибикову свои услуги къ поимкѣ Пугачева.
Серебряковъ воображалъ, что самозванцу, въ случаѣ его пораженія, «некуда будетъ броситься на первый случай», кромѣ какъ въ пустынные глухіе притоны по Иргизу и Узенямъ, къ своимъ доброжелателямъ раскольникамъ. Пользуясь пріобрѣтеннымъ въ Москвѣ знакомствомъ съ Державинымъ, Серебряковъ явился къ нему въ Казань, чтобъ быть представленнымъ Бибикову. Въ привезенномъ имъ доношеніи на имя генерала было подробно описано, какъ товарищу Серебрякова, крестьянину Герасимову, удалось уже разъ выслѣдить Пугачева, и затѣмъ онъ просилъ поручить имъ обоимъ поймать злодѣя, когда онъ будетъ снова искать убѣжища въ тѣхъ же мѣстахъ. Для исполненія такого плана, Серебряковъ предлагалъ ввѣрить надзоръ за ихъ распоряженіями подпоручику Максимову, какъ тамошнему помѣщику и офицеру, хорошо знакомому съ краемъ и его населеніемъ.
// 111
Бибиковъ, принявъ Серебрякова ночью наединѣ въ своемъ кабинетѣ, сказалъ потомъ Державину: «Это птица залетная и говорить много дѣльнаго; но какъ ты его представилъ, то и долженъ съ нимъ возиться, а Максимову его я не повѣрю». Въ этомъ недовѣріи къ Максимову Бибиковъ показалъ свою проницательность: мы уже видѣли, какъ этотъ легкомысленный офицеръ въ Москвѣ завлекъ Державина въ большую игру и чтб предпринялъ потомъ вмѣстѣ съ бѣглымъ разбойникомъ Черняемъ. Письма его къ Державину показываютъ, что онъ по образованію стоялъ такъ же низко, какъ и въ нравственномъ отношеніи. Что касается сущности предположеній Серебрякова, то, не отвергая вѣроятія ихъ, Бибиковъ рѣшился командировать на Иргизъ Державина.
Въ особомъ «тайномъ наставленіи» отъ 6-го марта ему поручалось ѣхать въ Саратовъ, а оттуда въ Малыковку, съ тѣмъ чтобы заранѣе разставить Пугачеву сѣти на Иргизѣ и Узеняхъ, а между тѣмъ собирать свѣдѣнія о тѣхъ, къ кому обманщикъ могъ прибѣгнуть, развѣдывать о его дѣйствіяхъ и намѣреніяхъ, подсылать въ толпу его надежныхъ лазутчиковъ, наблюдать расположеніе умовъ и стараться направлять образъ мыслей населенія. Инструкція оканчивалась слѣдующимъ образомъ:
«Наконецъ, для вступленія въ дѣло возьмите себѣ въ помощь представленныхъ вами, извѣстныхъ Серебрякова и Герасимова, изъ которыхъ Серебряковъ примѣченъ мною какъ человѣкъ съ разумомъ и довольно тамошнія обстоятельства знающій; но разсужденіе здравое и собственный вашъ умъ да будетъ вамъ лучшимъ руководителемъ; а ревность и усердіе къ службѣ представить вамъ такіе способы, которые не бывъ на мѣстѣ и по заочности предписать не можно, ихъ же Герасимова и Серебрякова къ тому по разсмотрѣнію вашему употребите, для чего они въ команду вашу точно и поручаются.
«Впрочемъ я, полагаясь на искуство ваше, усердіе и вѣрность, оставляю болѣе наблюденіе дѣла, для котораго вы посылаетесь, собственной вашей расторопности. И надѣюсь, что вы какъ все сіе весьма тайно содержать будете, такъ не упустите никакого
// 112
случая, коимъ бы не воспользоваться, понимая силу прямую посылки вашей»[87].
Это заключеніе показываетъ, какъ много Бибиковъ полагался на способности, усердіе и ловкость Державина; вмѣстѣ съ тѣмъ однакожъ онъ счелъ нужнымъ предостеречь его противъ излишней запальчивости: давъ ему письма къ мѣстнымъ властямъ, онъ замѣтилъ въ той же инструкціи: «Для снисканія и привлеченія къ вамъ отъ тамошнихъ людей довѣренности, ласковое и скромное съ ними обращеніе всего болѣе вамъ способствовать будетъ». На разныя издержки по порученному дѣлу Державину тогда же отпущено четыреста рублей изъ экстраординарной суммы. О своихъ дѣйствіяхъ онъ долженъ былъ доносить какъ Бибикову, такъ и двумъ главнымъ послѣ него генераламъ, князю Голицыну и Мансурову, а для переписки съ ними получилъ особый ключъ цыфирнаго письма, которымъ иногда и пользовался.
2. РАСПОРЯЖЕНІЯ ВЪ МАЛЫКОВКѢ. ПОѢЗДКА ВЪ САРАТОВЪ.
7-го марта Державинъ выѣхалъ изъ Казани съ подорожною на семь подводъ, выданной ему за печатью Бибикова, на которой былъ вырѣзанъ столь идущій къ обоимъ девизъ: Ѵіgіl еt audax (бдителенъ и смѣлъ). Онъ взялъ съ собою и Серебрякова, но изъ Симбирска предусмотрительно отправилъ его впередъ, боясь, что если они вмѣстѣ явятся въ Малыковку, то это возбудить толки въ народѣ.
По пріѣздѣ туда первой заботой его было пріискать надежныхъ лазутчиковъ. Серебряковъ и Герасимовъ привели къ нему дворцоваго красноярскаго крестьянина Дюпина, который взялся съѣздить на Иргизъ за раскольничьимъ старцемъ Іовомъ. Этотъ, какъ удостовѣряли всѣ трое, былъ по усердію своему особенно годенъ для подсылки къ бунтовщикамъ, тѣмъ болѣе что зналъ Пугачева въ лицо: онъ познакомился съ бродягой, когда тотъ въ первый разъ укрывался на Иргизѣ. Черезъ два
// 113
дня Дюпинъ воротился съ Іовомъ. Державинъ рѣшшся употребить обоихъ, такъ какъ за нихъ ручались Серебряковъ и Герасимовъ, у Дюпина же была на Иргизѣ «семья и дѣлая изба дѣтей». Они взялись ѣхать на Яикъ съ тайными порученіями Державина; Іовъ долженъ былъ постоянно оставаться въ толпѣ Пугачева и по возможности присылать извѣстія обо всемъ, чтб тамъ будетъ происходить. Державинъ далъ имъ на путевыя издержки сто рублей, и обнадежилъ ихъ милостью правительства. Сверхъ того онъ снабдилъ ихъ «наставленіемъ»: Іову поручалось сперва доставить яицкому коменданту Симонову письмо, въ которомъ Державинъ просилъ у него свѣдѣній и ободрялъ его; потомъ итти въ сборище Пугачева подъ Оренбургъ и развѣдать тамъ подробно обо всѣхъ касающихся до него обстоятельствахъ. А чтобы прибытіе Іова къ мятежникамъ не показалось подозрительнымъ, Державинъ научилъ его разсказывать, что онъ присланъ Филаретомъ, извѣстнымъ игумпомъ Мечетной слободы, который, при первомъ появленіи Пугачева на Иргизѣ, благословилъ его на дерзкое предпріятіе[88], но послѣ былъ схваченъ въ Сызрани и отвезенъ въ Казань. Іовъ долженъ былъ сказать, что видѣлся съ нимъ въ Казани и слышалъ отъ него слѣдующее: Филаретъ склонилъ въ пользу Пугачева очень многихъ, но они требовали, для своей безопасности, чтобъ игуменъ побывалъ у даря (самозванца) и возвратился къ нимъ съ увѣреніемъ въ его милости, а такъ какъ это теперь за неволею Филарета невозможно, то вмѣсто него отправился Іовъ, съ тѣмъ чтобы Пугачевъ выслалъ его къ нимъ обратно съ ожидаемымъ удостовѣреніемъ; Филаретъ же, взятый въ секретную комиссію, готовъ скорѣе вытерпѣть всевозможный истязанія и даже быть замученнымъ до смерти, нежели открыть что-нибудь. Кажется однакожъ, что самъ Державинъ потомъ нашелъ эту сказку неудобною и замѣнилъ ее другою: по крайней мѣрѣ въ запискахъ своихъ онъ разсказываетъ, что научилъ посланныхъ говорить Пугачеву, что они бѣжали къ нему съ Иргиза отъ страха скорой казни за то, что принимали его въ своихъ жилищахъ.
//114
Предполагая, между тѣмъ, и возможность измѣны со стороны своихъ повѣренныхъ, Державинъ, согласно съ инструкціей Бибикова, старался увѣрить ихъ, будто онъ пріѣхалъ въ Малыковку для встрѣчи гусарскихъ полковъ, идущихъ изъ Астрахани, и для закупки имъ провіанта. Разглашая это и вообще въ населеніи, Державинъ, какъ самъ онъ сознается, имѣлъ тайную цѣль: въ случаѣ, если скопища Пугачева уклонятся по Иргизу къ Волгѣ, гдѣ никакихъ войскъ не было, — «нѣсколько ихъ отъ того удержать», какъ говоритъ Державинъ въ подлинномъ журналѣ, веденномъ имъ во время Пугачевщины. Къ сожалѣнію, онъ въ старости, когда писалъ свои записки, слишкомъ усилилъ это довольно умѣренное выраженіе, сказавъ, что намѣревался удержать впаденіе мятежниковъ во внутренность имперіи или пріостановить ихъ до прибьггія на Яикъ генерала Мансурова и что «это была истинная его дѣль, которая ему и удалась». Такой планъ показывалъ бы излишнюю самонадѣянность въ подпоручикѣ, при которомъ не было никакого войска, тѣмъ болѣе, что это предпріятіе далеко выходило изъ границъ даннаго ему порученія. Мы увидимъ, въ какой мѣрѣ слова его впослѣдствіи получили оправданіе.
Въ то же время онъ приказалъ Серебрякову и Герасимову находиться на Иргизѣ и Узеняхъ, чтобы предупреждать сообщеніе съ Пугачевымъ, ловить подсылаемыхъ имъ лазутчиковъ, выставивъ для этого особыхъ надсмотрщиковъ на дорогахъ и перевозахъ; въ случаѣ же ожидаемаго вскорѣ пораженія Пугачева примѣчать, не появится ли онъ между жителями, и если онъ въ самомъ дѣлѣ будетъ укрываться у нихъ, то немедленно увѣдомить о томъ Державина.
«Словомъ сказать», писалъ онъ имъ между-прочимъ, «чтобъ уши ваши и глаза были вездѣ, дабы чрезъ нерадѣніе не упустать того, чего смотрѣть должно. Исполняя же сіе, какъ можно хранить вамъ себя отъ того, чтобъ никакихъ на васъ жалобъ не было: нигдѣ ничего силою не брать, ибо должность ваша оказать свое усердіе состоитъ токмо въ пронырливыхъ съ ласкою поступкахъ, и то весьма скрытымъ, а не явнымъ образомъ. Нигдѣ жителей никакъ не стращать, по еще послаблять
// 115
имъ ихъ языкъ, дабы извѣдать ихъ сокровенный мысли; уговаривать, чтобъ они ничего не боялись и оставались бы въ своихъ мѣстахъ, а ежели можно, то подавать еще искуснымъ образомъ и поводъ, чтобъ они привлекали къ себѣ желанное нами. Поступайте такъ, чтобъ вамъ, кажется, ни до чего дѣла не было, въ противномъ же случаѣ вы принудите о себѣ мыслить и догадываться, что вы не просто разъѣзжаете»[89].
При такомъ взглядѣ на дѣло Державинъ не могъ быть доволенъ распоряженіями стоявшаго на Иргизѣ капитана Лодыгина, который, не кстати пугая народъ казнями и висѣлицами, могъ только разогнать тамошнихъ жителей и тѣмъ самымъ сдѣлать прибытіе туда Пугачева невозможнымъ. Поэтому Державинъ, увѣдомляя Бибикова о первыхъ своихъ дѣйствіяхъ, жаловался на Лодыгина: ... «не прикажете ли ему», писалъ ойъ, «остаться въ своемъ домѣ и помолчать? а если онъ здѣсь надобенъ, то по крайней мѣрѣ сообщалъ бы мнѣ, чтб онъ намѣренъ дѣлать»[90]. На это Бибиковъ отвѣчалъ: «Всѣ принятыя вами на первый случай распоряженія производятъ во мнѣ особливое удовольствіе. Я на благоразуміе ваше полагаюсь... Капитана Лодыгина не терпите. Я къ нему посылаю при семъ ордеръ, чтобъ онъ или въ домѣ своемъ остался и жилъ бы спокойно, или ѣхалъ бы въ Казань. Если же онъ непоѣдетъ, то имѣете отправить его подъ присмотромъ въ Казань»[91]. *
Сдѣлавъ въ Малыковкѣ все, что на первый случай было нужно, Державинъ согласно съ инструкціей, поспѣшилъ въ Саратовъ, стоящій верстахъ въ 140-а оттуда. Этотъ городъ находился тогда въ предѣлахъ Астраханской губерніи, куда въ исходѣ 1773 года назначенъ былъ новый начальникъ, дѣятельный, строгій и даже нѣсколько жесткій Петръ Никитичъ Кречетниковъ, родной братъ болѣе извѣстнаго Михаила Никитича. Ему при этомъ было предписано оставаться, пока требовать будутъ обстоятельства, въ Саратовѣ, какъ городѣ ближайшемъ къ театру военныхъ дѣйствій. Главною цѣлью поѣздки
// 116
туда Державина было желаніе получить въ свое распоряжение отрядъ изъ войска, которымъ располагалъ губернаторъ въ Саратовѣ. Поводомъ къ тому могло служить полученное въ Малыковкѣ извѣстіе о готовности Киргизъ-Кайсаковъ присоединиться къ Пугачеву, для чего они, по его приглашенію, уже и собирались на Узеняхъ. Вручая Кречетникову письмо Бибикова о содѣйствіи подателю, Державинъ упомянулъ объ этомъ извѣстіи и указывалъ на угрожавшую со стороны Киргизовъ опасность. Въ то время гвардейскій офицеръ пользовался, особливо въ провинціи, еще гораздо большимъ почетомъ нежели нынѣ: военные люди, носившіе уже высшіе чины и званія, въ видѣ отличія были назначаемы въ старѣйшіе полки гвардіи майорами или полковниками. Поэтому Державинъ, снабженный полномочіями главнокомандующаго, могъ справедливо ожидать отъ губернатора полнаго вниманія къ своему ходатайству. Но Кречетниковъ, вѣроятно оскорбившись его требовательньшъ тономъ, наотрѣзъ отказалъ ему, и между ними съ перваго же свиданія произошло недоразумѣніе, которымъ начинается рядъ столкновеній командированнаго офицера съ мѣстными властями. Къ этому, конечно, отчасти способствовалъ настойчивый и заносчивый характеръ Державина, но были тому и другія болѣе глубокая причины: онѣ заключались главнымъ образомъ, какъ будетъ ниже показано, въ отношеніяхъ самихъ высшихъ начальниковъ между собою. Въ подлинныхъ документахъ за это время есть доказательства, что Кречетниковъ былъ недоволенъ самимъ Бибиковымъи, въ рапортѣ отъ 19-го марта, косвенно жаловался сенату на недостатокъ войска въ Саратовѣ. Пока былъ живъ Бибиковъ, такъ хорошо понимавшій Державина, несогласія между властями не могли быть опасны для послѣдняго, но по смерти достойнаго полководца обстоятельства перемѣнились.
Первая неудача не могла однакожъ заставить честолюбиваго офицера отказаться отъ своего плана. Онъ придумалъ другой способъ достигнуть цѣли. Въ Саратовѣ была (какъ и теперь существуетъ, хотя на другихъ основаніяхъ) контора для управленія колонистами, поселенными въ началѣ царствованія Екатерины II по обѣ стороны Волги, внизъ по теченію, начиная от
// 117
устья Иргиза. Эта контора была подчинена учрежденной въ Петербургѣ «канцеляріи опекунства иностранныхъ», которая, на правахъ государственной коллегіи, состояла подъ предсѣдательствомъ графа Гр. Гр. Орлова. Въ распоряженіи саратовской «конторы опекунства иностранныхъ» было нисколько артиллерійскихъ ротъ[92] (всего 600 человѣкъ), которыя, какъ и самая контора, не зависѣли отъ губернатора. Начальникъ этой конторы, статскій совѣтникъ Михаилъ Михайловичъ Лодыжинскій, былъ даже въ непріязненныхъ отношеніяхъ съ Кречетниковымъ. Сблизясь вѣроятно тогда же съ Лодыжинскимъ, Державинъ послалъ нарочнаго къ Бибикову и выпросилъ у него позволеніе, въ случаѣ надобности, брать Фузелерныя роты саратовской конторы. Главнокомандующій благодарилъ его за усердіе, а конторѣ предписалъ дать ему людей, съ тѣмъ, чтобы начальникъ команды «непремѣнно и дѣйствительно» исполнялъ его требованія.
3. ВОИНСКІЯ ПРЕДПРIЯТІЯ ДЕРЖАВИНА. КНЯЗЬ ГОЛИЦЫНЪ.
ПРОИЗВОДСТВО ВЪ ПОРУЧИКИ.
По возвращеніи въ Малыковку, Державинъ услышалъ, что на Иргизѣ, за крайними селеніями, явилось на хуторахъ нѣсколько человѣкъ изъ шайки Пугачева. Онъ тотчасъ же приказалъ Серебрякову и Герасимову взять двадцать надежныхъ крестьянъ и ѣхать съ ними на Иргизъ. На это нужно было согласіе двухъ лицъ: дворцоваго управителя, Федора Кузьмича Шишковскаго, и экономическаго казначея, поручика Василія Ермолаевича Тишина. Послѣдній (изъ новгородскихъ дворянъ) находился въ дальнемъ родствѣ съ Державинымъ: Николай Яковлевичъ Блудовъ былъ женатъ на родной сестрѣ Тишина, Екатеринѣ Ермолаевнѣ, и отъ этого-то брака родился въ 1785 году графъ Дмитрій Николаевичъ Блудовъ[93]. Шишковскій безпрекословно отрядилъ къ Державину десять человѣкъ, Тишинъ же отозвался, что безъ особеннаго
// 118
разрѣшенія начальства не можетъ дать людей «въ невѣдомую посылку», тѣмъ болѣе, что Серебряковъ, по прежнимъ его дѣламъ, требуется «въ юстицію» и у него, какъ подозрительнаго человѣка, люди подъ присмотромъ быть не могутъ.
Сильно взволнованный этимъ отказомъ, Державинъ съ негодованіемъ жаловался Бибикову на неповиновеніе казначея. Но Александръ Ильичъ, измученный слишкомъ напряженною деятельностью, былъ уже безнадежно боленъ и не могъ самъ отвѣчать. За него написалъ отвѣтъ родственникъ его, избранный въ начальники казанскаго ополченія (но къ сожалѣнію не оправдавшій этого выбора) генералъ-майоръ Александръ Леонтьевичъ Ларіоновъ. Въ этомъ письмѣ было сказано, что главнокомапдующій «съ крайнимъ огорченіемъ внималъ поступокъ» Тишина и приказалъ послать ему ордеръ, «чтобъ онъ немедленно приказаніе Державина исполнилъ и никогда не смѣлъ отговариваться. Сіе снисхожденіе», продолжахь Ларіоновъ, «показывается ему для того, чтобъ онъ особливымъ радѣніемъ и стараніемъ о исполненіи вами ему предписвіваемаго вину свою загладилъ. И чтобъ никакой надежды на экономическое правленіе не полагалъ и волѣ вашей повиновался, о томъ и въ оное правленіе предложеніе послано»[94]. Казначей долженъ былъ смириться и въ точности исполнить требованіе Державина. Однакожъ неудовольствія между ними возобновлялись и послѣ. Трудно при этомъ слагать вину на одного Тишина, но нельзя умолчать, что противъ него есть еще и другое свидетельство, именно жалоба протопопа Кирилла въ письмѣ къ Державину. Жители Малыковки, по письменнымъ приговорамъ, дали мѣсто подъ постройку духовнаго правленія. Тишинъ, поссорившись съ священникомъ, пришелъ съ своими людьми къ начатому строенію, велѣлъ имъ разломать сдѣланное и разогналъ работниковъ палкой, грозя высѣчь ихъ плетьми. «Когда протопопъ» говорилъ онъ, «у Державина милости ищетъ, такъ я посмотрю, какъ онъ его защитить»[95]. Мы увидимъ впослѣдствіи, какою ужасною смертію погибъ отъ пугачевской толпы этотъ самый Тишинъ со всѣмъ своимъ семействомъ.
// 119
Требуя помощи отъ малыковскихъ властей, Державинъ учтивымъ письмомъ обратился и къ Кречетникову съ возобновленіемъ просьбы прислать 20 или 30 казаковъ, но получилъ вторичный отказъ.
Бибиковъ, въ послѣднемъ письмѣ своемъ къ Державину, отъ 31-гомарта, радостно сообщилъ ему важное извѣстіе о пораженіи Пугачева княземъ Голицынымъ при крѣпости Татищевой, въ слѣдствіе чего съ Оренбурга снята была осада, продолжавшаяся уже полгода. Здѣсь скажемъ нѣсколько словъ объ этомъ первомъ побѣдителѣ самозванца, храбромъ и образованномъ генералѣ, съ которымъ Державинъ скоро вступить въ частыя сношенія и который полюбить его такъ же какъ Бибиковъ. Князь Петръ Михайловичъ съ отличіемъ участвовалъ, подъ начальствомъ Бибикова, уже въ польской кампаніи; сынъ знаменитаго петровскаго генералъ-адмирала, онъ былъ пятью годами старше Державина, и судя по дѣйствіямъ его въ Пугачевщину, конечно прославился бы еще болѣе, еслибъ дѣятельности его не прекратила ранняя смерть уже въ 1775 году. Извѣстно, впрочемъ ничѣмъ недоказанное, преданіе о смерти его отъ предательскаго удара Шепелева на дуэли, устроенной будто бы Потемкинымъ изъ ревности[96]. Во время Пугачевщины Голицынъ велъ походный журналъ, которымъ пользовался Рычковъ въ своей лѣтописи объ осадѣ Оренбурга[97].
Соединившись на Самарской линіи съ Мансуровымъ, Голицынъ пошелъ къ Оренбургу. На пути его лежала крѣпость Татищева, которая, находясь при Яикѣ, открывала дорогу съ одной стороны къ Оренбургу, а съ другой — къ Яицкому городку. Здѣсь-то Пугачевъ встрѣтилъ шедшія противънего войска, имѣя 9,000 человѣкъ съ 36-ю пушками, и 22-го марта былъ разбитъ на голову, при чемъ потерялъ двѣ трети своей толпы и всю свою
// 120
артиллерію[98]. Сначала надѣялись, что и самъ онъ въ числѣ убитыхъ, но вскорѣ оказалось, что онъ бѣжалъ въ степь за рѣку Сакмару: у Сакмарскаго городка князь Голицынъ настигъ его и вторично разбилъ. Освобожденный Оренбургъ благословлялъ побѣдителей. Генералъ Мансуровъ 4-го апрѣля былъ отряженъ къ Яицкому городку, который уже давно былъ въ рукахъ мятежниковъ, а крѣпость его три мѣсяца терпѣла осаду.
0 второмъ пораженіи Пугачева увѣдомилъ Державина Ларіоновъ, сообщая притомъ, что самозванецъ пробрался въ Башкирію и намѣренъ оттуда устремиться опять на Яикъ. Это извѣстіе подало Державину мысль итти самому на освобожденіе Яицкаго городка. Полученное между тѣмъ свѣдѣніе о походѣ Мансурова не измѣнило плана смѣлаго подпоручика, который полагалъ, что пока разлитіе рѣкъ будетъ задерживать генерала, онъ (Державинъ) съ другой стороны подступить къ городку. Итакъ онъ началъ составлять вооруженный отрядъ. Еще прежде саратовская контора опекунства колонистовъ отправила, по его требованію, часть своихъ фузелеровъ въ крайнюю колонію Шафгаузенъ и, съ тѣми, которые тамъ уже находились, отдала въ его распоряженіе до 200 человѣкъ съ двумя пушками. Начальникъ этого отряда, капитанъ артиллеріи Елчинъ, долженъ былъ исполнять приказанія Державина. Имѣя, сверхъ того, сотни полторы малыковскихъ крестьянъ, послѣдній снова обратился еще и къ Кречетникову съ просьбою отпустить съ нимъ партію стоявшихъ на Иргизѣ казаковъ. По этому поводу завязалась у него любопытная переписка съ астраханскимъ губернаторомъ, все еще жившимъ въ Саратовѣ. Кречетниковъ подъ благовиднымъ предлогомъ опять отказалъ ему и совѣтовалъ присоединиться къ гусарскому майору Шевичу, посланному тоже на Яикъ, «почему и можете», заключалъ онъ съ ироніей, «пользоваться уже немалѣйшимъ числомъ казаковъ, а цѣлыми эскадронами»[99].
// 121
Не успѣвъ добромъ получить желаемую помощь, Державинъ всетаки рѣшился поставить на своемъ и по пути взять съ Иргиза Донскихъ казаковъ опекунской конторы, отданныхъ ею въ распоряженіе губернатора. Не зная еще про смерть Бибикова, онъ передъ выстушеніемъ написалъ ему длинный рапортъ съ похвалами конторѣ и съ жалобой на Кречетникова, письма котораго приложить въ копіи. Онъ очень хорошо понималъ, что въ сущности не имѣлъ права удаляться отъ мѣста, гдѣ ему поручено было стеречь Пугачева, и потому счелъ нужнымъ заранѣе оправдаться въ своемъ предпріятіи. Онъ представлялъ, съ одной стороны, что успѣетъ вернуться прежде нежели Пугачевъ можетъ притти на Иргизъ, а съ другой, — что если Мансуровъ и предупредить его въ Яидкомъ городкѣ, то никакой бѣды не произойдетъ отъ напрасносдѣланнаго марша (верстъ до 500 въ одинъ конецъ, по расчету Кречетникова).
Принявъ всѣ нужныя мѣры, склонивъ Максимова къ пожертвованію ста четвертей муки въ пользу Яицкаго городка и переправивъ этотъ провіантъ черезъ Волгу, Державинъ, 21 -го апрѣля, и самъ выступилъ съ своимъ отрядомъ, но уже на другой день встрѣтилъ возвращавшагося съ Яика посланца своего, старца Іова, который вручилъ ему письмо Мансурова съ извѣстіемъ, что этотъ генералъ занялъ Яицкій городокъ 16-го апрѣля, за пять дней до выступленія Державина. Такъ первое воинское предпріятіе его было прервано въ самомъ началѣ своемъ, къ немалому торжеству Кречетникова.
Этотъ опытный служака не даромъ предсказывалъ Державину именно такой исходъ дѣла, утверждая, что полученный имъ свѣдѣнія не могутъ быть вѣрны и приглашая его пріѣхать въ Саратовъ, «если вамъ желательно истину о состояніи Яика вѣдать», на что Державинъ очень учтиво отвѣчалъ, что если у него не будетъ дѣла на Иргизѣ, то онъ непремѣнно явится. Вообще замѣчательна сдержанность, съ какою онъ возражалъ на колкія насмѣшки и остроты своего противника. Конечно предпріятіе Державина было опрометчиво, но надо сознаться, что онъ выказалъ въ этомъ случаѣ распорядительность, отвагу и рѣшимость, драгоценный въ военномъ человѣкѣ при тогдашнихъ обстоятельствахъ.
// 122
Въ концѣ послѣдняго письма своего Кречетниковъ снисходительно приписалъ своею рукою: «Сейчасъ курьеръ привезъ къ вамъ въ моемъ пакетѣ письмо, кое при семъ посылаю; между тѣмъ по надписи вижу васъ порутчикомъ, то всеусердно имѣю честь поздравить, желая, чтобъ безъ замедленія и высшими преимуществами воспользоваться». Это извѣстіе о своемъ производствѣ Державинъ получилъ 30-го апрѣля: въ С.-Петербургским Вѣдомостяхъ[100] имя его напечатано въ числѣ множества тогда же произведенныхъ въ слѣдующій чинъ гвардейскихъ офицеровъ; въ главѣ же этихъ производствъ стоить имя генералъ-поручика Григорія Александровича Потемкина, который особливымъ указомъ 15-го марта пожалованъ былъ въ подполковники Преображенскаго полка, такъ что Державинъ сдѣлался его сослуживдемъ.
Мы видѣли, что письмо Мансурова изъ Яицкаго городка было привезено старцемъ Іовомъ, котораго Державинъ подсылалъ къ Пугачеву, какъ надежнаго лазутчика. Мансуровъ писалъ, что онъ вырвалъ этого человѣка изъ челюстей смерти, что Іовъ былъ въ заключеніи, терпѣлъ истязанія и откупался отъ присужденной ему казни деньгами, которыя съ трудомъ занималъ. Обстоятельство, что Іовъ попалъ въ руки Пугачева, тогда какъ онъ долженъ былъ играть роль его приверженца, показалось Державину подозрительнымъ, и потому въ отвѣтѣ Мансурову онъ спрашивалъ: «Захваченные вашимъ превосходительствомъ въ Яицкѣ злодѣи по строгомъ ихъ разспросѣ не докажутъ ли, что они имѣли съ здѣшними раскольниками, а особливо въ бытность мою здѣсь, переписку, ибо мнѣ чудно, что ни одинъ шпіонъ, посланный мною на Яикъ, ко мнѣ не возвращался, даже и сей самый Іовъ, имѣя важныя наставленія въ разсужденіи Пугачева, попался къ нимъ въ руки. Неужто былъ онъ столь нерасторопенъ, что самъ себя открыть могъ?» Сомнѣнія Державина выражены имъ еще полнѣе и положительное въ позднѣйшемъ письмѣ къ Мансурову же, гдѣ онъ между-прочимъ говорить: «По смятности его (т. е. Іова) разсказовъ, для меня его похожденія непонятная загадка. Какъ онъ раскольникъ, а они
// 123
всѣ подозрѣваются въ доброжелательство къ злодѣю, то не было ли отъ него, вмѣсто услуги, какихъ пакостей[101]»?
Послѣ носился слухъ, прибавляетъ Державинъ въ запискахъ своихъ, что Іовъ и товарищъ его Дюпинъ, по словамъ его убитый, сами пришли къ бывшей въ Яицкомъ городкѣ женѣ Пугачева Устиньѣ, объявили о своемъ порученіи и открыли письмо къ Симонову.
4. СМЕРТЬ БИБИКОВА. КНЯЗЬ ЩЕРБА'ГОВЪ.
Первое извѣстіе о кончинѣ любимаго начальника Державинъ получилъ не прежде 24-го апрѣля въ краткомъ письмѣ астраханскаго губернатора. Оно должно было сильно поразить его. Не суждено было Бибикову доѣхать до Оренбурга вслѣдъ за войсками. Горячка, слѣдствіе неномѣрныхъ трудовъ и невниманія къ здоровью, остановила его въ Бугульмѣ. Адъютантъ штаба главнокомандующаго Алексѣй Мих. Бушуевъ, рукою котораго писана большая часть донесеній Бибикова императрицѣ, въ самомъ началѣ апрѣля сообщалъ Державину: «Онъ крайне боленъ, и вчерашній вечеръ были мы въ крайнемъ смущеніи о его жизни, по сегодня смогъ онъ подписать всѣ мои бумаги съ великимъ трудомъ. Онъ приказалъ о семъ таить, однакожъ я, по преданности моей къ вамъ, не могу того отъ васъ скрыть, съ тѣмъ только, чтобъ никому не сказывать. Машмейеръ (докторъ) увѣряетъ насъ, что онъ чрезъ нѣсколько дней встанетъ, и самъ изъ крайняго смущенія сдѣлался веселъ». Причиною видимаго улучшенія въ ходѣ болѣзни было извѣстіе о побѣдѣ при Татищевой: оно оживило страждущаго, но не надолго. Бибиковъ самъ уже понималъ свое положеніе и за два дня передъ смертью, въ послѣднемъ донесеніи государынѣ, дрожащею рукою приписалъ на поляхъ: «Sі j’аѵаіs un seul habite home, il m’aurait sauve; mais helas, je me meurs sans ѵоus ѵоіг...» (Если бъ при мнѣ былъ хоть одинъ искусный человѣкъ, онъ бы спасъ меня; но увы, я умираю вдали отъ васъ) [102].
// 124
Екатерина, въ самый день полученія этихъ строкъ (20-го апрѣля, наканунѣ Свѣтлаго воскресенья), своей рукою написала въ Москву князю Волконскому, чтобъ онъ немедленно отправилъ къ больному лѣкаря Самойловича, «дабы не мѣшкавъ ѣхалъ къ нему и посмотрѣлъ, не можно ли какъ-нибудь возстановить здравіе, столь нужное въ теперешнихъ обстоятельствахъ, сего генерала»[103]. Но уже было поздно: еще 9-го апрѣля Бибикова не стало. Эта внезапная и невознаградимая утрата привела въуныпіе не только его приближенныхъ, напр. Бушуева и Кологривова, которые въ письмахъ выражали свое горе Державину[104], но и всю Россію. Платонъ Любарскій, сказавшій слово на погребете Бибикова (24-го апрѣля), писадъ чрезъ нѣсколько дней Бантышу-Каменскому: «О Бибиковѣ я уже писалъ; теперь нечего, ибо объ немъ или много, или уже ничего лучше не упоминать. О Бибиковъ! или бы онъ вѣчно жилъ, или ужъ его никогда бы на свѣтѣ не было! тѣло его здѣсь еще, до упаденія въ Волгѣ воды» (по желанію семейства покойнаго, оно должно было отвезено быть въ его имѣніе). Какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, молва приписывала эту кончину отравѣ и обвиняла въ ней польскихъ конфедератовъ[105]. Между тѣмъ блестящее начало дѣятельности Бибикова возбудило общую увѣренность въ скоромъ прекращеніи мятежа. Думали, что Пугачевъ, бѣжавъ къ Башкирцамъ ми Киргизамъ, уже не оправится, что ничего не будетъ стоить «поймать или истребить его съ коренемъ», какъ говорилъ архимандритъ Платонъ. Однакожъ, какъ обманчивы были эти надежды, оказалось очень скоро: изъ юго-восточной окраины государства мятежъ съ ужасною быстротою разлился до средней Волги и внутреннихъ великорусскихъ губерній, откуда угрожалъ самой Москвѣ.
Глубоко опечалила Державина кончина Бибикова: онъ терялъ въ немъ покровителя, который дѣнилъ и уважалъ его, которому онъ былъ уже такъ много обязанъ, и терялъ человѣка, къ которому
// 125
самъ чувствовалъ сердечную преданность. Въ стихахъ, написанныхъ имъ на этотъ случай, слышится искреннее чувство, и какъ дорога была ему память добраго начальника, видно изъ того, что онъ спустя много лѣтъ снова принялся за эту пьесу и передѣлалъ ее, отказавшись почти отъ всѣхъ другихъ стиховъ, написанныхъ одновременно съ нею[106]. Когда, еще гораздо позднѣе, сынъ покойнаго готовилъ Записки о жизни и службѣ его, Державинъ, по желанію сенатора Бибикова, написалъ краткую характеристику отца его, которая и напечатана при названныхъ запискахъ[107].
Вмѣстѣ съ извѣстіемъ о смерти начальника Державинъ получилъ отъ Кречетникова увѣдомленіе, что въ должность главнокомандующего вступилъ старшій по умершемъ генералъ, князь Федоръ Фед. Щербатовъ, который и донесъ императрицѣ о кончинѣ Бибикова. Въ рескриптѣ отъ 1-го мая за нимъ утверждена главная команда, однакожъ съ оговоркою «впредь до новыхъ повелѣній» и притомъ съ значительнымъ ограниченіемъ власти: онъ могъ распоряжаться только военною силой, дѣйствуя притомъ по соглашенію съ губернаторами. О секретной комиссіи, къ которой принадлежалъ Державинъ, не было ничего упомянуто; въ черновомъ же проектѣ рескрипта было даже сказано: «комиссія, изъ офицеровъ гвардіи нашей въ Казани составленная, имѣетъ оставаться особенно отъ васъ въ нынѣшнемъ ея положеніи». Въ окончательной редакціи эти слова исчезли вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими выраженіями, которыя могли бы дать слишкомъ высокое понятіе о довѣріи императрицы къ Щербатову. О секретной комиссіи Екатерина умолчала, въ намѣреніи подчинить ее особому довѣренному лицу, и дѣйствительно вскорѣ поручила начальство надъ нею Павлу Сергѣевичу Потемкину. Но еще до того въ этомъ учрежденіи послѣдовала важная перемѣна. Въ освобожденномъ Оренбургѣ оказалось такъ много колодниковъ, что Бибиковъ призналъ необходимымъ учредить и тамъ слѣдственную комиссію, отдѣльную отъ Казанской.
// 126
Императрица одобрила это предположеніе, съ тѣмъ чтобы каждая изъ обѣихъ комиссій состояла въ вѣдѣніи мѣстнаго губернатора. Бранту и Рейнсдорпу при этомъ поручалось: «конфирмовать чинимыя по дѣламъ рѣшенія, наказуя злодѣевъ цо мѣрѣ ихъ преступленія и соображая наказанія съ природнымъ намъ человѣколюбіемъ; экстракты изъ дѣлъ присылать въ тайную при сенатѣ экспедицію»[108]. Въ то же время повелѣно было отправить въ Оренбургъ изъ Казани офицеровъ Лунина и Маврина съ секретаремъ и писцами, на мѣсто же выбывшихъ прислать въ Казань изъ Москвы другихъ двухъ оберъ-офицеровъ (Волоцкого и Горчакова)[109].
Щербатовъ, находя, что около Казани все успокоилось и что распоряжаться войсками ему удобнѣе будетъ изъ Оренбурга, передалъ дѣла по Казанской губерніи Бранту, а самъ 10-го мая выступилъ съ 300 Малороссійскихъ казаковъ, которыхъ потомъ оставилъ въ Бузулуцкой крѣпости, и 19 -го числа прибыль въ Оренбургъ. Этимъ онъ конечно исполнилъ планъ своего предшественника, но по принимавшимъ новый оборотъ обстоятельствамъ присутствіе главнокомандующаго, какъ вскорѣ обнаружилось, было нужнѣе въ Казани.
Кончина Бибикова повлекла нѣкоторыя измѣненія въ штабѣ войскъ. Почти вёсь составь его былъ распущенъ по желанію фаворита Потемкина, пріобрѣтавшаго въ это время все болѣе и болѣе силы. Служившіе при Бибиковѣ волонтерами гвардейскіе офицеры просились назадъ въ свои полки подъ предлогомъ, что главная опасность миновалась, и уже на другой день послѣ прибытія въ Оренбургъ Щербатовъ писалъ императрицѣ, что
//127
по поданнымъ ему настоятельнымъ просьбамъ онъ уволилъ четырехъ офицеровъ. Сверхъ того Преображенскій майоръ Кологривовъ былъ отставленъ съ чиномъ полковника и сбирался въ Петербургъ. «Вотъ судьба какова!» писалъ онъ своему пріятелю Державину изъ Казани: «человѣку и счастіе превращается въ несчастіе... Спѣшу скорѣй уѣхать изъ сего мѣста, дабы сколько нибудь опомниться отъ горести»[110].
При такихъ перемѣнахъ не могъ и Державинъ оставаться спокойнымъ насчетъ своего будущаго положенія. Не зная, что ему предпринять, онъ совѣтовался съ Кологривовымъ и Мавринымъ. Оба отвѣчали очень неопределенно. «Думаю», писалъ Кологривовъ, «что ты по своей комиссіи долженъ быть подчиненъ здѣшнему (казанскому) губернатору или, какъ у тебя есть военная команда, то но оному будешь болѣе принадлежать въ команду князя Ф. Ф. Щербатова, чего бы я лучше желалъ, ибо онъ человѣкъ очень честный и тебя заочно полюбилъ; впрочемъ самъ разсудишь: тебѣ больше всѣхъ по твоей комиссіи извѣстно, гдѣ лучше быть»[111].
Мавринъ съ своей стороны говорилъ: «О дѣлахъ вашихъ другого наставленія дать не могу, какъ съ прописаніемъ ввѣреннаго вамъ дѣла входить письменнымъ сношеніемъ въ ту или другую комиссію, и какъ главные плуты и содѣтели великихъ злодѣяніевъ всѣ почти въ вѣдѣніи оренбургской комиссіи, а потому и уповаю, что изыскиваемыя вами нечестивыя каверзы слѣдуютъ сюда быть присыланы. Не говорю о чрезвычайности ввѣренной вамъ: въ такомъ случаѣ, чаятельно, вы наставленіе имѣете»[112].
Державинъ видѣлъ, что его положеніе стало невѣрнымъ, и думалъ уже проситься назадъ въ полкъ, на что намекалъ и въ перепискѣ съ самимъ Щербатовымъ. Бушуевъ, жалуясь, что новый начальникъ, вопреки праву адъютантовъ выбирать себѣ назначеніе, самовластно опредѣляетъ его въ дѣйствующіе полки и
//128
старается утѣшить его однимъ ласковымъ обращеніемъ, писалъ Державину: «Изъ рапортовъ вашихъ угадываю и вашу мысль, но не думаю, чтобъ безъ указа военной коллегіи васъ онъ уволилъ, почитая важнымъ ваше дѣло, что изъ ордера усмотрите, и потому что коллегіи далъ онъ о вашей экспедиціи знать, описывая съ похвалою ваши распоряженія и предприимчивость. Между тѣмъ вы только одинъ подобно мнѣ мучиться здѣсь остались, a прочіе гвардейскіе всѣ отпущены»[113]. О добромъ расположеніи къ себѣ новаго главнокомандующаго Державинъ слышалъ уже и отъ Кологривова, да и самъ Щербатовъ писалъ ему, что императрица повелѣваетъ вести дѣла совершенно на прежнемъ основаніи, отнюдь не измѣняя «связи и теченія» ихъ, почему онъ, главнокомандующий, и надѣется, что Державинъ не поскучаетъ продолжать свое дѣло съ тѣмъ же усердіемъ. Одно изъ послѣдующихъ писемъ, полученныхъ имъ отъ главнокомандующаго изъ Оренбурга, начиналось словами: «Я всегда съ особливымъ удовольствіемъ рапорты ваши получаю, усматривая изъ нихъ особливое попеченіе и труды ваши, съ которыми исполняете вы возлагаемое на васъ дѣло. Всѣ послѣдніе рапорты ваши дѣлаютъ вамъ честь, а во мнѣ производятъ къ вамъ признаніе»[114].
Естественно было, что видя такое вниманіе къ своей дѣятельности, Державинъ перемѣнилъ намѣреніе, тѣмъ болѣе что вскорѣ князь Голицынъ и Мансуровъ также стали, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, изъявлять ему свое довѣріе. Особенно долженъ онъ былъ ободриться, когда, въ противоположность рѣзкимъ сужденіямъ Кречетникова, всѣ три генерала стали рѣшительно одобрять не удавшійся его планъ итти на помощь Яицкому городку. Теперь сами военачальники совѣтовали или даже предписывали ему дѣйствовать вооруженною рукою, къ чему давно стремилось его честолюбіе, и такимъ образомъ роль его, по крайней мѣрѣ на время, измѣнялась. Генералы писали ему, чтобы онъ со своими отрядами принялъ
//129
участіе въ истребленіи или поимкѣ разбѣжавшихся шаекъ Пугачева. Щербатовъ приказывалъ ему составить отъ Иргиза до Яика цѣпь изъ фузелерныхъ ротъ и Донскихъ казаковъ для прикрытія теченія Волги. По просьбѣ Державина, доблестному полковнику Денисову, шедшему съ Дона съ пятьюстами казаковъ, велѣно было оставить сотню въ Малыковкѣ*. Прибывъ туда въ началѣ мая мѣсяца, Денисовъ сталъ требовать провіанта для своего отряда. Державинъ, уже отправивъ на Яикъ къ Мансурову весь пожертвованный Максимовымъ запасъ, былъ въ затрудненіи. Кречетниковъ, у котораго онъ просилъ провіанта изъ саратовскихъ магазиновъ, опять отказалъ ему. Между тѣмъ Державинъ, по требованію Мансурова, закупалъ провіантъ въ Сызрани чрезъ тамошняго воеводу Иванова, который очень почтительно переписывался съ нимъ и увѣдомлялъ, что припасовъ заготовлено на 2,000 руб., но что для отправки ихъ надо ждать прикрытія съ пушками, такъ какъ по степи бродятъ большія партіи Калмыковъ, «съ которыми безъ орудій сладить никакъ нельзя, потому что они имѣютъ кольчуги и поступаютъ азартно». Возсганіе Калмыковъ было слѣдствіемъ занятія Яицкаго городка Мансуровымъ: часть непокорныхъ Яицкихъ казаковъ, подъ предводительствомъ Овчинникова, перебралась черезъ Самарскую линію и пробѣжала въ Башкирію; другая же часть, разсыпавшись по степи, успѣла возмутить Оренбургскихъ и Ставропольскихъ Калмыковъ и склонила ихъ бѣжать за Овчинниковымъ также черезъ Самарскую линію[115].
Вѣсть о разбояхъ этихъ Калмыковъ была причиною, что Державинъ уже не довольствовался сотнею казаковъ, а съ разрѣшенія Щербатова требовалъ, чтобы Денисовъ ему отрядилъ ихъ двѣсти, съ остальными же шелъ бы къ Сызрани для прикрытія провіанта, который оттуда будетъ посланъ. Денисовъ сначала медлилъ, но скоро долженъ былъ исполнить это требованіе и весьма учтиво извѣстилъ о томъ Державина. Между тѣмъ къ воинской предпріимчивости послѣдняго обращались уже не только Щербатовъ и Мансуровъ: Кречетниковъ, который
// 130
недавно издѣвался надъ нею, теперь посылалъ ему изъ Саратова одно письмо за другимъ, вызывая его на помощь другимъ отрядамъ противъ калмыцкихъ шаекъ. Къ одному изъ этихъ писемъ губернаторъ своеручно прибавилъ: «Я не уповаю, чтобъ такое ихъ большое число было, какъ пишутъ изъ Сызрани, но сколько имѣется, то нужно истребить, о чемъ благоволите постараться»[116]. Державинъ сбирался и самъ итти противъ Калмыковъ, которые появились на Иргизѣ со всѣми своими пожитками, съ женами и дѣтьми; но между тѣмъ пришло извѣстіе, что посланный Мансуровымъ съ Яика подполковникъ Муфель съ 800 человѣкъ успѣлъ уже, въ кондѣ мая, кончить дѣло, разсѣявъ шайку изъ 1000 слишкомъ Калмыковъ, предводимую Дербетевымъ. «Этотъ воръ и мятежникъ», писалъ Мансуровъ Державину, «истребленъ, взятъ въ плѣнъ и, будучи отправленъ ко мнѣ, въ дорогѣ отъ ранъ издохъ».
Что касается предоставленныхъ Державину фузелерныхъ ротъ, то Лодыжинскому непріятно было удаленіе ихъ изъ Саратова. Еще прежде, узнавъ о намѣреніи перваго итти на Яикъ, онъ объяснялъ ему, что этотъ отрядъ отпущенъ только для охраненія колоній. Теперь же, когда грабежи усилились и бунтовщики уводили лошадей, да и «на нагорной сторонѣ появились такіе разбои, что и днемъ бѣднымъ колонистамъ проѣзда не было», Лодыжинскій находилъ, что аргиллерійскія роты гораздо нужнѣе ему самому, и поэтому просилъ: всѣхъ Фузелеровъ возвратить въ Саратовъ. Они сдѣлались ему еще необходимѣе послѣ пожара, постигшаго Саратовъ 13-го мая. «Городъ весь выгорѣлъ въ два часа времени», писалъ онъ Державину: «дѣла и денежную казну спасъ я съ своими людьми и съ половиною караула; огонь мгновенно распространился по всему городу и не до-пустилъ никого притти на помощь. Всѣ мы чисты осталися... Для разсѣянныхъ повсюду колонистскихъ и казенныхъ вещей караулъ удвоить принужденъ»[117]. Требуя, въ слѣдствіе того, назадъ свои роты, онъ въ припискѣ такъ оправдывался: «Я все
// 131
для васъ сдѣлалъ, что можно было, а глава низовыхъ странъ (т. е. Кречетниковъ) не то поетъ». Такъ какъ незадолго передъ тѣмъ Калмыки, грабившіе около колоній, были на голову разбиты Муфелемъ, то Державинъ, съ своей стороны, покуда не имѣлъ болѣе надобности въ конторской командѣ и безъ затрудненія отпустилъ ее назадъ въ Саратовъ, оставивъ у себя только 25 человѣкъ съ унтеръ-офицеромъ для содержанія колодниковъ подъ карауломъ и для разсылокъ. Но при этомъ онъ просыъ контору, въ случаѣ непредвидимой надобности, опять выслать ему свои роты. Бумага оканчивалась саркастическою выходкой противъ перваго начальника команды, капитана Елчина, котораго сперва считали очень храбрымъ, но о которомъ послѣ Лодыжинскій, извиняясь передъ Державинымъ въ своей ошибкѣ, писалъ, что «онъ великій трусъ и только любитъ стрѣлять по-пустому холостыми зарядами». — «О бранныхъ подвигахъ капитана Елчина», говорилъ Державинъ, «я думаю, контора меня донесть уволить. Яко не бывшій въ сраженіи и яко младшій его, съ удивленіемъ молчу!»[118].
0 предшествующей дѣятельности Державина извѣстно еще, что онъ устроилъ по Волгѣ пикеты на лодкахъ, чтобы, какъ онъ писалъ Щербатову, «иногда рыбачій ботикъ не унесъ язву, заразившую наше отечество». Соображая, что водою Пугачевъ можетъ скорѣе и незамѣтнѣе пробраться на Кубань, Державинъ прибавлялъ, что еслибъ такая предосторожность, почти не требующая особыхъ издержекъ, была взята по Камѣ и Волгѣ, «то бы какъ земля, такъ и вода стерегли Пугачева». Около того же времени Державинъ отправилъ въ Казань, какъ онъ думалъ было, «важнѣйшаго и секретнѣйшаго колодника», выбѣжавшаго изъ яицкой степи и называвшаго себя Мамаевымъ[119]. Въ слѣдствіе его разнорѣчивыхъ показаній, его допрашивали нѣсколько разъ, и допросы посылали въ Оренбургъ, требуя о немъ свѣдѣній. Оттуда
// 132
Мавринъ отвѣчалъ, что этотъ злодѣй «въ главной толпѣ у Пугачева отнюдь не былъ», а находился нѣсколько времени въ Яицкой крѣпости у коменданта Симонова, но оттуда бѣжалъ въ городъ къ мятежникамъ, и здѣсь отправлялъ должность писаря. Мавринъ находилъ этого преступника очень важнымъ и совѣтовалъ отправить его къ императрицѣ въ Петербурга. Однакожъ Державинъ на это не рѣшился, боясь произвести пустую тревогу, и колодникъ отправленъ былъ въ Казань. Сохранилась инструкція, данная Державинымъ по этому случаю одному изъ фузелеровъ, который долженъ былъ везти Мамаева подъ конвоемъ въ повозкѣ, окруженной шестью солдатами съ примкнутыми штыками и заряженными ружьями[120]. Щербатовъ не дождался его въ Казани и съ дороги писалъ Державину: «Этимъ вы оправдали то неусыпное стараніе и похвальный распоряженія, кои къ особенной вамъ чести вездѣ въ рапортахъ вашихъ вижу»[121]. Изъ свѣдѣній, въ новѣйшее время появившихся въ печати, оказывается, что Мамаевъ действительно не былъ такимъ важнымъ преступникомъ, какого въ немъ сначала предполагали. Это былъ солдата пѣхотнаго армейскаго полка, который бѣжалъ изъ Смоленска въ Саратовъ, а оттуда, послѣ паказанія батогами и четырехмѣсячнаго заключенія въ острогѣ, былъ отправленъ въ Казань, гдѣ содержался одновременно съ Пугачевымъ. Потомъ онъ бѣжалъ въ Яицкій городокъ и хотѣлъ пробраться на Узени, но былъ пойманъ и привезенъ къ коменданту Симонову, передъ которымъ назвался погонщикомъ Богомоловымъ. Во время сидѣнія Симонова съ вѣрными ему людьми въ ретраншаментѣ Мамаевъ находился въ его отрядѣ, но, страдая отъ голода, бѣжалъ къ бунтовщикамъ, которые, услышавъ отъ него что онъ прежде былъ подьячимъ, поручили ему исправлять за ихъ писарями увѣщательныя письма къ коменданту. Но пробывъ въ этой толпѣ 16 дней, Мамаевъ, испугавшись приближенія генерала Мансурова, бѣжалъ на Иргизъ и по совѣту одного крестьянина отдался въ руки Серебрякова, а этотъ отправилъ его въ
// 133
Малыковку къ своему начальнику. Мамаевъ былъ допрашиваемъ нѣсколько разъ Державинымъ, потомъ въ Казанской секретной комиссіи и наконецъ, въ Оренбургской. На одномъ изъ послѣднихъ допросовъ онъ утверждалъ, что его показанія Державину были ложны и будто бы исторгнуты у него побоями; но такъ какъ онъ съ самаго начала безпрестанно лгалъ и выдумывалъ, то и это увѣреніе могло быть вымышленнымъ[122]. Державину онъ говорилъ между прочимъ, что былъ кабинетскимъ секретаремъ у Пугачева, что вмѣстѣ съ нимъ бѣжалъ изъ Казани на Яикъ и что но дорогѣ они заѣзжали къ игумну Филарету, а потомъ посылали въ Петербургъ двухъ Яицкихъ казаковъ, чтобы извести императрицу и великаго князя, другихъ же людей посылали въ Казань для отравленія Бибикова. На слѣдующій день однакожъ пріѣхавшій съ Яика купецъ узналъ Мамаева, и изъ разговора между ними сдѣлалось яснымъ, что все разсказанное Мамаевымъ было выдумано. Державинъ потребовалъ, чтобы въ концѣ протокола допросу онъ письменно сознался въ этомъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ «Державинъ, желая удостовѣриться, не было ли и въ самомъ дѣлѣ такого рода происшествія, о которомъ разсказывалось въ показаніи, призвалъ какого-то раскольничьяго старца и сказалъ Мамаеву: — Ну вотъ, ты показывалъ будто бы все навралъ на себя напрасно, a вѣдь вотъ это (указывая на старца) отецъ Филаретъ: онъ самъ говорить, что ты съ Пугачевымъ къ нему пріѣзжалъ; такъ для чего же ты меня обманываешь?— Нѣтъ, я его не знаю, отвѣчалъ Мамаевъ.— «Какъ! такъ вы не пріѣзжали ко мнѣ? спросилъ старецъ, уставя на Мамаева глаза: побойся ты Бога! лучше, дуракъ, скажи правду, такъ тебѣ ничего не будетъ.—Виноватъ передъ Богомъ ! завопилъ Мамаевъ: такъ и было, мы съ Пугачевымъ пріѣзжали къ нему.—Ну, такъ врешь ясе, дуракъ! разсмѣявшись замѣтилъ Державинъ: теперь я вижу, что ты все тутъ перепуталъ;
// 134
чуть было я не послалъ твоего вранья въ Петербурга». Затѣмъ Державинъ отправилъ его въ Казанскую секретную ко-миссію, гдѣ, не смотря на застращиваніе Мамаева легкими ударами плети и застѣнкомъ, онъ упорно отвѣчалъ, что все взвелъ на себя напрасно отъ одного только страха и отчаянія[123].
5. ПЕРЕПИСКА СЪ БРАНТОМЪ. ДОВѢРІЕ ГЕНЕРАЛОВЪ.
Въ это время въ сношеніяхъ Державина является новое лицо, именно казанскій губернаторъ, Яковъ Ларіоновичъ фонъ-Брантъ, котораго неспособность къ такому важному посту въ тогдашнихъ обстоятельствахъ достаточно видна изъ записокъ Бибикова. Хотя извѣстный графъ Сиверсъ и признавалъ въ немъ благоразуміе и мужество[124], но этого отзыва Брантъ вовсе не оправдалъ своимъ поведеніемъ: Павелъ Потемкинъ, находясь въ Казани при нападеніи на нее Пугачева, называлъ Бранта губернаторомъ ничего не разумѣющимъ. Когда, въ первый разъ пойманпый, Пугачевъ, прежде своихъ успѣховъ на Яикѣ, содержался въ Казани, Брантъ поступалъ очень странно. Арестанта допрашивали небрежно и пропустили много времени прежде нежели дѣло было представлено въ сенатъ. Ходили слухи, что жена губернатора, родомъ Русская, узнавъ объ умѣніи Пугачева разсказывать, посылала за нимъ каждый вечеръ и не могла уснуть безъ его розсказней: по ея просьбѣ съ него сняли кандалы и онъ былъ переведенъ изъ губернской канцеляріи въ обыкновенный острога. Когда же онъ бѣжалъ изъ Казани, циркуляръ о томъ губернатора былъ разосланъ только четыре недѣли спустя. При этомъ погоня за нимъ была направлена въ такія мѣста, гдѣ вовсе не было повода искать его[125].
По отъѣздѣ Щербатова изъ Казани, охраненіе безопасности губерніи и завѣдываніе секретной комиссіей лежало на губернаторѣ. Увѣдомляя о томъ Державина, онъ просилъ «благороднаго
// 135
и почтеннаго поручика» (выраженіе, употребленное въ письмѣ его), чтобы тотъ, донося обо всѣхъ обстоятельствахъ въ Оренбургъ главнокомандующему, вмѣстѣ съ тѣмъ давалъ знать о нихъ и ему, губернатору, а также присылалъ бы захваченныхъ людей въ казанскую секретную комиссію. Это побудило Державина въ запискахъ своихъ сказать, что онъ въ то время не зналъ, кто былъ его настоящій начальникъ, и рѣшился выполнять всякое предписаніе, лишь бы оно клонилось къ пользѣ службы.
Отвѣтъ Державина Бранту, написанный по-нѣмецки въ видѣ частнаго письма, очень замѣчателенъ[126]. Любопытно это письмо уже и потому, что оно составляетъ почти единственный изъ сохранившихся документовъ, по которому можно судить о степени знакомства Гаврилы Романовича съ нѣмецкимъ языкомъ; но особенное вниманіе заслуживаетъ письмо это по своему содержанію. Находя, что теперь въ мѣстности, порученной его наблюденію, все успокоилось и покуда не нужно никакихъ распоряженій, Державинъ просить позволенія представить на обсужденіе губернатора или секретной комиссіи подробный докладъ по особенно важному предмету, и тутъ же предварительно объясняетъ, въ чемъ дѣло. Главную причину общаго неудовольствія противъ правительства онъ видитъ въ лихоимствѣ чиновниковъ: «надобно», говоритъ онъ, «остановить грабительство, или, чтобъ сказать яснѣе, безпрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощаетъ иодей. Въ секретной инструкціи, данной мнѣ покойпымъ Александромъ Ильичемъ, было мнѣ между прочимъ предписано разузнавать образъ мыслей населенія. Сколько я могъ примѣтить, это лихоимство производить наиболѣе ропота въ жителяхъ, потому что всякій, кто имѣетъ съ ними малѣйшее дѣло, грабить іхъ. Это дѣлаетъ легковѣрную и неразумную чернь недовольною и, если смѣю говорить откровенно, это всего болѣе поддерживаетъ язву, которая теперь свирѣпствуетъ въ нашемъ отечествѣ».
Извѣстно, что повсемѣстное распространеніе лихоимства давно уже озабочивало у насъ правительство: еще Елисавета Петровна, на одрѣ предсмертной болѣзни, обратила вниманіе
// 136
на это гибельное зло, и въ указѣ отъ 16-го августа 1760 года призывала сенатъ «всѣ свои силы и старанія употребить къ искорененію зла» и «къ достижению правды», при чемъ приписывала неисполненіе законовъ «внутреннимъ общимъ непріятелямъ, которые свою беззаконную прибыль присягѣ, долгу и чести предпочитаютъ». «Несытая алчба корысти», говорилось въ указѣ, «до того дошла, что нѣкоторыя мѣста, учрежденный для правосудія, сдѣлались торжшцемъ, лихоимство и пристрастіе — предводительствомъ судей, а потворство и упущеніе — одобреніемъ беззаконникамъ»[127]. Екатерина II уже съ первыхъ дней своего дарствованія энергически возставала противъ этой заразы[128], которую называла «скверноприбытчествомъ», во время же Пугачевщины она приписывала наиболѣе этому злу малодушіе властей, которое считала столько же вреднымъ общему благу, какъ и самого Пугачева. Князь Вяземскій и Бибиковъ, бывъ посланы одинъ за другимъ для усмиренія заводскихъ крестьянъ, въ донесеніяхъ имнератрицѣ съ подробностію говорили о взяточничествѣ, распространенномъ не только между низшими губернскими чиновниками, но и между воеводами; наконецъ, въ послѣднемъ періодѣ Пугачевщины, графъ Панинъ, раздѣляя мысли государыни о взяткахъ, какъ источникѣ нравственнаго ничтожества служащихъ, не разъ прибѣгалъ къ угрозѣ строгихъ наказаній за это гнусное злоупотребленіе[129]. Понятно, что и Державинъ, какъ изъ сношеній съ Бибиковымъ, такъ и изъ собственныхъ своихъ наблюденій, легко могъ притти ко взгляду, изложенному въ письмѣ къ Бранту. До него никто еще такъ рѣзко не высказывалъ мысли о прямой связи между бунтомъ и безнравственностью чиновнаго міра. Справедлива ли была эта мысль, или нѣтъ, она во всякомъ случаѣ заслуживала вниманія. Но минута была слишкомъ неблагопріятна для заботъ о мѣрахъ къ улучшенію нравовъ, и изъ дальнѣйшей
// 137
переписки Державина не видно, какъ письмо его было принято Брантомъ.
Напрасно правительство и военачальники ласкали себя мечтою, что послѣ двухъ побѣдъ князя Голицына Пугачевъ уже не опасенъ. Со смертію Бибикова исчезло единство дѣйствій противъ возмущенія, и вскорѣ, какъ сказалъ поэтъ въ элегіи на смерть главнокомандующаго:
«Разстроилось побѣдъ начало,
Сильнѣе разлилася язва».
Щербатовъ всѣ неудачи объяснялъ приверженностью простого народа къ злодѣю и великимъ пространствомъ земли, которое повсюду обнять войсками не было возможности и которое причиняло замедленіе въ перепискѣ. Онъ не сознавалъ, что неуспѣхъ происходилъ главнымъ образомъ отъ нераспорядительности полководцевъ: не только самъ онъ, но и князь Голицынъ, одинъ изъ способнѣйшихъ военачальниковъ въ этой борьба, оставались безъ дѣла на югѣ, тогда какъ ихъ присутствіе могло бы быть гораздо полезнѣе на сѣверовостокѣ.
Что же происходило тамъ, пока Державинъ, вмѣстѣ съ генералами, воображалъ, что около Саратова уже не нужно было брать никакихъ предосторожностей?
Потерпѣвъ пораженіе при Татищевой и потомъ при Сакмарскомъ городкѣ, Пугачевъ бросился черезъ Общій Сыртъ къ селеніямъ и заводамъ, расположеннымъ вдоль рѣки Бѣлой, и тамъ, подкрѣпленный взбунтовавшимися снова Башкирцами, быстро переходилъ изъ одного мѣста въ другое. Но пребываніе въ томъ краю бдительнаго Михельсона заставило Пугачева опять устремиться къ Яику, и теперь онъ началъ было, въ верховьяхъ этой рѣки, забирать крѣпости, какъ прежде по среднему ея теченію. Однакожъ это ему не удалось. Овладѣвъ Магнитною, гдѣ былъ раненъ въ руку, онъ не посмѣлъ долѣе оставаться на Яикѣ и перешелъ за Уральскія горы въ Киргизскую степь. Здѣсь взялъ онъ также нѣсколько крѣпостей на Уйской линіи (рѣка Уя впадаетъ въ Тоболъ), но при Троицкой, бывшей
//138
уже въ его рукахъ, ему нанесъ пораженіе генералъ Деколонгъ, до тѣхъ поръ отличавшійся только своимъ бездѣйствіемъ въ Исетской провинціи. Сраженіе при Троицкой было 21-го мая, почти «ровно черезъ два мѣсяца послѣ битвы при Татищевой. На другой день Пугачеву пришлось въ первый разъ стать лицомъ къ лицу съ грознымъ противникомъ, Михельсономъ, который недавно освободилъ Уфу и часто уже разгонялъ мятежническія шайки. Теперь онъ, 22-го мая, довершилъ пораженіе Пугачева, загородивъ ему дорогу къ Челябинску, и живо преслѣдовалъ его въ Уральскихъ горахъ. Самозванецъ хотѣлъ итти къ Екатеринбургу, но при Кунгурѣ встрѣтилъ энергическій отпоръ секундъ-майора Попова и въ серединѣ іюня поворотилъ къ Камѣ, а оттуда, взявъ и истребивъ огнемъ пригородокъ Осу, устремился къ Казани.
Успѣхъ при Троицкой возбудить въ военачальникахъ такія же надежды, какъ прежде побѣда Голицына при Татищевой. Щербатовъ еще не зналъ въ точности, куда бѣжалъ Пугачевъ, но воображалъ, что онъ, спасшись только съ восемью человѣками и находясь въ краю, гдѣ много войска, не будетъ въ состояния собрать новыя силы, a поспѣшитъ искать убѣжища на Иргизѣ. Поэтому Щербатовъ 12-го іюня писалъ Державину, что считаетъ присутствіе его въ томъ краю нужнымъ и что всѣ прежде сдѣланныя имъ тамъ распоряженія должны быть возстановлены. Вскорѣ и Брантъ изъ Казани послалъ Державину приказаніе возобновить мѣры для задержанія Пугачева на Иргизѣ; при этомъ казанскій губернаторъ извѣщалъ, что онъ, по совѣту Державина, при устьѣ Камы и въ Симбирскѣ «учредилъ преграды» изъ сыскныхъ командъ и нѣсколькихъ судовъ.
Между тѣмъ Державинъ, незадолго до того, отправилъ своихъ сподручниковъ, Серебрякова и Герасимова, съ провіантомъ въ Яицкій городокъ, къ Мансурову, который обласкалъ ихъ. Они тотчасъ увѣдомили Державина, что разнесли его письма и посылки; Павелъ Дмитріевичъ (такъ писалъ Герасимовъ), «поговоря, приказалъ мнѣ Трофиму всегда къ себѣ ходить и отъ квартиры не отлучаться, и самого о происшедшемъ распрашивалъ, и за поимку Косого ваше высокоблагородіе весьма благодарилъ,
//139
и до насъ, по вашей милости, весьма милостивъ и изволилъ говорить, что Косой очень надобный человѣкъ» и проч. Этотъ Косой былъ житель Мечетной слободы, у котораго останавливался Пугачевъ послѣ своей первой поѣздки на Яикъ и передъ посѣщеніемъ Малыковки.—Въ слѣдствіе новаго приказанія Щербатова, Серебряковъ и Герасимовъ опять понадобились Державину , и онъ потребовалъ ихъ обратно, a вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ генераловъ удалить съ Иргиза всякія военныя команды, безъ чего Пугачевъ конечно не придетъ туда укрываться.
Какъ много начальники надѣялись на Державина, забывая, что онъ собственно не располагалъ никакою военной силой, видно между прочимъ изъ письма Щербатова къ Мансурову, отъ 2-го іюля, гдѣ въ числѣ мѣръ, принимаемыхъ Брантомъ, упоминается намѣреніе его писать къ поручику Державину «о такомъ же учрежденіи на берегу командъ», а въ концѣ письма Щербатовъ просить увѣдомить г. Державина, чтобъ онъ, «по требованію губернатора и по своему собственному расположенію, взялъ нужныя къ тому предосторожности».
Въ слѣдствіе полученныхъ приказаній Державинъ опять усилилъ свою дѣятельность: по обѣ стороны Волги разставилъ онъ пикеты, каждый изъ 35-ти человѣкъ, которые день и ночь должны были дѣлать разъѣзды вверхъ по рѣкѣ, чтобы ловить подсылаемыхъ Пугачевымъ для возмущенія народа «передовщиковъ». По деревнямъ подтвердилъ онъ приказаніе имѣть крѣпкіе караулы и на Волгѣ изготовилъ суда. Сверхъ того онъ рѣшился опять потребовать изъ Саратова команду, чтобы употреблять ее вмѣстѣ съ стоявшими на Иргизѣ казаками и ополченіемъ изъ обывателей. Наконедъ, замѣчая, что выбираемые міромъ старшины крестьянскаго общества въ Малыковкѣ по большей части пьяницы и плуты, которые потакаютъ ворамъ и подъ видомъ осмотровъ сами грабятъ, онъ особымъ приказомъ предписалъ мѣстнымъ властямъ озаботиться выборомъ другихъ, болѣе надеяшыхъ людей, «хотя самыхъ первостатейныхъ мужиковъ», которые бы злодѣевъ ловили и истребляли, донося о всѣхъ попыткахъ возмущать народъ. «Ежели», заключалъ Державинъ, «впредь сотники и прочіе начальные явятся въ неисправленiя
//140
своей прямой должности, то причтется сіе вамъ въ слабость, а вы можете на сей случай ихъ выбрать не народомъ ищущимъ ему потатчиковъ, но сами собою, на кого вы положиться можете»[130].
На просьбу о присылкѣ команды Державинъ на этотъ разъ получилъ отказъ: несмотря на продолжавшіяся съ нимъ дружескія сношенія, Лодыжинскій не могъ рѣшиться, въ угожденіе ему, уменьшить и безъ того скудныя оборонительныя средства Саратова. Но дѣло не ограничилось одной этой неудачей; едва Державинъ успѣлъ принять обозначенный здѣсь мѣры, какъ неожиданное несчастіе разстроило его деятельность. 13-го іюля пожаръ истребилъ Малыковку: люди лишились не только оружія, но и пропитанія; нельзя было уже и думать о вооруженіи судовъ бывшими у крестьянъ Фалконетами. Находя затѣмъ, что ему нечего болѣе дѣлать въ Малыковкѣ и увѣдомивъ о томъ генераловъ, Державинъ рѣшился ѣхать въ Саратовъ, гдѣ Кречетниковъ давно совѣтовалъ ему побывать. Онъ отправился изъ Малыковки черезъ два дня послѣ пожара, сдѣлавъ еще послѣднія распоряженія на случай тревоги во время своего отсутствія. Онъ располагалъ еще небольшимъ остаткомъ саратовской команды и сотнею Донскихъ казаковъ. Фузелеры доляшы были по отъѣздѣ его оставаться безотлучно при селѣ и ночью оберегать его квартиру. Послѣдняя предосторожность указываешь на опасеніе, которое и въ самомъ дѣлѣ оправдалось двукратнымъ покушеніемъ сжечь домъ, гдѣ онъ стоялъ: можно подозрѣвать, что были люди, желавшіе отмстить ему за его заботы объ охраненіи порядка. Онъ приказалъ въ случаѣ надобности вооружить народъ противъ мятежниковъ; если же средства для обороны Малыковки окажутся недостаточными, то командамъ отступить къ Саратову, куда отправить и вѣрныхъ изъ обывателей, а также отвезти казну и дѣла на приготовленныхъ заранѣе лодкахъ. Впрочемъ обо всякой опасности Державинъ велѣлъ немедленно извѣщать себя съ нарочнымъ.
//141
6. ЧАСТНАЯ ПЕРЕПИСКА.
Болѣе четырехъ мѣсяцевъ было прожито Державинымъ то въ Малыковкѣ, то въ колоніяхъ. До сихъ поръ мы видѣли его тутъ по большей части только въ офиціальныхъ сношеніяхъ, но сохранились слѣды и частныхъ его связей за это время. Служебная его переписка показываетъ въ немъ человѣка, пользующегося вниманіемъ и довѣріемъ своихъ начальниковъ; въ частныхъ къ нему письмахъ онъ является лицомъ, которое считаютъ вліятельнымъ, котораго расположеніемъ или даже покровительствомъ дорожатъ; ему стараются угождать, въ немъ ищутъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ эти письма указываюсь намъ на нѣкоторыя весьма характеристическія бытовыя черты эпохи. Какъ самые ранніе остатки изъ всей дошедшей до насъ переписки поэта, они тѣмъ болѣе заслуживаюсь вниманія.
Мы уже сообщили кое-что изъ его сношеній съ своими сослуживцами подъ начальствомъ Бибикова, — съ Кологривовымъ, Бушуевымъ, Мавринымъ, также съ Лодыжинскимъ. Теперь просмотримъ его переписку съ нѣкоторыми другими лицами.
Къ числу ихъ принадлежалъ, во-первыхъ, подполковникъ Петръ Гриневъ, тотъ самый, которому Бибиковъ, по полученіи извѣстія о занятіи Самары мятежниками, поручилъ очистить этотъ городъ[131]. Державинъ присоединился къ нему и засвидѣтельствовалъ передъ Бибиковымъ о его благонадежности: вотъ начало ихъ взаимной пріязни. Послѣ того Гриневъ пошелъ съ генераломъ Мансуровымъ по Самарской линіи и былъ главнымъ участникомъ въ пораженіи шайки, овладѣвшей Бузулуцкою крѣпостью. Въ письмѣ, писанномъ недѣли черезъ двѣ послѣ этого дѣла, онъ благодаритъ Державина за присланную водку, обѣщаетъ по просьбѣ его купить ему лошадь, и жалуется, что не получилъ награды за бузулуцкое сраженіе, въ которомъ онъ, какъ мы
//142
знаемъ изъ подлинныхъ документовъ, действительно отличился. «Возьмите участіе», пишетъ онъ, «въ жалости моей при сраженіи подъ бузулуцкой крѣпостью: кто имянинникъ, тому пирога нѣтъ, отчего и по сѣхъ поръ не выздоровѣлъ». Позднѣе Гриневъ, при письмѣ изъ Яицкаго городка, куда онъ вступилъ съ Мансуровымъ, посылаетъ Державину калмыцкую дѣвочку съ пожеланіемъ, чтобы она ему «пондравилась». Здѣсь раскрывается передъ нами любопытная черта нравовъ того вѣка, на которую есть указанія и въ другихъ письмахъ. Въ Уфимскомъ краѣ, по свидѣтельству С. Т. Аксакова[132], было весьма обыкновеннымъ дѣломъ покупать Киргизятъ и Калмычатъ обоего пола у ихъ родителей юга родственниковъ, и эти малолѣтные инородцы становились крѣпостными людьми покупателя. Державинъ, повидимому, обращался къ разнымъ лицамъ съ просьбой о доставленіи ему добычи этого рода. «Братецъ сударикъ», писалъ ему армейскій гусаръ Соловьевъ, сблизившійся съ нимъ въ Казани, «касательно до Калмычатъ и Башкирчатъ, такъ мы еще ихъ не видали, а если случай допуститъ, такъ вѣрьте, что не пропущу вамъ тѣмъ служить»[133]. Муфель же увѣдомлялъ Державина: «По прибытіи моемъ въ Яицкій городокъ, изъ плѣнныхъ Калмычатъ для васъ мальчиковъ двухъ и дѣвочекъ двухъ же выбравъ, отправлю къ вамъ»[134]. Наконецъ, уже послѣ усмиренія бунта, пріятель Державина Вильгельми изъ колоній пишетъ ему: «Ваша девушка растетъ и тѣломъ и умомъ-разумомъ» (Ihre Jungfer nimmt zu an Grosse, Weisheit und Verstand).
Названный выше майоръ Соловьевъ былъ храбрый воинъ, служившій при Бибиковѣ въ Казани и потомъ участвовавшій въ походѣ подъ Алексѣевскъ. Державинъ отозвался о немъ главнокомандующему съ большою похвалой: онъ вмѣстѣ съ Гриневымъ напалъ на извѣстнаго пугачевскаго атамана Арапова, ворвавшагося въ Самару, и разбилъ 10-ти тысячную тому Калмыковъ. Объ этомъ самъ онъ въ своемъ письмѣ такъ напоминаетъ Державину:
//143
«Это правда, высказали, что завоевался: я все время былъ отдѣленъ впередъ и въ иномъ мѣстѣ сутокъ и за трое не получалъ сикурса, и не имѣлъ время къ вамъ писать, а все сидя на лошади, оглядался во всѣ стороны какъ волкъ, чтобъ иногда злодѣи не похитили и меня... Однако, какъ то ни есть, а имя Соловьева съ гусарами его глупскому величеству (Пугачеву) довольно чрезъ Арапова извѣстно, который отъ меня и по сіе время бѣжитъ»[135].
Во время проѣзда изъ Казани въ Малыковку, Державинъ сблизился съ сызранскимъ воеводой Ив. Вас. Ивановымъ, который, сдѣлавшись его усерднымъ приверженцемъ, съ тѣхъ поръ и сообщаетъ ему всякіе слухи и вѣсти, разсылаетъ къ начальствухощимъ лицамъ его рапорты, хлопочетъ по порученіямъ его о закупкѣ и отправкѣ провіанта; вообще предлагаетъ почтительно свои услуги, a вмѣстѣ и самъ прибѣгаетъ къ его помощи, прося подкрѣпленія людьми. Действительно, въ концѣ іюня Державинъ послалъ ему, съ разрѣшенія Мансурова, сотню Донскихъ казаковъ. Человѣкъ безъ больнаго образованія, Ивановъ писалъ однакожъ довольно правильно, хотя иногда и слишкомъ ужъ кудревато. «Извольте, государь мой», говорилъ онъ, «быть увѣрены: что принадлежитъ до высочайшихъ интересовъ и ихъ особъ и для общества къ пользѣ, представляю себя жертвою, какъ должность моя велитъ, и какія бы ни коснулись вамъ надобности, прошу меня къ тому употреблять, что и исполнено будетъ въ неукоснительномъ времени».
Такимъ же почитателемъ Державина былъ Петръ Ивановичъ Новосильцовъ, служившій секретаремъ въ саратовской «конторѣ опекунства иностранныхъ» и слѣдовательно подчиненный Лодыжинскаго[136]. Исполняя также разныя порученія Державина, дѣлая для него закупки по хозяйству и туалету[137], онъ настоятельно звалъ его въ Саратовъ, называя Малыковку скучнымъ мѣстомъ
//144
и пеняя ему, что онъ совсѣмъ забылъ городъ, гдѣ, говорилъ онъ, и кратковременнымъ пребываніемъ вашимъ «несказанно обрадованы бы были многіе усердные къ вамъ изъ нашихъ согражданъ».
Съ родственникомъ Державина Максимовымъ читатель уже знакомъ изъ предыдущихъ главъ. У него было близъ Малыковки, на Волгѣ, между Саратовомъ и Сызранью, два имѣнія: Терса и Сосново. О тонѣ его писемъ можно судить по слѣдующему привѣтствію отъ 23-го января 1774 г.: «Братецъ, душа моя Гаврила Романовичъ. Сердцемъ и душою радуюсь, услыша о вашемъ пріѣздѣ въ Казань, а паче въ Самару. За приписку въ письмѣ брата Ивана Яковлевича (Блудова) нижайше благодарствую; точно, что вы писали, оба да и я третій, великіе дураки: унасъ денегь нѣтъ. Напиши, голубчикъ, стихи на быка, у котораго денегъ много: какой умница онъ, а у кого денегъ нѣтъ, великій дуракъ! Вѣдь на меня и въ Москвѣ гнѣваются, а въ Казани бѣсятся, все за деньги. Чортъ знаетъ, откуда зараза въ людей вошла, что всѣ уже нынѣ въ гошпиталяхъ валяются, одержимы не болѣзнію, а только деньгами, деньгами, деньгами»[138].
Максимовъ считалъ себя обязаннымъ Державину: въ томъ же письмѣ онъ, на своемъ полуграмотномъ языкѣ, благодарить Гаврилу Романовича за помощь въ полученіи деревни, т. е. вероятно въ счастливомъ окончаніи какой-нибудь тяжбы: «Дай Богъ», говорить онъ, «чтобы я въ жизни имѣлъ такую жъ радость, чтобъ вамъ за то заслужить».
Часто переписывался съ нашимъ поэтомъ и управлявшій саратовскою конторою М. М. Лодыжинскій. Любопытно, что онъ, пересылая къ Державину письма, которыя получалъ на его имя, нерѣдко извинялся въ томъ, что они распечатаны. Между тѣмъ Бушуевъ писалъ Гаврилѣ Романовичу: «Письма партикулярныя посылайте осторожнѣе: они всѣ распечатываются». Однажды Державинъ выразилъ Лодыжинскому свое подозрѣніе или, по крайней мѣрѣ, удивленіе по поводу такихъ странныхъ присылокъ. Тотъ отвѣчалъ: «Повелѣнія я никакого не имѣю письма распечатывать и ко мнѣ всегда запечатанныя привозятся,
// 145
а только нечаянною ошибкою, отъ множества писемъ полученныхъ, вдругъ сіе послѣдовало; вы жъ не токмо прежнія, но и при томъ письмѣ другое получили нераспечатанное, почему сами можете заключить, что сіе сдѣлалось неумышленно; а что оно никѣмъ не читано, въ томъ клянусь вамъ честію, ибо по распечатаніи скоро усмотрѣно, что принадлежитъ не къ намъ»[139].
Самая дружеская переписка была у Державина съ однимъ изъ крейсъ-комиссаровъ колоній на луговой сторонѣ Волги (къ юго-западу отъ устья Иргиза), гдѣ Гаврила Романовичъ нерѣдко, въ эту эпоху, также долженъ быль находиться. Это быль жившій то въ колоніи Панинской, то въ Шафгаузенѣ, капитанъ Іоаннъ Вильгельми—Иванъ Давыдовичъ, какъ его называли по-русски,—человѣкъ сердечный, общительный, веселый и притомъ масонъ; онъ особенно полюбилъ Державина: всѣ письма его (до 20-ти), писанныя по-нѣмецки, безъ Фразъ и лести, доказываюсь искреннюю пріязнь и преданность.
Въ серединѣ апрѣля Вильгельми разослалъ по колоніямъ циркуляръ о томъ, чтобы по требованіямъ присланнаго поручика гвардіи Державина ему оказываемо было всякое содѣйствіе и особенно давались бы подводы. Черезъ недѣлю была пасха, и Вильгельми писалъ ему: «Христосъ воскресъ! Я и семья моя искренно благодаримъ васъ за добрыя ваши пожеланія, и взаимно поздравляемъ васъ отъ всего сердца. Когда вы возвратитесь, то получите здѣсь наши пасхальныя яйца. Вамъ же да будетъ дано счастіе положить къ стопамъ великой нашей монархини Пугачева вмѣсто краснаго яичка»[140]. Въ Малыковкѣ Державинъ безпрестанно чувствовалъ недостатокъ въ первыхъ потребностяхъ жизни, и потому, какъ Новосильцовъ изъ Саратова, такъ Вильгельми изъ колоній доставляли ему разные предметы; напр, къ этому самому письму приложенъ былъ между-прочимъ кожаный колетъ. Въ другой разъ онъ посылаетъ Державину корзинку салату или снабжаетъ его кофеемъ. «Прошу васъ», пишетъ онъ однажды,
//146
«прислать мнѣ завтра изъ Малыковки хорошую лодку, въ которой я бы могъ отправить къ вамъ 800 или 1000 р. мѣдью (казенныхъ денегъ); здѣсь же нѣтъ ни одной годной лодки». Адресъ на этомъ письмѣ написанъ былъ по-французски[141].
Въ іюнѣ Вильгельми поѣхалъ въ Симбирскъ закупать хлѣбъ для колоній. Онъ увѣдомляетъ Державина о ходѣ своего дѣла и о смятеніи, распространяемомъ по Волгѣ слухами про Пугачева, такъ что онъ не решается даже, какъ предполагалъ прежде, ѣхать и въ Казань. Оставивъ семью свою въ колоніяхъ, онъ поручаетъ жену Державину, прося навѣщать ее и заблаговременно предостеречь въ случаѣ опасности, чтобы она успѣла перебраться на другую сторону Волги. Наконецъ, 10-го іюля, извѣщая Державина о конченной закупкѣ 7,000 четв. ржи, Вильгельми пишетъ: «Здѣсь новая армія Пугачева производить столько шума и ужаса, что повѣрить трудно; въ случаѣ надобности поручаю вамъ мой домъ». Вильгельми и послѣ Пугачевщины продолжалъ переписываться съ Державинымъ: «Вы, почтеннѣйшій другъ», говорилъ онъ однажды, «оставили въ сердцѣ моей семьи чувство искреннѣйшей пріязни и чистѣйшаго уваженія, которыя по гробъ не угаснуть»[142]. Но здоровье Вильгельми въ это время было уже совершенно разстроено; принужденный ходить накостыляхъ, онъвъ 1776 г. поѣхалъ лѣчиться въ Сарепту (вмѣстѣ съ Лодыжинскимъ, который между тѣмъ, лишившись жены, просилъ Державина не оставлять осиротѣвшихъ дѣтей его), и мы уже навсегда теряемъ обоихъ изъ виду. Вильгельми скоро умерь.
Обзоръ переписки Державина, до отъѣзда его въ Саратовъ, знакомить насъ съ характеромъ его частныхъ сношеній за это время. Если значительная доля изъявляемой ему приверженности и должна быть отнесена на счетъ его положенія, то всетаки нельзя не видѣть въ этихъ чувствахъ и отклика на собственныя его симпатическія свойства, внушавшія любовь и довѣріе: на его добродушіе, участливое отношеніе къ людямъ и общительность. Такимъ рисуютъ его многія свидѣтельства и въ позднѣйшее время.
//